Целовать нельзя

У Антона под ребрами сидит странное предчувствие. Он пытается искоренить его, уничтожить, но оно только разрастается и будто все громче смеется в лицо. Заставляет постоянно прятать взгляд и крутить кольцо на указательном пальце. Антон пытается напомнить себе одну простую истину. Вокруг слишком много людей. Здесь просто нельзя. Нельзя показывать настоящее, нельзя поворачивать голову. Нельзя касаться быстрым взглядом лица — сразу на расстрел. Общественный. Антон чувствует себя дураком девяносто второго уровня — когда вроде и до конца хочется дойти, а вроде и надоело. Это ощущение собственной исчерпанности медленно прокусывает терпение изнутри, выпуская наружу все, что было спрятано. И Антон смотрит, как из него вытекает что-то густое, непонятное, а он ничего не может с этим сделать. Он не замечает, как до боли прикусывает большой палец и как нервно трясет ногой. Это не отпускает до самого конца — пока спичка изнутри не вспыхнет. Все вроде обсуждают новые игры, решают, когда будут тренироваться, а у Антона в голове каша, как будто кто-то специально дробит в нем стекла на тысячи осколков, которые впоследствии задевают внутренности и болят. Это невыносимо — но от этого никуда не деться. Антон только подпирает ладонью щеку и прикрывает веки. Всего на секундочку. Ровно до того момента, пока его плеча не касаются чужие пальцы. Он открывает глаза. Находит Арсения. Тот сидит рядом — на каретке дивана, совсем близко, Антон прямо сейчас может коснуться ладонью его колена. Арсений внимательно смотрит ему в лицо, спрашивает: что с тобой? Антон вглядывается в синие глаза, чувствуя, как начинают слезиться собственные. Понимает, что теряется, исчезает в них. Растворяется в его глазах. Живых настолько, что кажется, что в них бьется собственное сердце. Арсений меняется в лице: сначала приоткрывает рот, словно порываясь что-то сказать, а затем хмурит брови, весь сосредотачивается на нем, и от этого хочется выть. Нельзя. Он талдычит себе это постоянно: в мыслях, перед зеркалом, шепотом, чтобы никто не услышал. Чувствуя беспомощность перед чем-то внутри, перед ним. Произносить это слово в одной только голове сложнее, чем как обезумевший человек повторять его отражению. И хуже всего — понимать, что никому до них нет дела. Когда-то это стало нормой. Когда-то склонившийся к Антону Арсений перестал быть чем-то странным. Вокруг все еще куча людей. Поз, Стас, Серега, Окс — все они здесь, но их будто нет. Антон опускает голову, но ощущает этот-самый-взгляд голубых глаз на себе еще несколько секунд — за это мгновение он мог бы спрятаться в другой комнате, скрыться. Но это так по-детски, что эта мысль не задерживается надолго: Антон ее вырывает с корнем, не давая разрастись. Арсений оказывается вместе с ним в качающейся дырявой лодке — Антон понимает это, когда до плеча дотрагиваются знакомые пальцы. Как же блядски тяжело ощущать его на себе. Взгляд. Касание. Как же хочется убежать. Просто… пожалуйста. Убери руку. Всего на секундочку. Мазок пальцем по футболке — и Арсений убирает ладонь к себе на колено. Потом и вовсе подскакивает, начиная что-то бурно говорить, переключаясь с Антона на обсуждение важных дел. Антон переводит затуманенный взгляд на него и больше не может перестать смотреть. Где же, блять, его собственный пульт, чтобы вот так просто переключиться с одного на другое, чтобы вырубить нахуй антенну, чтобы ни одна волна не ловила, ни один идиотский сигнал. Где же ему избежать расстрела, чтобы посмотреть — и не сдохнуть от мысли, что нельзя. Что это граница. Что вот так… блять. Вот так нельзя. Арсений смотрит. Просто, прямо. Из другого угла комнаты. Взглядом вынуждает задерживать дыхание. Если Антон попросит его вернуться сюда, на диван, чтобы рядом… его сразу на смертную казнь или все-таки будет мгновение на передышку и осознание, что все — край, черта, граница. Посмотри, до чего дошел, дурак. И никому все еще нет дела. Потому что привыкли. Потому что… иначе нельзя. И по-другому тоже нельзя.

x

— Знаешь ощущение… когда вроде хорошо, а одновременно что-то тянет? Поверь. Знаю. Каждый день знаю. Арсений растягивается на машинном кресле рядом. Сверлит взглядом его висок. Антон чувствует это, не поднимая глаз выше телефона. Чувствует так, будто этот взгляд материальный, касающийся. — Наверно. Хватило бы его на большее, может, они бы и поговорить по-нормальному смогли, может, у них бы что-то и получилось. Но Антон только прячется — под кепкой, в телефоне, в соседнем номере, в другом городе. Чертит границу — один, два шага… вот так, нет, стой. Дальше нельзя. Арсений это чувствует — он не глупый. Ни капли. — Не хочешь разговаривать? Антону приходится выдохнуть — долго, бесшумно, — чтобы только успокоиться. Чтобы сердце замолчало. Когда он поворачивает голову, Арсений находится ближе, чем ему должно быть положено. Блять. Антон непроизвольно вспоминает вечер, когда они, уставшие — заебанные — вернулись в номер с Арсением. Тот тогда вызвался в душ вторым — сказал, что хочет полежать минут десять на кровати, пока Антон будет плескаться. И ведь все действительно так и было: Антон вышел из ванной, а Арсений уже стоял у стены с полотенцем на плече. Без свитера. Просто — голый Арсений. Ничего странного. Антон видел его и без штанов — и в этом все еще нет ничего необычного. Господи, да они большую часть времени друг с другом проводят. Но… Тогда сломалось. Треснуло, пошло паутинкой выше — с негромким хрустом, будто он стекла себе в рот засунул и попытался его прожевать. Арсений стоял близко, от него исходил прозрачный шлейф усталости, слегка тянуло потом, а Антон… он мечтал потеряться. Как всегда. Но на деле лишь застыл на пороге ванной и смотрел. Смотрел на это лицо, укрытое желанием поскорее отрубиться — скорее всего, навсегда, но это уже ремарка Антона. Арсения-то он знает: тот уже в девять утра будет как новенький, скакать и изворачиваться непонятно как над его кроватью, над ним. Или под ним… Вот оно. Безумие. Чухня, а не мысли. — Что? — спросил тогда Арсений. Казалось, его настораживало молчание. Антона тоже. Он вдруг понял, что время никуда не останавливалось — он просто полминуты как истукан не пропускал человека в ванную. — Ничего, — и посмотрел ему в глаза. Наконец-то поднял взгляд выше рук, сложенных на груди. От Арсения в воздухе поселилась усталость. Антон отошел и дал ему пройти. Услышал щелчок закрывающейся щеколды. Выдохнул. Ощутил, как перекосило от эмоций лицо. — Ложись спать давай, — глухо произнес Арсений за стеной. — Завтра вставать рано. И у них так всегда: один зависает, второй вытаскивает. Случаи, когда зависают и теряются оба, можно считать безнадежными. Арсений из настоящего снова двигается к нему. Антон поворачивает голову и останавливается взглядом на едва видимой щетине. Лишь бы только выше не смотреть, а то помрет еще на месте. Он вспоминает, как скользил медленным взглядом по сжимающим локоть пальцам, как запечатлел в голове образ того Арсения. Того, что стоял у стены, прислонившись к ней плечом и головой, того, что мечтал поскорее лечь спать. Как впервые задумался над тем, как отреагирует Арсений, если коснуться его волос, если провести пальцами назад и пригладить… Рухнет ли небо над ними? Сломает ли спину? И этих мыслей очень, катастрофически мало. От них бежать хочется, но от понимания, что все равно вернешься к ним поздней ночью, мурашки табуном пробегаются — от низа спины к плечам. И вот делай что хочешь — хоть топись, хоть вешайся. Или смотри. Антон смотрит. — Все требует времени, — в пустоту бросает Арсений. Антон снова успевает вылететь из реальности. Соберись. — Что — все? Вопрос не нужный — Арсений все равно не объяснит, что имел в виду. У Антона аж челюсть от него сводит. — Все. И живот скручивает от мыслей о нем. Он гребанный призрак, этот Арсений. Неоднозначный, мимолетный. Но встречу с ним никогда не забудешь — она в тебя нитями вшивается. …и его вновь несет. Нельзя. Он шепчет это себе каждый божий день, а Арсений чувствует это — подбирается ближе, как кот, приметивший бабочку, сидящую на цветах, уже тянется к тебе, вот-вот, секунда — и нить обрывается. И вот так тоже нельзя: бессовестно, без объяснений, просто снова уходить, убегать. Закрывать глаза, когда это находится прямо перед тобой. И ведь Арсений прав: все требует времени. Только не понятно, к чему это ожидание приведет. И в голове вновь долбится мысль: они же, блять, лучшие друзья. Им до того, что на сердце плотным слоем оседает, далеко — как пешком до края света. — Как же понять, что время истекло? Что… ответ уже здесь? Арсений прикусывает нижнюю губу. Антона пришибает молнией. Соберись. СоберисьСоберись. Не сейчас. — Увидишь, я думаю, — задумчиво отвечает он и изгибает губы в улыбке — в самой простой улыбке на всем блядском свете. А потом отодвигается. И больше не говорит ни слова. Экран телефона потух — кажется, еще тогда, когда Антон поплыл во второй раз. Это вообще не важно сейчас — ни телефон, ни пропущенный, от которого появляется ощущение пробитой камнями головы, ни даже желание убежать. Понять хочется. Он взглядом выжигает дыры на его рубашке. Черной, с длинными рукавами. В голову врывается рой дурацких и совершенно не нужных мыслей: Антон почему-то представляет, как такие рубашки висят в высоком, почти под потолок, шкафу, как Антон, еще не встав с кровати, смотрит, как Арсений снимает одну из них, а после решает надеть футболку — просто потому, что…Что. И нет этому объяснения. Никакого. До мыслей Антона никому нет дела, но Арсений глядит на него так, словно его это волнует. Будто ему есть дело в то время, когда даже Антон уже почти смирился. Ключевое слово — почти.

x

Горло жжет. От водки и сигаретного дыма. Адское месиво. Антон серьезно не хотел этого — он даже отпирался до последнего, но Арсений с его заманчивым «пошли-пошли, повеселимся» вынудил его вытащиться в какой-то клуб неподалеку. И Антон знает, что в его словах нет нихрена заманчивого. Он просто идет. А потом выпивает одну рюмку, вторую, третью. Не замечает, как пролетают перед глазами минуты, как душное клубное помещение меняется на тесное такси и как плывет перед глазами, когда Арсений открывает дверь в свою квартиру. И внутри все еще что-то жжет — выплюнуть это хочется, растоптать жесткой подошвой. Антона ведет. В голове он уже несколько раз успел попасть в ад из собственных мыслей, отругать себя за столь беспринципное поведение и отключенный мозг. Оказаться в том месте, куда заявиться хотел в последнюю очередь, — просто верх идиотизма. Арсений вновь чувствует его — каждым оголенным нервом, каждой клеточкой тела. У него на лице написано сожаление. Чистое, практически прозрачное сожаление обо всем. Наверно, «обо всем» в смысле о том, что… между ними. О том, во что они позволили себе ввязаться. Только Антон не позволит вот так просто уйти в закат — это им тоже нельзя. Арсений поджимает губы и опускает голову. Посреди пустой и темной прихожей он похож на потерявшегося ребенка, который только и делает, что смотрит по сторонам, пытаясь найти выход. Нет. Нет, нет, нет. Ты не будешь. Вот так — никогда. — Сто-о-п, — с придыханием тянет Антон и задней мыслью подмечает, что Арсений чересчур тихий в последний получас. Даже в такси ни слова не сказал. — Разве это правильно? Арсений вновь хмурит брови, едва-едва изгибает их. Его губы расплываются перед глазами — Антон не сразу понимает, что смотрит на них без отрыва. Глупости какие. …подойти бы к нему ближе. Помутненные алкоголем мысли побуждают ноги сделать шаг. И еще один. К нему. Антон сглатывает ком беспокойной боли. Ему пора остановиться. — Правильно, да? — тихо говорит и наклоняет голову к молчащему Арсению. Где же твоя смелость, когда она так нужна? Арсений вскидывает подбородок и щурится. Хитро так, как умеет. Почему ты молчишь? Арсений, почему теперь говорю я, когда ты так нужен? Что творится в твоей голове? У Антона в животе скручивается жестяная спираль. Могу ли я сделать то, что нельзя? Ты просто… оттолкни, если что. Я только попробую. Слышишь? — Ты говорил… говорил, все требует времени? Мы — тоже, да? Я… я не знаю, что делать, я просто вижу, как между нами что-то накаляется, как мы… к-как я трушу. — Язык будто стягивают веревками. Пытка, из-за которой невозможно говорить. — Все требует времени. Это тоже, да? Антон ведет пальцем по чужому подбородку, чуть задевает нижнюю губу и словно в тумане видит, как Арсений поднимает голову. Он слышит. Просто… пожалуйста. Подойди ближе. — Арсений, блять, скажи, вот это оно, да? То самое, да? — Антон говорит быстро, едва связывая слова воедино. Потому что наплевать уже на все. Тут иначе нельзя — из этой лодки только прыгать и плыть до берега, пытаться, даже если не умеешь. Антон замолкает на несколько секунд, давая себе отдышаться, а Арсению сделать хоть что-то. И он делает: совсем по-детски наивно тянется к нему и целует в губы. Нежно как-то, медленно, от этого выть волком хочется, но Антон только обхватывает его за шею и прижимает к себе. Потому что иначе никак. У Антона плывет мозг, и вспышками взрываются картинки перед глазами: где он держит Арсения за локоть, где на секунду соприкасается с ним пальцами, где слышит его голос, где осознает истину, обратную своей. Где смотрит так, будто все на нем закручивается, будто с него все начинается. Антон целует его. Всасывает в себя нижнюю губу и грубо толкает к стене. Арсений это чувствует — в отместку остро кусает скулу. И это слишком сильно похоже на них. Где каждый цепляется за канат, обтянутый тонкой вуалью надежды, где каждый взгляд штормом отдается внутри. Где нет больше сил убегать. Где оба слишком безнадежны, чтобы хоть как-то спасаться. Антон находит пальцами чужую ладонь. — Что? — просто спрашивает Арсений. Антон уже не прижимается к его губам. Только смотрит в глаза. Под ребрами то предчувствие салютами разрывается — в стенку бы вмазаться, на части расколоться, да не хочется что-то больше… вот совсем. — Ничего, — на выдохе отвечает ему Антон. Мысли становятся тише. — Ничего. Теперь ничего. Нельзя. Да и похер на это. Когда Арсений поднимает голову и смотрит вот так — можно все.

x

Волосы на макушке у Арсения мягче и самую чуточку темнее. Антон рассматривает их поздней ночью, горит только одна лампа, рядом с ним. Он ведет пальцами по ровной линии лба, едва-едва зачесывает пальцами челку назад и не сдерживается — целует прямо в макушку. Плюет на слащавость, на наивность — он так устал постоянно себе все запрещать. Арсений ворочается во сне, цепляет пальцами подушку, Антон наблюдает за этим, не в силах отвести взгляд. А затем чувствует, как его обнимают. Обхватывают за бока и просто прижимают к себе. Просто — без нельзя, без границ и упавшего неба. Черт. Вот она. Безнадежная надежда на покой. Теперь все будет нормально.

x

Позвони. Потанцуем. И Антон хочет послать его. Хочет сказать: дурак, я на такое не подписывался. А потом понимает — устал ведь. Хочет ведь. И берет Арсения за руку. Всего на секундочку. Никому ведь нет дела, если он соврет?