Гореть

      Джордж молчит со мной, наверное, уже месяц. Наверняка обиделся, что я назвал его ослом. А раньше никогда не обижался. Какие мы стали, однако, нежные. Закрылся в комнате и чем-то там гремит. Не иначе, как решил напустить в тумбочку с моими трусами личинки жуков-трусоедов.       Слоняюсь по дому и от скуки трансфигурирую из пыли всякие непристойности. Мама их даже не замечает. Она вообще сегодня на редкость рассеянная. Приборов на стол поставила меньше, чем нужно. Но да я не гордый. Пытаюсь ее обнять, а она отшатывается от меня якобы для того, чтобы помешать суп. Ох, мама, мама. Вечно она из-за нас переживает…       Сижу за столом, кидаюсь в Джорджа едой. Ну, а как его ещё заставить есть? Стал худой, как щепка. Да ещё и побрился почти налысо. Утверждает, что сейчас так модно. Думает, что Джонсон нравятся тощие и лысые, вот наивный!       После обеда приходит Анджелина. Это немного встряхнуло Джорджи. Как этот нахал на нее смотрит! Вот так наглость: на глазах у брата клеить его же девушку!       Ну и пусть. Хотя бы перестал изображать надутого индюка. Сидим в спальне, перебираем старые колдографии. Посмеялись над колдо, где мы на спор бегаем голышом, в одних носках, по гриффиндорской гостиной. На заднем плане маячит Макгонагалл. Жаль, нельзя приблизить, чтоб рассмотреть выражение ее лица. Вот умора! Ох, и досталось же нам тогда…       Анджелина только фыркает. Она пытается найти старую колдо с пятого курса, сделанную после нашей первой за долгое время победы в школьном чемпионате по квиддичу. Я кривлюсь: фу-у… Мы с Джорджем на ней получились такими милыми, аж тошнит. А ей, видите ли, нравится. Слава Мерлину, что эта карточка потерялась.       А вот и колдо с бала на шестом. Я вальсирую с Джонсон. Точнее, она вальсирует, а я пытаюсь отдавить ей ноги, улыбаясь во все тридцать два, и при этом ещё стараюсь засунуть игрушечного паука Монтегю за шиворот. У Энджи такой взгляд, будто она собирается скормить меня голодной мантикоре.       Анджелина вдруг отбрасывает фото и лезет к Джорджу обниматься. Эй, это, вообще-то, все ещё моя девушка! Я возмущен.       Почему сегодня меня все игнорируют? Почему никто больше не смеётся над моими шутками? Я что, стал настолько унылым, что от моих шуток хочется плакать?       В этом доме теперь почти не смеются.       Выбегаю в коридор. Нужно срочно проветриться, а то тут — скука и тоска. И тихое сумасшествие. В гостиной вижу отца. Он погружен в чтение «Ежедневного Пророка». На обложке — лучезарно улыбающийся Кингсли Шеклболт: «Итоги войны. Почему экономика не испытывает подъема?».       Я иду к вешалке. Конечно же, моей куртки нет на месте. Зато Джорджина висит тут как тут. Либо это его проделки, либо мама кинула в стирку. Одеваю куртку братца и выхожу на улицу.       Осень покрыла золотом окрестности Норы, и над полями печально каркают вороны.       Аппарирую в Лондон. Бреду в сторону нашего магазина. Осенний бульвар словно объят пожаром от красных, желтых, оранжевых листьев. Это огненное месиво вспарывают угольно-черные стволы уже почти мертвых деревьев. И свинцовые тучи, будто дым от пожарища войны.       Магазин закрыт. Что за ерунда? Дёргаю ручку, взмахиваю палочкой. Замок не поддается. Еще и окна грязные, словно их несколько месяцев не мыли. Надо будет отчитать Верити. Девушка она или кто? Почему такую грязь развела?       Тоска. Аппарирую в Косой переулок, иду сквозь спешащую по делам толпу. Здесь, среди погруженных в себя лиц, ощущение невидимости только усиливается.       А вот и знакомое крыльцо: адвокатская контора «Монтегю и сыновья». Становлюсь возле крыльца. Жду. Раз меня и так никто не замечает, значит, о дезиллюминационных чарах можно не беспокоиться.       Я бываю здесь каждый день.       Через каких-нибудь десять минут на ступеньках появляется громадная фигура, закутанная в чёрное. На лице застыло каменное выражение. Огромный, словно гора, Грэхем спускается по ступенькам и медленным широким шагом бредёт в сторону бульвара.       Повеселимся?       Грэхем, как обычно, останавливается возле ларька и покупает себе кофе, горячий и черный, как и его нутро. Он отбрасывает в сторону крышку и делает крупный глоток густой дымящейся жижи. Он, наверное, спокойно может пить лаву прямо из жерла вулкана.       Взмахиваю палочкой, пытаясь превратить содержимое стаканчика в плотный цилиндрик, но у меня ничего не получается. Что за черт… Подхожу к нему сзади и со всей силы бью под локоть. Кофе слегка выплёскивается ему на лицо. Бурая капля смешно свисает с носа.       Монтегю останавливается и удивлённо заглядывает в стаканчик. Потом вытаскивает шелковый платок с фамильным вензелем и вытирает лицо.       — Привет, Грэхем! — хлопаю я его по плечу.       Монтегю медленно поворачивает в сторону меня голову и как-то странно смотрит. Я на всякий случай отхожу от него на пару шагов. Всё-таки с чувством юмора у этой горы мышц всегда было плоховато.       — Как делишки в конторе? Многих пожирателей оправдал сегодня?       Монтегю брезгливо отворачивается, непонимающе смотрит на свои руки, потом зашвыривает то, что осталось от кофе, в кусты, и отправляется вперед.       Тащусь следом за ним на расстоянии нескольких шагов, сам не знаю, зачем. Наверное, чтобы узнать, куда он каждый день аппарирует. Сверлю глазами его сутулую спину.       Листвы намело — даже Грэхему по щиколотку, и он бредёт в этом огненном море, огромный и черный, словно обугленный, а вокруг него полыхают костры не опавших листьев, пытаясь дотянуться своими красными языками до чего-то, что ещё не успело пожрать жадное пламя осени.       — Эй, Монти! Ты больше не играешь в квиддич? Смотрю, совсем потерял форму, а? Помнишь, как я тебя с метлы сбил, и ты угодил прямо в кусачие кустики? Они тебе трико до трусов прогрызли. А как ты мне черенком метлы чуть череп не раскроил, помнишь? А как мы дрались чуть ли не после каждого матча до тех пор, пока крови становилось так много, что было не разобрать, где твоя, а где моя? А помнишь, как нас потом разнимали Джордж с твоими слизнями и кричали, что мы с тобой втюрились друг в друга? А как мы тебя в исчезательный шкаф засунули, помнишь?       Но Монтегю не останавливается. Он даже не оборачивается. Все так же бредет, разгребая ногами мертвые листья, угрюмый и усталый.       Тогда останавливаюсь я и ору в бешенстве, ору, что есть сил, ему в спину, задыхаясь от собственных слов:       — А помнишь, как ты мне руку сломал в коридоре, а потом тащил в больничное крыло на закорках? А что мы после этого целовались? И как ты меня потом прямо возле больничного крыла трахнул, помнишь? Помнишь?! Сукин ты сын!       Монтегю замирает на месте и как-то потерянно оглядывается. Тогда я выхватываю палочку и, в отчаянной попытке хоть как-то обратить на себя внимание, яростно взмахиваю ей. Но мне удается лишь взметнуть в воздух горстку осенних листьев, которые затем плавно оседают на черных плечах Монтегю.       Грэхем так и стоит, как вкопанный, не обращая внимания на листья. Вдруг из его кармана выпадает колдография, та самая, которую искала Анджелина.       — Что делает у тебя… — начинаю я, но тут же осекаюсь.       Монтегю бережно поднимает колдо и убирает за пазуху. А потом аппарирует. Я в последний момент успеваю схватить его за край пальто. Я уверен, что меня сейчас расщепит, но этого не происходит.       Мы стоим посреди старого кладбища неподалеку от Хогсмида. Какого… Это что, какая-то идиотская шутка? Он что, пришел сюда проведать любимую бабушку?       Внутри все холодеет от какого-то дурного предчувствия. Зачем я здесь? Я не хочу знать, к кому он сюда ходит. Не хочу, но все равно упрямо тащусь следом за ним. Почему я такой упрямый? Как осёл. Это я осёл. Я, а не Джорджи.       Грэхем петляет среди могил с видом постоянного посетителя. Он точно знает, что ищет среди этого лабиринта мертвых. Здесь так холодно, что телу становится больно. Мне кажется, что я больше уже никогда не согреюсь.       Наконец, он останавливается напротив крошечной могилки с маленьким белым памятником. Какое-то время он стоит, не шевелясь, снова напоминая каменное изваяние, а потом вдруг обрушивается прямо на памятник, словно ему подрубили ноги, и я вижу перед собой лишь черную гору его спины, и мне кажется, что эта гора мелко подрагивает.       Я хочу, чтобы он, в конце-концов, обратил внимание на меня. На меня, а не на эту проклятую плиту, ведь она — мертвая, а я — живой!       Медленно обхожу его, стараясь заглянуть ему в лицо, как бы оскорбительно это не было. Мама наверняка отругала бы меня за такую бестактность, но мне сейчас наплевать. Черт возьми, должен же я хоть как-то расшевелить эту скалу?! Я хочу знать, к кому он ходит каждый день на могилу!       Лицо у Монтегю все такое же каменное, только из глаз катятся крупные капли слез, скрываясь под высоким воротником его пальто.       Господи… Мне страшно.       Я вчитываюсь в надпись на памятнике. «Фред Уизли. 1 апреля 1978 — 2 мая 1998».       Я умер.       Монтегю медленно гладит памятник рукой. Одинокий лист срывается и ложится ему на спину.       Умер…       ***       Джордж мирно спит, обняв медвежонка. Это мой мишка, вообще-то. Но, так и быть, для брата не жалко.       — Джорджи, — шепчу я. — Джорджи, проснись!       Он беспокойно ворочается, а потом спрашивает, не открывая глаз:       — Фредди? Это ты, братишка?       — Да.       Джордж улыбается во сне и снова становится похожим на самого себя, а не на то унылое скелетоподобное существо, которым он стал в последнее время.       — Ты пришел проведать меня, братец Фордж? — спрашивает он.       — Я пришел попросить тебя. Вы должны меня отпустить, братишка.       — Отпустить?       — Да. Отпустить. Мне уже пора. Видишь ли, я задержался здесь, а вы с Энджи… И мама, конечно… В общем, перестаньте уже лить слезы и живите дальше.       — Хорошо, братец Дредд, — кивает он и улыбается сквозь слезы, теснее прижимая к себе медведя.       — Джорджи, я хотел попросить тебя о чем-то ещё…       — О чем же?       — Есть один человек, который держит меня сильнее всех. Держит и никак не хочет отпускать. Поэтому мне нужно попрощаться… С ним…       Джордж открывает глаза и приподнимается на кровати, удивлённо глядя на меня. Он уверен, что я ему снюсь.       Он понимает, кого я имею ввиду.       — О, нет, только не это. Ты знаешь, я тебя люблю, но только не…       — Свидание с Анджелиной, — перебиваю его я. — Пожизненный абонемент.       — Разве тебе откажешь? — хмыкает Джордж и улыбается по-настоящему.       ***       Тихий звук дверного колокольчика нарушает мертвую тишину вечера, и Грэхем, нехотя, бредет открывать, шаркая тапочками по давно немытому полу, пиная попадающиеся под ноги пустые бутылки и кляня на чем свет стоит позднего визитера.       — Уизли? Какого черта ты здесь… — бурчит он, распахнув дверь, а потом разом теряет голос: — Ты?!..       Уизли, худой, бледный, почти лысый, поднимает на него огромные глаза, и сомнений не остаётся. Фред. Это Фред.       — Как ты… — Грэхем глотает воздух и давится им, не в силах больше вымолвить ни слова.       — Я пришел попрощаться, — тихо говорит Фред и делает шаг навстречу, пересекая порог.       Каменная маска, сковывающая лицо Грэхема, осыпается. От нее не остаётся ни следа, когда Фред делает ещё один шаг ему навстречу, позволяя Монтегю стиснуть себя в крепких объятиях, прижать, что есть сил. Прирастить к себе намертво и никогда больше не отпускать. А потом схватить за ворот куртки, притянуть к себе его худое лицо и крепко впиться в обветренные губы, запоминая каждое прикосновение его кожи. Запоминая навсегда. И Фред отвечает ему со всей страстью, сжигающей его тело и душу, цепляясь дрожащими пальцами за могучие плечи.       Грэхем стискивает его в объятиях и сдавленно рычит в шею:       — Не пущу… Не пущу…       Вода капает за ворот куртки. За окном льет дождь, заливая стекла и глаза, а с ним утекает время которого так мало и так много одновременно. И, когда Грэхем приходит в себя, скрюченный на полу, его комната пуста.       В распахнутое окно врывается порыв ветра. Обнаженная ветка равнодушно скребет по стеклу. Осень догорела, оставив после себя слезы дождя и пепел из бурых листьев, и ему кажется, что они шепчут: увидимся.