…Я не боюсь ни смерти, ни проклятий, Ни осужденным быть слепой толпой, Но как же страшно руки для объятий Раскрыть и ждать: что сделаешь со мной?
Доктор Джулиан Деворак писал очень пафосные стихи. И, говоря начистоту, зачастую грешил в них против истины, бравируя даже в строках, которые никто никогда не прочтет: показывать свои поэтические эксперименты кому-либо он бы точно не решился, это было слишком личным. Хотя, порой, крайне редко, Джулиан мог зачитать вслух какое-то четверостишие, но неизменно приписывал авторство кому-нибудь другому, предпочтительно — достаточно известному и уже умершему поэту, чтобы раскрыть правду было затруднительно, а громкое имя не позволяло слушателю откровенно высказаться о качестве стихов, чтоб не показаться невеждой, который не разбирается в классике. Еще раз пробежав взглядом свои вирши, доктор поднялся, подхватил со стула плащ и, не забыв погасить свечу, тихо вышел за дверь. Может, на свежем воздухе будет лучше думаться? Ни одному беглому преступнику, пожалуй, не придет в голову спокойно прогуливаться по городу, где он объявлен в розыск и заранее приговорен к казни. Ни одному, кроме Джулиана Деворака. Он не знал, действительно ли он совершил преступление, за которое осужден, и вернулся сюда именно для того, чтобы найти ответы на свои вопросы. Однако… Его не покидало чувство, что он действительно в чем-то виновен. Даже если не в убийстве графа, то в чем-то другом; вероятно, еще более ужасном. Порой он думал, что, возможно, было бы лучше и проще сдаться страже, чем постоянно скрываться, безуспешно пытаясь вспомнить свое прошлое. Отчасти, именно поэтому Джулиан выходил на улицу, не пряча лицо: суждено быть пойманным — пусть так. Еще одним чувством, толкавшим его на безрассудства, была обида. Глупая, детская обида на тех, кто осудил его. Когда-то ему казалось — у него много друзей. Его любили во дворце, как человека, способного оживить своим присутствием самый унылый вечер, не говоря уже о других заслугах. Его любил простой народ, как отличного доктора, не задирающего цены на свои услуги выше небес и никогда не отказывающего в помощи. И что же теперь? Горожане, некогда готовые ему руки целовать, воодушевленно пересказывают друг другу слухи о зверском убийстве, совершенном злобным, безумным доктором, прикидывавшимся честным человеком. Придворные, во главе с графиней, спят и видят его повешенным. Он может быть спокоен лишь среди последнего отребья, среди людей, которые не позовут стражу лишь потому, что, в первую очередь, будут арестованы сами. Единственным верным человеком осталась Мазелинка; старая пиратка любит его, несмотря ни на что. А остальные? Где они? Если он и виновен — почему никто даже не попытался его оправдать? И что они скажут, как будут смотреть ему в глаза, когда его поведут на виселицу? Остановившись у канала, Джулиан окинул взглядом громаду дворца, ярко освещенного, несмотря на позднее время. Ключ к его воспоминаниям — там? Едва ли у него есть какие-то шансы пробраться внутрь незамеченным. Если бы только там был хоть один человек, которому он мог бы доверять… Но увы. Его жизнь, его память — все разлетелось на осколки, которые уже не собрать.Резать запястья осколками памяти — Как это больно и как это правильно… Вы на мою защиту не встанете. Я проиграл все, что мог, окончательно. Нет ничего. Нет надежд на спасение. Нет ничего. Приговор — как проклятие Смерти. И пусть меня примет забвение. Сердце пронзаю осколками памяти.
Стихи возникли в голове сами собой, будто того и ждали. Строки, от которых так и веет одиночеством, болью и обреченностью. Он медленно повторил их, неотрывно глядя в темную воду, плещущуюся у ног. Затем вскинул голову, резко развернулся — тяжелый плащ взметнулся за спиной, как черные крылья — и быстрым шагом отправился туда, откуда пришел. Записывать, конечно.***
Удивительно, как все изменилось после того, в высшей степени странного, знакомства в магазинчике Азры. Правда, для начала ему там разбили голову, но это мелочи. Зато теперь… — Да сядь ты, окаянный! — ругнулась Мазелинка, за рубашку оттаскивая Джулиана от двери. — От того, что ты там торчишь, время быстрее не пойдет, а вот заметить тебя могут. Он послушно обрушился на стул, вытянув длинные ноги, и поднял на женщину жалобный взгляд. — А что, если не придет?.. — Придет, придет. Удивительно, конечно, что кто-то отважился связаться с таким олухом, но… Ее рассуждения прервал стук в дверь. Птицей взвившись со стула, Джулиан рванул открывать, и хозяйка дома только покачала головой, пряча улыбку. Поприветствовав человека, которого так долго ждал, в деланно-небрежной манере, никого не обманувшей, Деворак метнулся за одеждой и деньгами для похода на рынок. А, вернувшись, обнаружил в руках гостя смятый листок, исписанный подозрительно знакомым почерком… — Интересные стихи. Чьи они? Последняя надежда — на то, что разобрать его каракули просто невозможно — рухнула. Джулиан выхватил листок, с равнодушным видом скомкал его и бросил в очаг, изо всех сил стараясь не покраснеть. — Неважно. Написано ужасно, так что… — Ну, почерк ужасный, не спорю, но сами-то стихи неплохие, хоть и наполнены горечью. Человек, написавший их, очень одинок и несчастен… Он все-таки покраснел, не нашелся, что сказать, и, сделав знак подождать немного, подошел к Мазелинке, занятой своими делами, но явно с любопытством прислушивающейся к диалогу. — Как мои бумаги оказались здесь?! — отчаянно прошептал он, наклонившись. — Я же помню, что все убрал! — Бумажки-то? А там разве было что-то важное? Валялись без дела, вот я и взяла, надо ж было во что-то хлеб завернуть. Ну, больше не возьму, раз так… — Ты меня убиваешь, — драматично простонал Джулиан, и, нацепив на лицо самую лучезарную улыбку, направился к двери. — Ну, пойдем! Дела не ждут. Но, уже шагая по чисто выметенной мостовой, он помедлил и, отводя взгляд, произнес: — Насчет автора тех стихов… Знаешь, я думаю, сейчас он чувствует себя гораздо лучше.