ради тебя я (не) готов

      Антон пообещал себе не кричать.       Буквально запретил, вбивая в себя это решение одной сигаретой за другой.       А ведь он бросил — не курил почти десять лет. А все ради того, чтобы у них все хорошо было. У них троих.       Антон закрывает глаза, прижавшись виском к стеклу, и, не глядя, стряхивает пепел с сигареты. Его мысли далеко от реальности — несмотря на происходящий в его жизни пиздец, он думает о том, что надо будет потом одежду простирнуть, чтобы никотином не воняла, потому что Аля ненавидит этот запах.       А Антон себя за слабость ненавидит. Вообще, не только за слабость — хорошим людям ведь не изменяют, верно? Если бы он был идеальным, все было бы иначе: у его человека не появлялось бы даже мысли, встанет ли у него на другого.       В их случае и появилось, и встало.       Губы сухие, потрескавшиеся, с краю чуть кровоточат, и он то и дело слизывает металлический привкус. В уголках глаз жжёт, на лоб давит с такой силой, что хочется себе череп раскроить, руки трясутся, из-за чего он несколько раз роняет сигарету и даже оставляет пятно на любимых джинсах.       Антон совершенно не понимает — почему? Мало любил? Недостаточно часто обнимал? Не удовлетворял? Редко шею под укусы подставлял и к рукам ластился? Так, вроде, много, достаточно, часто и вообще всегда. Он ведь в Арсе с головой уже около двадцати лет, с самого первого курса университета.       Он тогда, зелёный ещё, не отошедший от школы и охуевающий от совершенно другой жизни в вузе, с открытым ртом слушал своего куратора, который перешёл на пятый курс и слыл ебанутым отличником, что, однако, не мешало ему быть королём всех вечеринок. Арсений всегда много шутил, причём как-то необычно, иногда даже дико. За его мыслью невозможно было уследить, он был совершенно другой, ни на кого не похожий и от этого ещё более притягательный.       Из-за проблем с сосудами у него под глазами вечно пролегали глубокие синяки, которые девчонки норовили замазать тональником и вдобавок подвести выразительные голубые глаза с пушистыми ресницами. Он всегда смеялся пронзительно, высоко, по-девчачьи почти, не умел петь, не попадая в ноты, но зато танцевал так, что невозможно было оторваться.       Гибкий, пластичный, умело пользующийся своими достоинствами и скрывающий недостатки, Арсений как никто знал, какой подход подобрать к каждому, поэтому врагов у него не было, зато влюблены в него были чуть ли не все поголовно, начиная с первокурсниц и заканчивая преподавательницами.       Он мог бы быть тем самым типичным мачо из фильмов и книг, если бы не содержал в своей характеристике плюс вместо ожидаемого минуса. Он практически никогда не врал, крайне редко отказывал кому-то в помощи и не пользовался своей репутацией, хотя мог заполучить любую девушку.       Антон очень долго привыкал к его подвижности, к постоянно открытому рту, к ебаной библиотеке в голове и с каждым днем все больше убеждался в том, что хочет быть таким же. Поэтому он хвостиком ходил за ним в вузе, если была такая возможность, соглашался на все внеклассные активности, справляясь со своей стеснительностью, чтобы лишний раз побыть рядом с ним. Музеи, выставки, мастер-классы, поездки за город — он наконец-то по полной чувствовал жизнь во всех её красках.       Выпустившись из университета, Арсений не пропал: они списывались регулярно, созванивались раз в несколько дней и встречались почти каждые выходные. Когда Арс сообщил ему, что женится, Антон был так счастлив, словно это он нашёл своего человека, с которым готов прожить жизнь.       На третьем курсе Антон с радостью согласился быть крестным голубоглазой малышки.       На пятом — стоял рядом с Арсом, когда тот подписывал документы о разводе. Тот почти ничего не объяснил, сказал только, что они перегорели, и попросил больше не вспоминать о бывшей жене. Обручальное кольцо сменилось печаткой, с которой Арсений почему-то не расставался, вечная улыбка — вылепленной маской актёра театра, а блеск в глазах — намёком на нетрезвую ночь.       Антон не лез никогда дальше, чем его пускали. Приезжал, если просили, срывался посреди ночи, чтобы забрать хер знает откуда, обнимал, может, иногда слишком крепко, потому что волновался, раз за разом убеждал в том, что все наладится, и вместе с ним ездил к Кьяре, потому что в одиночку Арс не мог себя перебороть.       Антона всегда клинило тем, как загорались глаза Арсения при виде дочери: в них словно кто вкручивал лампочки вольт так под тысячу — слепило до боли. Он смеялся с каждого её слова, следил за каждым её действием и не отказывал ей ни в чем. Только никак не мог найти правильный ответ на логичный детский вопрос «а почему ты больше не смеешься с мамой?».       — Потому что он теперь смеётся с большим количеством людей на работе и слишком устаёт, — как-то ответил за Арса Антон, и тот благодарно ему кивнул.       Через какие-то связи Арсению повезло попасть в театр, так как он решил забить на профессию переводчика, на которого учился. И он был создан для сцены — там он мог быть любым и использовать весь свой потенциал и талант.       Антон поднимает голову и, скользнув мутным взором по комнате, натыкается на фоторамку: Арсений, в образе Гамлета, стоит напротив колонады, серьёзно глядя в камеру, и только искры в глазах напоминают о том, что он тогда с трудом сдерживал смех, пока Антон, балансируя на небольшом столбике, пытался сделать достойный снимок.       Арсений впервые поцеловал его именно в театре. Антон, как обычно, ждал его в гримерке после окончания спектакля, когда тот, раскрасневшийся, окрыленный успехом, влетел в него, вжав в стену, и смял его губы. После, придя в себя, он смешно, сбивчиво, заикаясь, извинялся, пока Антон пошевелиться боялся, и, наверное, ещё долго бы бормотал что-то несуразное, если бы Антон не вернул ему поцелуй.       И не один.       Антон трёт свои губы, понимая, что не жалеет ни о едином разе, когда те сталкивались с чужими, почти красными, пухлыми, сплевывает прямо в пепельницу и затылком ударяется о стену.       Он не хочет, чтобы Арсений возвращался домой, потому что тогда царящая сейчас тишина пойдёт трещинами так же, как и внутренний мир Антона. Его вещи, аккуратно сложенные по сумкам, стоят в прихожей — на них невозможно не наткнуться.       Антон хочет, чтобы у него был ещё один вечер наедине с собой, чтобы все переварить и до конца осознать, а уже потом столкнуться с голубыми глазами, в которых искренности столько, сколько спокойствия в чистом небе во время войны.       Однако ключ поворачивается в замочной скважине, и Антон упирается немигающим взглядом в стену. Скрипит открывшаяся дверь, эхом отдаются шаги, с щелчком опускается связка ключей на комод. И… все.       Тишина душит.       Антон глубоко вдыхает.       — Шаст?       И прикрывает глаза.       Антон не двигается, но буквально видит, как Арсений, не разуваясь и не снимая любимую кожаную куртку, заходит в гостиную, спальню, после влетает на кухню и резко останавливается.       — Вот ты где, — облегчённо, на выдохе. — Почему твои вещи в коридоре? Мы куда-то едем? Я снова о чем-то забыл?       Нет, ты просто положил чужой неровный татуированный хуй на большую часть своей свадебной клятвы.       Антон по-прежнему глаза не открывает — ещё не готов.       — Антох? — шаг к нему, но коснуться, видимо, не решается, и правильно: Антон, может, и спокойный, но даже палка раз в столетие стреляет. — Что происходит?       Теперь и молчание душит.       Антон набирает в лёгкие побольше воздуха, даёт себе ещё пару секунд и открывает глаза. Арс лохматый — не пригладил волосы, сняв свою стремную синюю шапку, — с красными пятнами на щеках и вопросом в пустых глазах.       Антон неожиданно чётко понимает: уже давно не он в этой глубине граненого стакана. И как он мог не заметить?       — Давай все по-тихому разрулим? — тихо просит он, глядя на него снизу-вверх. — Без скандалов, судов и дележки имущества. Разойдемся без шума и будем жить дальше.       — Что ты…       — Не заставляй меня говорить это вслух, — умоляет Антон, сжав руку в кулак, и продолжает смотреть на него, не мигая.       Арсений пялится на него, мечась взглядом по его лицу, словно надеется найти ответы в морщинках у глаз. Только вот они не там — они в уставшем, прерывающемся голосе, потухшем взгляде и пустующем безымянном пальце.       Он рот открывает, захлебнувшись осознанием, сереет на глазах и, пошатнувшись, приваливается к дверному проему. Мигает заторможенно, словно через силу, проводит неосознанно пятерней по волосам, подбородку, губам, прикрывает глаза и с силой жмурится, из-за чего между бровей собирается складка.       — Я не отберу у тебя квартиру, — тихо продолжает Антон. — Я знаю, что тебе некуда идти, а у меня есть варианты. Поэтому ухожу я, — с этими словами он поднимается, делает все, чтобы не коснуться его, проходя мимо, и идёт в прихожую.       Арс плетется следом, скабля плечом по стене и явно с трудом держась на ногах. Он почти зелёный, потерянный, с пустыми глазами на все лицо.       — Ты ведь несерьёзно, — Арс заторможенно наблюдает за тем, как Антон проверяет свою набедренную сумку, лежащую поверх рюкзака. — Ты не можешь вот так…       — Почему не могу? — внутри все начинает закипать. Антон ощущает себя чайником, который был неисправен с самого начала и поэтому хозяин то и дело лупил его, чем попало, глупо веря в то, что это поможет. И теперь он готов — окатит кипятком с головой. Заживо сварит.— Очень даже могу. И, главное, хочу, — последнее слово громче, увереннее, а главное — в глаза. Ради этого даже поворачивается к нему и смотрит напрямую.       Арсений ресницами хлопает, стену подпирает, не в состоянии ровно стоять, крутит то собачку на куртке, то край футболки и смотрит настолько беспомощно, что под лопатками тянет.       — Шаст, пожалуйста, — снова подаёт голос Арс, когда Антон пихает ключи от машины в карман и сверлит взглядом стену, боясь оглянуться на квартиру, которую он так долго называл домом, — я же тебя…       — Меня что? — Антон резко оборачивается и ловит его взгляд. — Любишь? И че, сильно? — проебывается — готов кричать. Останавливает только страх в голубых глазах напротив, который больше этого ебаного серого Питера, который Антон ненавидит всей душой. — Так же сильно, как выгибался, когда тебя ебал Выграновский?       Арс облизывает губы, горбится так, словно ему на плечи вся тяжесть мира давит, и опускает глаза, вцепившись в края куртки. Антон взгляд отводит и хватает с полки свою кепку. Руки трясутся.       — Мы же… Блять, мы же в ссоре были, — не говорит — шепчет, а у самого буквы невпопад с выдохами выпадают.       Антона под дых этими словами.       Ты правда считаешь, что это оправдание?       Он шумно воздух вдыхает через нос, потому что челюсти плотно сжаты, и вспоминает их стычку нескольконедельной давности, когда они не сошлись во мнении касательно воспитания дочери: Антон считал, что нельзя позволять ей лишнего, Арсений же, наперекор ему, заявлял, что неправильно ограничивать Алю. То, что ей скоро только десять исполнится, Арса, видимо, не ебало.       Слово за слово — претензий за столько лет набралось на целые лёгкие, и оба кричали до тех пор, пока не выдохлись. Арс на балконе закрылся — хорошо хоть дверью не хлопнул, — а Антон порадовался лишь, что Аля в школе.       — Мы взяли перерыв, я вспылил и… — бормочет Арсений, пытаясь себя за косу вытащить из болота, только вот он уже лет двадцать не носит длинные волосы, да и ложь держит крепче трясины.       — И подставился под первый хуй, да? — губы улыбаются, а глаза кровоточат болью. Антону больно везде, как Кощею из анекдота, только вот тот жаловался, что умирает, потому что куда ни ткни — больно, а на самом деле у него был палец сломан. А у Антона что-то более серьезное пополам перебито. — Уверен, он хорош. Может, предложит переехать к нему, и тебе не придётся ютиться в нашей двушке. Ты же так её ненавидишь.       — Антон… — Арсений ловит его за локоть, не выдержав, но мгновенно отодвигается, когда Антон, отдернув руку, замахивается и предупреждающе приподнимает брови.       — Не. Смей. Касаться. Моего. Пространства. Блять.       — Шаст… — мнется побитой собакой и наблюдает за тем, как Антон надевает кепку и натягивает куртку, не с первого раза попав в рукав, — давай хотя бы поговорим…       Код красный.       Лучше бы ты дал мне просто уйти.       — О чем? — Антон смотрит ему в глаза, давит, буквально в пол вжимая, заставляя сильнее горбиться. — Кто круче трахается? Или сосёт? Тебя же вряд ли интересуют другие темы, если ты так быстро раздвинул ноги перед другим. Может, тебе бабки его нужны, а? Я ж не богатый, хер знает, на что у тебя встаёт.       — На тебя у меня встаёт, — устало, виновато, сглотнув.       Антон смеётся. Громко, до зуда в горле, ненормально, надрывно, напрягая связки и будоража опустошенные лёгкие.       — Как жаль. Но не переживай, импотенция лечится. Справишься как-нибудь, — Антон хватает сумку и рюкзак, берет свою связку ключей, потом резко оборачивается, из-за чего Арсений испуганно вздрагивает, так как в этот момент снова рискует приблизиться к нему. — Чуть не забыл — я забираю малую.       Арсений бледнеет ещё больше. Отшатывается, мотает головой, словно хочет вытрясти из себя эти слова, кусает губы и, наконец, поднимает голову, глядя прямо в глаза:       — Ты не посмеешь…       — Я, блять, ещё как посмею, — жёстко выплевывает Антон.       — Но она…       — Срать я хотел на все твои аргументы. Она моя, понял?       Им всегда было нелегко: принять свои чувства, открыться близким, донести до родителей мысль, что «как положено» у них не будет, осознать, что спокойно любить не получится, потому что мир ещё не готов признать их. К свадьбе они готовились почти полтора года, убеждались в том, что готовы к ребёнку и реакции общественности, — в два раза больше.       Так как у Арса уже была Кьяра, они решили, что теперь очередь Антона. Искали суррогатную мать долго, тщательно, кропотливо изучая всю информацию и подбирая идеальный вариант, и Аля — их Аля — с крупными любопытными зелёными глазами была подтверждением того, что все не зря.       Они не зря.       Но сейчас...       Ты — моя главная ошибка. Столько раз клялся, что твой мир во мне, пока мы занимались любовью, а ты и любить-то не умеешь.       Антон представляет, как Аля, обняв его за шею и привычно устроившись у него на коленях, спросит, глядя ему прямо в глаза, которым он никогда не мог врать, почему он больше не смеётся с папой, и хочет зарядить кулаком об стену, но сдерживается, только жмурится до бликов и дышит размеренно.       — Я с ней сидел, пока она болела, пока готовилась к контрольным, пока из-за пацана того из класса убивалась. А ты только и сделал, что купил ей ебаный велик.       — Она его хотела…       — Она отца нормального хотела. Обоих, блять. Семью хорошую. И ты опять все проебал.       Его ровным слоем по персиковым стенам мажет от того, что он психует, как подросток, в свои почти сорок, но иначе не получается — ему хочется закатить истерику в лучших традициях, чтобы вещами кидаться и кулаками в грудь долбить.       Но не может. Даже в глаза смотреть долго не может, не то что прикасаться.       Только вибрация в голосе выдаёт, насколько он на грани.       — Знаешь, Арс, — он закидывает рюкзак на плечо и пристально смотрит на него, — не для тебя это. Еби всех потихоньку и не заходи слишком далеко. А то опять все виноваты будут.       — Антон, пожалуйста… — Арсений подаётся вперёд, чтобы поймать лямку рюкзака, но Антон отшатывается и открывает дверь.       — Я не запрещаю тебе видеться с мелкой. Это было бы слишком. Но жить она будет со мной. И, серьёзно, Попов, давай без судов, потому что мы оба знаем, с кем она захочет остаться.       Арсений губы кусает и замирает на лестничной площадке, наблюдая за тем, как Антон, ожидая лифта, хлопает себя по карманам, ища ключи от машины.       — Шаст, я ведь… — мнется, часто-часто моргает, дрожит всем телом. — Я ведь… Love you… — он выуживает из-под футболки свою половинку парного кулона, вторая часть которого осталась лежать в пепельнице на подоконнике кухни, и цепляется за неё, словно это последний канат, удерживающий их вместе.       — Никогда меня больше не лови, — просит Антон и хлопает по кнопке.       Двери лифта закрываются, и вместе с ними захлопывается с противным щелчком что-то глубоко внутри.       У обоих.

отпускать не страшно страшно вовремя не отпустить