Кожа

      Себастьян не помнит лица матери.       Зато хорошо помнит, как она торопливо заводит его в детскую, и её тонкие, всегда забинтованные руки кажутся ему в такие моменты столь сильными, будто они способны укрыть его от всего.       Себастьяну это привычно, поэтому он никак не противится, хотя и цепляется за её кофту в надежде забрать мать с собой. Ведь тогда её голос не будет так дрожать, когда она, уложив его в кровать, прошепчет тихое «Спокойной ночи, мой принц». Ведь тогда на его щёки не будут капать предательские солёные слёзы.       Ведь тогда из соседней комнаты он не будет слышать сдавленных, болезненных материнских стонов.       Не будет слышать тихий, хриплый голос отца, ядовито цедящий: — Ты слишком громкая, знаешь ли. Неужели ты хочешь, чтобы наш идиот хоть что-то уловил своим «музыкальным слухом»? Или как ты там обозвала его любовь греть уши о чужие разговоры?       А Себастьян, даже накрывшись с головой, всё равно слышит. Слышит, как мать отчаянно проглатывает боль и слёзы. Слышит щелчки зажигалки и то, как они соприкасаются с её кожей, и мать в эти моменты не может сдерживать тихих всхлипов.       И лишь натягивает одеяло ещё выше. Так сильно, как только может.       Прямо сейчас он ничего не может сделать.       И даже когда мать придёт к нему, и он будет чувствовать, что её рыжие волосы даже через шампунь пахнут гарью, что на ней ещё больше бинтов, он всё ещё ничего не сможет сделать. Только притворится спящим, чтобы мама не дай бог не стала вглядываться и не заметила, что вся его подушка промокла от слёз, а его самого колотит от страха.       Притворится, что не слышит её тихого: — Не бойся огня, мой маленький принц… Он… Он бывает не только сжигающим.       Себастьян не может обещать, что исполнит её просьбу.

* * *

      … Потому что единственное, что делает с ним пламя — это пожирает.       Себастьян нервно сглатывает, глядя на отца и пытаясь найти в его глазах хоть что-то живое, однако тщетно. Карие глаза Блэйза, заворожённо смотрящего на язычок пламени от зажигалки, кажутся невероятно спокойными и… холодными, будто он может это пламя контролировать, затушив в один момент.       Но он не будет делать этого. Себастьян знает, что не будет. Что ему всё равно на самом деле на него. — Г-где м-мама?.. — дрожащим голосом выдавливает он. Значит, мама защищала его от этого?.. — Её больше нет, знаешь ли, — он улыбается почти что добро, легко поглаживая его по волосам. — Видишь ли, она оставила тебя на меня. Какая безответственная, не так ли?       И в этот момент доброжелательная отцовская улыбка кажется Себастьяну самым страшным, что он видел в своей жизни. — О-отец, ч-что ты… вы собираетесь сделать? — он не уверен, как должен обращаться сейчас, и смотрит со смесью страха и мольбы не делать то, что он, возможно, собирается сделать.       Блэйз улыбается вновь, обнажая белые зубы, и смеётся. Страшно. Пусто. Бесчувственно. — Ну-ну, ты чего такой формальный? — в его глазах отражаются языки пламени. — Зови меня папашей, что ты как не родной?       Себастьян смотрит молча, будто воды в рот набрал. Страшно… Он… Правда может называть так этого мужчину? — Себастьян, — отчётливо хрипит он, поднося зажигалку к ладони сына, крепко удерживая ту своей.       Рука по инерции дёргается от жара, но остаётся на своём месте, соприкасаясь с языками пламени.       Он кричит прежде чем осознаёт это действие.       Это… Б О Л Ь Н О.       Н Е В Ы Н О С И М О.       Как мама находила в себе силы молчать?       Как мама умудрялась при этом что-то тихо говорить?       Откуда в маме было столько силы?       Себастьян жмурится до слёз, чувствуя, насколько это горячо. И в следующую секунду обжигает уже и его щёку. Рука отца тяжёлая, а голос похож на рычание демона. — Не смей отводить взгляда от огня. Он живой. Он ненавидит, когда его игнорируют.       Себастьян с трудом открывает глаза, с немым ужасом глядя, как отец водит по его ладони пламенем, оставляя после него красные, с проглядывающимися следами крови, отвратительно вздувающиеся волдыри. — А теперь, глядя на огонь, назови меня так, как я сказал. — П-папаша, — еле слышно выдавливает он. В горле жжёт. В руке жжёт. Щёку жжёт. Везде жжёт. — Громче! — рявкает Блэйз, переходя с пламенем на другую руку. После прошлого раза, это воспринимается уже не настолько больно. Это хорошо? Или нет? — Папаша! — крик срывается на визгливые ноты, и Себастьяну стоит больших усилий, чтобы не зажмуриться от резкости этого звука.       Блэйз улыбается, хотя больше это напоминает самодовольный оскал. — Так держать, сынок, — он вновь треплет его по волосам, после чего достаёт аптечку, начиная с методичной точностью обрабатывать его руки, после чего заматывает их в бинты.       Когда дверь за отцом захлопывается, Себастьян сползает обессиленно на пол, в полной мере давая волю слезам.       Его руки теперь прямо как у матери.       Это… хорошо? — П-прости, мама… Я… Я боюсь… Я… Я плохой, да?

* * *

— И всё же я не понимаю, почему ты не снимешь их даже в раздевалке? — сокурсник Клавьер кивает на его перчатки, и Себастьяна будто пронзает молнией от этого вопроса.       Он с трудом выдавливает самодовольную улыбку, оборачиваясь к приятелю: — Мама сказала мне однажды, что из меня выйдет отличный дирижёр, — драматичная пауза. — Где ты видел дирижёра без перчаток? — Ну… Много где, на самом деле, — задумчиво брякает Клавьер, но всё же не решается дальше лезть в душу. Себастьян ему за это благодарен, отворачиваясь и припуская перчатку с одной из рук.       Мама никогда не обнажала перед другими своих ран. Мама всегда была достаточно сильной, чтобы плакать лишь тогда, когда рядом никого нет. Мама всегда была достаточно сильной, чтобы смириться с тем, что бинты и перчатки — её новая кожа.       Себастьян не помнит лица своей мамы. Не помнит ни единого шрама на ней. Но помнит её тонкие руки в бинтах или белых перчатках. Помнит запах гари. И помнит, что, несмотря ни на что, она всегда с гордостью выносила свой персональный ад.       Себастьян тоже будет сильным.       Перчатки — его единственная новая кожа.       Его шрамов тоже не увидит никто и никогда.