Потенциально радиоактивен

Жёлтогоглазый молчал. Куромаку так хотелось прервать эту неловкую паузу, но он ничерта не знал, что сказать. Хруст радиоактивного снега вдали выдавал присутствие людей, коих тут недолюбливали, и, можно сказать, опасались. Вряд ли в сложившейся ситуации кто-то стал бы помогать заблудившимся путникам, непонятно как оказавшимся в этих местах, или мародерам, которых с годами становится все меньше. Присутствие посторонних вызывало дрожь по всему телу и желание укрыться подальше, собрать оставшийся провиант и переждать. Пережить. Как ни прискорбно было осознавать, но после той давней трагедии остатки доверия между выжившими рассыпались в пух и прах. Порой не хватало еды, чистая вода стала недостижимым деликатесом. В таких условиях сохранить крупицы здравого смысла было слишком трудно. Иногда им вспоминалось довоенное время. Большой накрытый стол, ломящийся от явств. Семья за столом, пахнет как на восточном базаре: пряно и ароматно. Множество блюд, весёлые разговоры. Классическая музыка рвётся из динамиков радио, и прерывается лишь шумом помех. У Куромаку с детства были сероватые волосы — он пошёл в отца не только в плане внешности, но и своим характером. От матери подростку достались лишь большие и до ужаса выразительные глаза под толстыми линзами очков. Ничего не скрыть: все видно как на ладони. Остыв от накативших воспоминаний, Куромаку ещё раз прислушался к отчетливому скрипу армейских ботиков об свежий снег. Шальную пулю поймать не хотелось, да и выдавать своё присутствие здесь — гарантировано не выход. Ограбят, убьют или даже съедят — все не так страшно, главное, чтобы «необычного» это не коснулось. Оставалось заблудшим путникам лишь одно — спуститься в укрытие, более-менее защищённое от радиоактивных частиц и переночевать там. Таковых было мало — а свободных еще меньше. Пытаясь восстановить сбившееся дыхание, шумно выдыхая накопившийся в лёгких пыльный воздух, пепельноволосый сильно прикусывает губу, дабы удержать накатившее чувство тревоги внизу живота. Пред ним сейчас его единственный любимый человек — все так же пахнущий лавандой, как в далёком детстве, в чьих глазах видна несоразмерная и бескрайняя любовь. Старый, но довольно хорошо сохранившийся деревянный дом выглядит грязно-серым пятном невольно капнувшей краски на фоне кристально чистых снежных гор. Удивляло и, честно говоря, пугало, что после нескольких сильных взрывов в этой местности постройка оказалась в целости и сохранности. Действительно, Куромаку не приметил её сразу, так как всегда был слишком рассеян, да и множество лет, проведенных без очков, лишь усугубили его близорукость. Проведя рукой перед глазами пару раз, Куромаку удостоверился, что покосившаяся постройка — совсем не мираж или видение. Не ясно было, чего можно ожидать от жителей этого барака, если таковые тут имелись. Хотелось передохнуть хотя бы на несколько минут, а голод уже отчаянно выдавал своё присутствие. Ржавая железная дверь с тяжёлым скрипом открылась, впуская путников в холодную обитель. Все таки, вряд ли здесь кто-то остался. Вещи, покрытые толстым слоем пыли ясно давали знать, что как минимум месяца два-три здесь гарантировано никого не было. Из мебельной утвари, увы, здесь имелся только покосившийся стол, громоздкое чёрное пианино и двухместная кровать. Остатки обоев на стенах вздулись и посерели от старости. Так же, несколько минут спустя, в дальнем углу комнаты нашёлся переносной обогреватель, видимо, рассчитанный на растопку подручными материалами — электричества в этих местах давно уже нет. Куромаку, измерив уровень радиации потрепанным от старости дозиметром, глубоко вздохнул: радиоактивное излучение здесь было намного слабее, чем на улице. Но непонятно было, почему такой более-менее порядочный дом не приглянулся кому-то другому из выживших. За матовым блеском пыльного окна мерцали огни. Редкие снежинки мягко опускались на заледеневшую корку радиоактивного снега, добавляя свечения его и без того мерцающим одеяниям. Куромаку аккуратно присел на краешек потрепанного серого матраса. Диван глухо и до боли грустно скрипнул, будто пытаясь предостеречь от чего-то необъяснимого. Парень еще раз достал дозиметр, желая удостовериться в том, что уровень радиации резко снизился. Ожидания его не оправдались: кровать жутко фонила. Но сил встать уже не было, а тепло от печки расслабляло и успокаивало путника. Живот отчаянно урчал и требовал очередной порции если не обычной человеческой еды, вкус которой был давно забыт, то хотя бы консервов, коих у Куромаку не осталось. Непонятно, возможно ли будет найти их в дальнейшем, но сейчас выйти из дома возможности не было: кучей радиоактивного снега была завалена и без того хлипкая дверь, вследствие чего она никак не открывалась, да и зимняя беспросветная тьма уже вступила в свои владения над заброшенными улицами района. Куромаку прекрасно чувствовал, что Пик оттаял по отношению к нему — в жёлтых «кошачьих» глазах спутника сейчас не было ни крупицы недовольства, лишь некое смятение и спокойствие. Седовласый никогда не понимал своих чувств к Пику — по сути, он относился к «необычному» как к брату, но изредка ему казалось, что эти чувства несколько большее, чем дружба или братские узы. Скорее, это была сильная привязанность, перерастающая в любовь. Такое отношение казалось парню как минимум аморальным, но он просто не мог держать все мысли в себе. От неожиданности Куромаку встрепенулся, все еще находясь в полудреме. Морфей уже крепко держал его в своих объятьях, но парню хватило сил стащить с лица пахнущий резиной противогаз и протянуть руку к жестяной банке. Металл был до ужаса ледяным на ощупь, что чувствовалось даже через утепленную кожаную перчатку. Консерва оказалась совершенно несъедобной, но, увы, выбирать было попросту не из чего, и седовласый принялся за пищу. Реакция Пика его не удивила, она была уже обыденной и привычной. Эти желтые глаза априори не могли выражать никаких сильных эмоций. Снежные горы за окном все нарастали, создавая вид белой, омертвевшей пустыни. Когда в металлической емкости ничерта не осталось, Куромаку натянул противогаз обратно и сонными глазами, еле заметными за темными стеклами, уставился на бодро жующего «необычного». За окном продолжал идти рыхловатый ядовитый снег, осыпаясь с крыш серых полуразрушенных строений. Небо уже потемнело, превратившись в иссиня-черный холст, и мелкие огоньки далёких звёзд в эту ночь во всей своей иноземной красе сверкали золотистыми переливами. Каждый изгиб худощавого тела, каждая царапинка на сероватой коже «необычного» кажется ему такой желанной и манящей, хочется вцепиться в тело мёртвой хваткой. Прижать к себе, согреваться вместе и больше никогда не отпускать. Невеселые мысли с огромной скоростью лезли в голову. Непонятно было, сколько продлится это скитание среди обломков непрочного прошлого. Непонятно было, что станет с ними, когда консервы окончательно закончатся. Это было неизбежно, и предотвратить такой исход событий никто не мог. Пугало и то, что Куромаку из-за своего замкнутого и стеснительного характера никогда не сможет ни признаться спутнику, ни хотя бы начать разговор на эту тему. Моральные принципы внутри его головы все ещё существовали и порой проявляли себя в разнообразных дискуссиях. Поглощённый грустными мыслями о будущем он, сгорбившись, сидел на покосившемся диване. Подняв голову, седовласый подозрительно и как-то косо уставился на лицо Пика. Тот сейчас казался Куромаку если не мистическим видением, появившемся в темноте стен, то хотя бы чем-то слишком прекрасным для этого гиблого места. Это было совершенно неправильно, очевидно нелепо, глупо на сто процентов! Но, так повернулась судьба — а от судьбы, как известно, не уйдёшь. Противогаз, скинутый буквально за одно мгновение и отброшенный в дальний угол комнаты, так и остался лежать там. Этот кусок резины лишь мешался, ведь единственная функция, для чего он был приспособлен — защита от радиации, коей в этом доме было минимум. Теперь Куромаку мог бесконечно, без каких-либо преград наслаждаться такими восхитительными чертами лица спутника. Его бездонными, будто ночной полумесяц, золотистыми кошачьими глазами, изящными и аккуратными чертами лица, тонкими и острыми скулами. Блики от огня буквально-таки плясали в зрачках «необычного», что придавало свой шарм его взгляду. Не было сейчас на свете человека более важного и нужного седовласому, чем он. То, что чувствовал Куромаку к Пику было слишком новым для него ощущением. Он не мог обосновать такое влечение и слепую влюбленность каким-либо научным термином, да и этого особо не требовалось. Куромаку не мог описать тех чувств, которых он испытывал к «необычному» — они были слишком странными, но такими манящими. Наверное, это началось с детства. Вернее, можно сказать, с раннего юношества, когда для них двоих не было никаких серьезных преград в жизни, а роковая война ещё не началась. Когда они гуляли по кварталам города до самой бесконечной бесконечности, наслаждаясь прекрасными видами. Порой, когда уже темнело, а за окном дул холодный ветер, они вместе устраивались в теплом старом кресле, смотря очередную передачу по телевизору, желтоглазый засыпал, положив голову на плечо Куромаку. Эти моменты казались такими далёкими, и пепельноволосый знал, что они вряд-ли уже повторятся. Не совсем осознавая, что он делает, парень протянул руку к лицу Пика и легким движением аккуратно заправил свисающую фиолетовую прядь волос за ухо, нарочито проведя пальцем по его щеке, будто пытаясь удостовериться в реальности «этой картинки» Ему постоянно казалось, что все происходящее — лишь голограмма. Непонятно кем и зачем созданная, но, буквально вводящая в состояние гипноза. Время тянется как густой мёд, да и спешить некуда.