Не называй это прощанием.

Он постоянно смеётся, к месту или нет. Чаще — нет, и смеётся он даже в ответ на завуалированные или не очень оскорбления. Словно его невозможно задеть вовсе, и это постоянно раздражает, потому что хочется. Потому что, пусть он и кажется искренним и прозрачным, Мидорима достаточно умён, чтобы понимать — Такао открывает взгляду только верхний слой. А добраться хочется дальше, узнать хочется больше, понять нужно всё, что только есть. Мидорима провоцирует его. Пытается провоцировать, на самом деле, — снова получает в ответ лишь набившие оскомину реакции, которые сможет распознать даже с закрытыми глазами. Мидорима прожил не одну и не две жизни, влиял на ход истории и вкладывал в будущие великие умы случайные идеи. Видел то, после чего обычно не желают видеть вовсе, и справился. Выучил людские эмоции наизусть, научился выворачивать их души наизнанку. Их души — и свою, поэтому вполне в состоянии распознать, кого изучают на самом деле. Мидорима полностью отдаёт себе отчёт в том, что объект — вовсе Казунари. Такао смеётся, когда смерть дышит ему в затылок, даже когда видит её перед собой. Лишь тогда пугающе замолкает, когда она вглядывается в лицо Шинтаро. В эти моменты Такао фонит чем-то на грани с жертвенностью, и это отдается у Мидоримы мурашками по скальпу. Или же он просто научился чувствовать, когда жёлто-птичьи глаза особенно внимательны. Такао говорит, говорит и говорит всё, что приходит в голову, а Мидорима в ответ грозится высадить его прямо в открытом космосе. «Замолчи уже, наконец», — часто думает Шинтаро. А вслед за этим привычно мелькает другая мысль, которой лишь изредка он позволяет оформиться до конца: «Никогда не умолкай». Это привычка — осторожно и скептически относиться и к никогда, и к всегда, и к навечно, потому что так действительно не бывает. Ни никогда, ни навечно. Мидорима знает. Когда он останавливает ТАРДИС и делает знак, чтобы Такао подошёл, тот со смешком выдаёт: — Решил всё-таки выбросить меня? Быстро же ты сдался. — Не сегодня, — прикрывает глаза. Он надеется, что это выглядит как привычное раздражение, потому что Казунари вовсе незачем знать, что его нет. Слишком многое надо успеть для того, чтобы прятаться за чем-то, что отнимает так много времени, которого и так осталось несправедливо мало. Слишком ясно слышен обратный отсчёт в голове, чтобы разбрасываться неискренностью. Руки обдаёт холодом, когда он распахивает синие двери. Где-то там рождаются новые галактики, умирают старые миры, вспыхивают сверхновые, несутся кометы, вращаются спутники. И они — в самом центре этого бесконечного движения, хаотично упорядоченного, непостижимого. Восхитительно ничтожные, оба. Мидорима издевательски досконально документирует в своей памяти каждую секунду. Ни один человек на Земле не видел такого. Ни один человек до Казунари не вглядывался, расширив глаза, в разноцветные туманности, что могут поместиться в ладонь, кажется. Только протяни руку. Ни одного человека — никого вообще — Мидорима не направлял осторожно вперёд, становясь рядом и чувствуя что-то по-мягкому колючее в груди. Люди назвали бы это нежностью, а вот ему нельзя давать этому имя, нельзя помогать обрести форму тому, судьба чего распасться и исчезнуть. Такао вглядывается будто всем телом, подавшись вперед, не моргает и молчит. В его глазах лучатся отблески, а перед Шинтаро вся его Вселенная. Смотрит он на Казунари. — Давай вернёмся сюда когда-нибудь? — Хорошо, — и это вовсе не ложь. Когда-нибудь — это не завтра, что с грохотом обрушится их собственным концом света. Когда-нибудь — это даже не послезавтра, которого у них не будет. Когда-нибудь — это призрачная надежда на то, что однажды их временные пути снова сплетутся в одну фантастическую удачу. Он не хочет думать, как. Не желает находить логические доводы в пользу несбыточности. Время непредсказуемо, Мидориме, как его Повелителю, об этом известно как никому другому. Пройдет пара циклов, он сменит тело и личность, сохранив лишь память, в ней — его очертания и иррациональную надежду на новую встречу. Но люди смертны и забывчивы. И пусть сталкиваться с таким для него не впервые, зато впервые — настолько сильно об этом жалеть. Даже если Такао понимает, он ничего не спрашивает и не уточняет. Он тихий, но вовсе не потому, что ему нечего сказать. Просто ему не нужно. Не нужно и Мидориме. Казунари не задаёт вопросов даже тогда, когда их пальцы переплетаются, и жар человеческой кожи согревает холодные руки. * Шинтаро возвращается сюда со свежими шрамами на обоих сердцах. Он не видит ни бесцветных спиралей галактик, ни россыпи потускневших звёзд, лишь лицо Такао, на котором нет удивления, только понимание и обреченные попытки улыбаться. «Я знал, что мы прощались тогда». Не чувствует ничего, кроме холодной пустоты в руке, которую не заполнить, даже если изо всех сил сжать пальцы.