Фантом

Моя простуда протекала тяжело. Я сильно кашлял и почти довёл себя до воспаления лёгких. Кажется, меня осматривал врач (тогда у меня был сильный жар, и я не помню этого), и состояние моё к тому времени было ужасным. Всё же, благодаря лекарствам и молитвам моих преданных слуг, болезнь отступила, и я, восприняв её как вполне заслуженный мной удар несправедливой судьбы, со свежими силами вернулся к своим нежным мечтаниям. Но на сей раз уже без того безумства, которое преследовало меня накануне. Проснувшись после того, как жар спал, я первым делом заметил несколько веток лиловой и голубой гортензии. Позже я узнал, что их принесла и оставила на самом видном месте моя горничная. Цветы сейчас же напомнили мне о востоке. В такой момент мне бы напомнила о нём и чашка каши, но тем более цветы, родина которых — восточная азия. Ещё не до конца оправившись от болезни, я почувствовал, что готов вот-вот заплакать от нелепого стечения обстоятельств. Но, остановив себя усилием воли, я сел на кровати, решая, что пустяки вроде вороха цветов не достойны того, чтобы по ним плакать. Я отнёс злосчастные гортензии на подоконник и закрыл шторами. Мне предстояло вернуться к своим университетским делам и наверстать упущенное во время болезни. Оказавшись в окружении тепло встретивших меня после болезни друзей, я немного успокоился. Я даже не отказался от предложения развеяться и посетить оперу в их компании, несмотря на то, что в этот вечер шла «Мадам Баттерфляй», и это вызвало у меня слабую грустную улыбку. Я собрался с духом, решив прекратить обращать внимание на подобного рода «знамения», ещё не зная, что выбрал для этого самый неподходящий вечер. Добирались до театра мы шумно и весело. Хоть я молчал почти всю дорогу, со мной упорно пытались разговаривать, заваливая новостями о том, что успело произойти, пока я отсутствовал. Исподволь я заинтересовался рассказами друзей и, сам того не заметив, отвлёкся от своих призраков и химер. Но они никуда не делись и даже не собирались оставлять меня. Тревожное чувство вернулось ко мне так же быстро, как и пропало: в холле меня внезапно настиг волнующий звенящий и густой, очень знакомый мне аромат. Мне, конечно, показалось, или это было просто наваждение. Здесь есть кто-то другой, кто так же пахнет. Или просто после перенесённой простуды способность чувствовать запахи подводит меня. Я не могу быть уверенным наверняка , что колыхнувшийся рядом со мной всплеск аромата окажется именно тем, чем хотелось бы мне... Но ... Увидев его в зале, я не поверил своим глазам. Я невольно задержал взгляд дольше положенного, и он успел обернуться ко мне. Всего на долю мгновения взгляды пересеклись. Но как же он был прекрасен. Да, я обязан был сию же секунду перестать на него смотреть. Его ресницы, его тёмно-карие глаза, черты его лица, немного размытые толщей разделявшего нас пространства, завораживали меня, как монотонные движения факира — ядовитую змею. Он был ещё более прекрасен, чем в моих воспоминаниях. У меня не было слов, чтобы описать, насколько всё в нём волновало меня и заставляло тихо тлеть — уже не гореть, а тлеть, оплавляться, как оловянный солдатик в пылающей печи. Я в панике отвернулся. Окидывая взглядом партер — излюбленное место, где раньше я с интересом высматривал дамские декольте и симпатичные личики — я не видел ничего, кроме цветных пятен, мешающихся одно с другим. Он здесь. Партер похож на заросший бурьяном цветник: лилии прорывались сквозь заросли клевера, нежные маргаритки изнывали в тени лопухов, гордые тюльпаны, клонясь друг к другу, презрительно сторонились дикорастущих цветов... Он однозначно заметил меня. А уезжал ли он? Я только слышал. Мне говорили. Что, если он приходил сюда каждый вечер, пока я занимался перьями и книгами и плакал в подушку? До сих пор я не мог понять: пытаюсь ли я его забыть или хочу добиться? Что значил его взгляд? Улыбнулся ли он тому, что видел знакомого или в самом деле (и мне не показалось) был потрясён моим появлением? Или хотя бы немного удивлён? Взволнован? Я не заметил, как позади меня возникла молчаливая фигура, скользнула к моему креслу, оставляя клочок бумаги в моей руке. Понимая, что произошло, я почувствовал дрожь, прокатившуюся по всему телу. Цепь натянулась, сдавливая мою шею и мешая свободно дышать. Я боялся тихого шелеста бумаги и боялся того, что могло быть в этой записке. С чего бы ему вообще писать мне что-то? Если я его не волную, то и писать мне незачем. А если даже и волную, но он не стал писать и вообще ничего не знает... Записка от дамы? Или от кого-то, кто рад моему благополучному выздоровлению? Если это вовсе не от него? Он может и так сказать мне о чём угодно — стал бы он писать мне письма? Зачем? Нет, глупо предполагать. Если только это не случайность... Или там только просьба. Не хочет со мной говорить, но и огласки не хочет? Может быть, так? И это он всё-таки... Как бы то ни было, в руке у меня было что-то, посланное даже кем угодно, и мне предстояло перестать волноваться и прочесть это. Зачем я так долго смотрел на него? Пусть бы он не заметил этого. Или заметил, но не повернулся ко мне. Дьявол! Я едва не выронил лист, пытаясь незаметно развернуть его и прочесть. Если это от него, тогда он, наверное, всё время смотрел на меня, наблюдая за моим смятением. Я должен был прочитать сразу, зачем было тянуть? Чтобы дать ему повод лишний раз усмехнуться над моей растерянностью? «Я буду ждать Вас в экипаже с чёрными лилиями» — вот всё, что было в записке. Не подписи, ни инициалов. Одно только указание. Почти приказ. Но как сильно от этих нескольких слов у меня закружилась голова — передать невозможно. С замиранием сердца спрятав записку в карман, я смотрел на сцену ничего не видящим взглядом и думал о своих чувствах, будто хмель его горькой настойки только сейчас ударил мне в голову, заставляя меня краснеть и изнывать от почти болезненного жара. Я оттянул воротник от шеи, воздуха перестало хватать. Опера меня раздражала. Кресло стало неудобным. Всё казалось мне аляповатой фальшью. Я снова чувствовал себя одновременно полуживым и полумёртвым. Я вспомнил свои голубые и лиловые гортензии на окне. Вспомнил свой норовистый трон с изящно подломленной ножкой. Свою терпеливую чернильницу и — любителя морских путешествий — гусиное перо. Ведь только они знают, чего мне стоило прожить этот месяц, думая о нём и убивая себя этими мыслями. Мне хотелось, чтобы люди на сцене замолчали, чтобы умолкли музыканты, чтобы пышная пёстрая толпа зрителей убиралась по своим домам. Чтобы остался только он. Я бы мог подняться со своего кресла и вот так вот, сквозь огромный полутёмный зал, сказать ему то, что всё это время не давало мне покоя, бросив слова в бездну, которая вознесла бы их эхом прямо в его сердце. Я глубоко порывисто вздохнул, проваливаясь в объятия алого бархатного мучителя с золочёными подлокотниками. Даже если он не позволит мне приблизиться и не захочет ничего, кроме разговора, меня будет окутывать его запах. Уже от одного этого я буду счастлив. Но если я смогу взять его за руку? От его поцелуя я положительно лишусь чувств, подумал я с усмешкой. А то, что он не хотел найти меня... Возможно, на то были причины. Какое же безрассудное предположение! Неужели кто-то, вроде него... Неужели бы он не нашёл меня, если бы хотел? Разве что... у него были... причины? Неважно. Я тогда тоже не был готов к этому. Не пережив всех этих слёз и мучений, я бы не понял. Окажись я при нём сразу, смог бы я по достоинству оценить его? Не пренебрег бы им в пользу друзей и собственных увлечений? Сейчас кажется, что нет, несомненно, нет. Но время должно было пройти. Чтобы мои бледные пальцы дрожали, как следует, чтобы при одной только мысли охватывала истома, чтобы в голове всё путалось, и той птичке в груди было до исступления больно биться. Чтобы на грани жизни и смерти она захлёбывалась горячей кровью, безустанно раня себя о прутья клетки и ломая крылья снова и снова. Чтобы, едва избежав верной гибели и только благодаря этому, она смогла обрести своё счастье и гордо запеть прекрасную песню истинной любви. С трудом дождавшись окончания «Мадам Баттерфляй» и ускользнув от внимания приятелей, я вышел из здания оперного театра и оглядел площадь перед ним. Заметив знаковую лилию в узоре одной из карет, я, ощутив невероятный всплеск эмоций, нетерпеливо направился к ней. Пока я шёл среди людей, экипажей, лошадей, у меня появилась шальная мысль пройти мимо. Отправиться домой, продолжить мучить себя неизвестностью, в которой, однако, не было однозначного глухого разочарования. Но свернуть с пути у меня не было сил. Восторг перед предстоящей встречей заставил меня замедлить шаг. Приостановиться. Не знаю, как долго бы я стоял там, если бы не раздавшийся позади меня окрик. Это придало мне сил, и я, оглядевшись, как преступник, метнулся к его карете, открыл дверцу, шагнул на подножку и, оказавшись в полумраке салона, закрыл дверцу за собой. Увиденное мной поразило меня до глубины души — «фантом» был не один, напротив нас сидел ещё один человек — его я не знал и мог лишь догадываться о том, кто он. Экипаж тронулся с места, тихо и мягко качнувшись.