— Ты что творишь, придурок, мать твою? — Зольф кричит, потому что ему страшно, словно ребёнку. Впервые в жизни он чего-то испугался. Никогда прежде его Арчер не был таким, как сейчас. Таким слабым и мерзким оттого. — Оставь меня, — сквозь рвотные позывы бормочет полковник. И непонятно — наглотался ли он таблеток, как в прошлый раз, оставшись на работе один или просто отвергает всю съеденную получасом ранее еду, — Это не твоё дело, оставь меня в покое, уйди. И стонет. Но Кимбли-то знает, что оставлять его нельзя сейчас: перед глазами его до сих пор стоит Мустанг, белее листа бумаги, размахивающий руками и показывающий куда-то в сторону двери. Зольфа мутит, потому что при всей ненависти, пылающей между ними, произошло что-то такое, по сравнению с чем былая вражда рухнула карточным домиком. Рухнула прямо перед кабинетом Фрэнка Арчера. Всегда собранного и сильного, ведущего в их отношениях Фрэнка Арчера. Того самого, который готовил для них еду, заправлял кровать и долго-долго читал Кимбли перед сном что-то. И вовсе не того Арчера, который шатается, держась за стены, зеленоватый от рвоты и постаревший зрительно лет на десять. Уже не тот, который мог спасти его, закрыть своей широкой спиной от любой беды, выстрелить в любого, кто посмотрит искоса сбоку. И как Кимбли может его теперь оставить? Кимбли вытирает рвоту с впалых щек, размазывает невольно злые слёзы, горячие пугающе, хотя сам Арчер почему-то холодный, и жилка на шее бьётся едва-едва ощутимо — он на последнем издыхании, когда Кимбли приходится вызывать скорую помощь.
— Умница, — выдаёт со слабой улыбкой Багровый, пробует осторожно, наугад подбирать слова, чтобы не ругаться привычно. Чтобы не быть тем самым Кимбли, вышедшим из тюрьмы, сбежавшим из бара Грида. Теперь уже — нельзя, потому что у Арчера, взаправду, нет никого рядом, кроме него. О нём — больном и еле стоящем на ногах — некому заботиться. Значит, Кимбли научится. Кимбли сможет, он думает, — Ты хочешь лечь? Фрэнк Арчер вяло поднимается на ноги, сам убирает тарелку в мойку, хотя в ней еще как минимум половина вязкой субстанции. — Я бы хотел прогуляться, — выдаёт он хриплым голосом, словно простудился сильно, хотя на улице солнечная погода. Он мёрзнет и кутается в китель, дрожит мелко и натягивает упрямо сапоги, пока в штабе все ослабляют воротник рубашки. У него уже не тот обмен веществ, низкая температура и глухой пульс на тонкой ниточке костлявого запястья. И как бы Зольфу не хотелось возразить своё «тыслишкомслабыйдляэтого», он кивает и встаёт из-за стола тоже, берёт за руку и ведёт в прихожую. Фрэнк Арчер не выходит на работу уже месяц. Фюрер, вообще-то, вовсе не против — ждёт, когда преданный подчинённый поправится, но полковник на удивление упрямый тип: рвётся в душный кабинет, и несколько раз Кимбли ловил его ночью, еле стоящего на ногах, держащегося за стеночку. Раздевал, уводил в кровать и долго-долго отчитывал, будто маленького ребёнка. Каждое утро на подушке Фрэнка — клочья волос. Он по привычке запускает пальцы в макушку и его трясёт, к горлу подкатывает желчь, когда он понимает, что пряди сыпятся по пальцами беспощадно, лезут, как во время линьки. Арчер подходит к зеркалу и видит, что в висках всё больше седины, всё больше впадают щеки и синеют губы — он почти всегда теперь похож на сороколетнего, не дожив ещё и до тридцати. Он ненавидит своё отражение и каждый раз в бессильной ярости избивает кулаками.— Остановись, — прикрикивает Зольф однажды, ловя худые запястья начальника. Злится на весь мир — на себя, за то, что не может помочь, и на него, за то, что болен, — Идиот, перестань. Посмотри, что ты наделал, — и тычет, тычет Арчеру в лицо его собственные костяшки пальцев, измазанные липкой кровью, — Ты же знаешь, что у тебя все очень плохо заживает — ты что, смерти моей хочешь, чёрт возьми? «Блядь» — мелькает в голове. Ему хочется выругаться куда крепче и громче, но нельзя, потому что Арчер, казавшийся ему непоколебимо строгим, рыдает навзрыд, истерично всхлипывает и после рвёт на себе оставшиеся волосы, стоит отпустить его ладони. Кимбли ловит его, двинувшегося окончательно, в объятья и долго-долго гладит. Не отпускает и тогда, когда перестают так ощутимо дрожать лопатки. Когда ровнее вздымается грудь.
Кимбли терпеливо мнётся у порога и нервно ждёт, когда Арчер возьмёт ключи, но услужливо открывает перед ним дверь, несмотря на то, что офицер недовольно шипит. Это его «я могу сам» уже не веселит и даже не раздражает — это уже как утренний ритуал, как таблетки перед едой, овсянка на молоке, которое Арчер, оказывается, ненавидит ещё почище Элрика, и Кимбли это чертовски забавляет. Позже, впрочем, выясняется, что у Арчера всего-навсего непереносимость лактозы, из-за чего Зольфу приходится готовить на двоих: на молоке — себе, на воде — больному, вечно бегающему блевать Фрэнку. — Не торопись, — велит он, беря под локоть мужчину и думает, всё ещё, о том, что любит его, кажется, только сильнее — некрасивого, больного и с ещё более отвратительным характером. Всё это можно перетерпеть, потому что Кимбли знает, насколько сильно Арчер ненавидит быть слабым, — Вот так, будь осторожен. Они вместе спускаются по бесчисленным ступенькам. Каждая из них — одно маленькое испытание, но они наконец-то на улице. Все мучения, думает Багровый, стоят того, чтобы смотреть, затаив улыбку, как разглаживаются морщинки под голубыми глазами, когда полковник вдыхает полной грудью свежий воздух. А потом, чтоб его, портит весь момент, полезший за своими дурацкими сигаретами. Кимбли тогда не в первый раз бьёт легонько по руке — боится не рассчитать силу и оставить синяк: — Прекращай, — резковато велит он и возвышается над полковником, который только шипит змеёй, но прячет злосчастную пачку обратно в карман и просто жмётся к нему сбоку. — Ты не бросишь меня, Зольф? Кимбли приподнимает брови удивлённо.Спать с ним, когда он такой — сродни ходьбе по минному полю. «Обязательно соблюдать режим, дробное питание, гипоаллергенные продукты и, — тараторит медсестра что-то ещё про таблетки, комфортную температуру воды и удобную одежду, но Кимбли на удивление внимательно слушает. Не так, как обычно. Впитывает жадно любую информацию, потому что сейчас — важно. Сейчас — необходимо знать, что можно, а чего нельзя ни в коем случае. — И обязательно удобный матрац» Зольф часто-часто кивает, бережно складывает бесконечные листочки с указаниями и прячет в карманы пиджака, у самого сердца — Арчер под его рукой, вялой, только что переодетый из больничной пижамы в повседневный наряд, кажется, ничего не весит. Шатается легонько и совершенно не вникает. У него — скучающий, отсутствующий вид. И всё-таки, отмечает Кимбли с долей удовлетворения, он жмётся к нему ближе, волком смотрит вокруг и скалится. Доверяет только ему одному. И позже, стоит им вернуться домой, Арчер первый приближается к его, Кимбли, губам, целует слабо, но требовательно: — Я скучал, — сообщает просто, прежде чем Зольф осторожно подхватывает его, кладет на подушки — знает, что нужно быть ещё нежнее обычного. Теперь уже у них не получится так, как всегда нравилось Арчеру. Но Арчер, думает Зольф, сливаясь с ним в единое, потерпит. Это ведь вовсе не то, когда из всех касаний — только жёсткие пальцы врача на запястье, только жёсткая койка и ржавая вода в общей душевой кабинке. Это единственное родное. У Арчера, как и у Кимбли, нет никого близкого, кто позаботился бы о нём: Кимбли чувствует эйфорию от того, что может брать его, а после долго-долго обнимать. И неважно, что утром придётся выслушивать очередные крики возмущения и собирать эти надоевшие клочья волос, вести Фрэнка, недовольного и хмурого, к напольным весам и разочарованно вздыхать, когда стрелка не спешит пробежать ещё немного вправо.
Неужели он сможет теперь? — Нет, — Кимбли качает головой, — Не оставлю.