Бездна

Бездна. Как часто слова на удивление точно описывают объект, который они обозначают. И не в плане смысла, он заложен изначально. Просто это уникальное сочетание звуков, ударений, интонаций создает идеальное название предмету. Только вслушайтесь в это «бездна». Все тело будто опустошается, и внутри не воет даже ветер. Душа человеческая тоже бездна. Эта непроглядная, необъятная, сжимающая сердце, перебирающее нервы своей тишиной. И все события, все эмоции, все люди канут в ней, пропадают где-то там, где должно быть дно, а по итогу только хладнокровная бесконечность. Джеймс стоит у самого обрыва. Казалось бы, в скольких безднах он уже утонул за свою долгую и далеко не размеренную, как хотелось бы, жизнь. Сколько пустот уже заполнило его существование. Но вот он перед главной Бездной, и ему чертовски страшно. Джеймс Мэдисон совершенно не готов в нее упасть. Легкий ветер касается щеки и, кажется, чуть подталкивает сделать шаг в пустоту, забыться тем, что называют «вечным сном» (он все равно никогда не верил ни в ад, ни в рай, ни в Бога). Но на шаг не хватает воли. — Джим? — тишину пробивает, как шарик, давным давно забытый голос. Такой родной, что сердце сжимается от первого же звука, а глаза застилают слезы. На другом краю Бездны (а он и не замечал, что у нее есть берега) стоит тот, кого давным давно хотелось бы забыть, но разве можно забыть свет, хоть раз его повидав? Джеймс вот не смог. На другом краю Бездны, прямо напротив него, стоит Томас Мать его Джефферсон. Совсем не таким, каким Джеймс его видел в последний раз, но именно таким, каким запомнило его сердце: молодым, с задиристой ухмылкой и этим разжигающим блеском в глазах. В своем неизменно-маджентовом костюме. — Том?.. — вырвалось поперек воли из груди, и только судорожная, выработанная за всю жизнь, осторожность помогла успеть остановиться, не дать себе шагнуть навстречу, чтобы пропасть в пустоте. — Джим, это я! — раздалось с того края — Джеймс уже плохо видел Томаса сквозь мокрую пелену. — Это правда я, Джеймс. Я тут, я здесь для тебя, Боже. — Томас, — вырвалось вновь. Десять гребаных лет. Десять самых сложных лет в его жизни. Десять лет без света, будто его жизнь была не лучше этой Бездны. Но из груди вместо слов лишь хрип. — Джимми, ма шер, ты должен довериться мне. Поверить мне так, как никогда бы не смог никому. Ты слышишь меня? Ты должен мне довериться! — и Джеймс слышит слезы в голосе Томаса. Он даже почти видит их, стирая свои собственные рукавом, впервые не жалея одежды. Лишь бы вновь увидеть его, лишь бы точно знать, что он правда здесь. И вот, несмотря на это гигантское ничего между ними, несмотря на туман, несмотря на первозданную тишину, он вновь чувствует его, он вновь смотрит ему в глаза. — Джим, пожалуйста, доверься мне. Тебе нужно шагать вперед. — Что? — горло сжимается, и почему-то трудно дышать. — Том, я же упаду, я не могу. Я не хочу пропасть в пропасти. Нет. — Джимми, доверься мне, пожалуйста, — вновь умоляет Джефферсон. — Смотри на меня, смотри прямо мне в глаза и иди вперед. Тебе придется идти вперед, только так ты не упадешь. — Но…тут же не почему идти. Я же не умею летать, — возражает естественный человеческий страх внутри него, животный инстинкт, одергивающий от опасности. Удерживающий его рвущееся вперед сердце. — Джим, ты помнишь тот мост? «Дряхлая Белла», кажется так его называли местные ребятишки, — тихо спросил Томас, и Джеймс кивнул. Трудно забыть один из лучших дней своей жизни. О, они тогда впервые за месяцы сбежали от мира. Куда-то в лес, без разбора. Просто, чтобы побыть вдалеке от возраста, обязанностей, положений и интриг. Они столько целовались в тот день, до сих пор мурашки по коже. — Дурацкий мост, не перейдя который не уйдешь, от суеты. Абсолютно ужасный, раскачивающийся во все стороны дряхлый мостик над оврагом. Помнишь? Я так боялся высоты. Я так боялся упасть. Ты тогда взял меня за руки и попросил смотреть только на тебя. Довериться. И спиной прошел через Беллу, ведя меня за собой. Помнишь? Вновь кивок и вновь непрошенные слезы. Кажется, он начинает понимать, действительно понимать. Джеймс никогда не думал, что снова вернется в то прохладное утро к тому корявому мосту на совершенно смешной высоте. — Я все помню, Том. Я никогда не забывал, — улыбка и, кажется, неимоверно кривая, пусть Джеймс себя и не видит. Ему всего лишь нужно сделать несколько шагов. Взгляд направлен прямо в глаза Томаса, и сердце, ухнув, кажется, перестает стучать, потому что у Джеймса звенит в ушах, будто отняли последнюю связь с миром. Последний вздох, и занесенная нога не проваливается, а будто наступает на крепкий пол. Раз — Не смотри. Не смотри туда, — успевает остановить его от взгляда насмерть перепуганный одной лишь такой возможностью Томас. — Просто смотри на меня и иди дальше. И Джеймс слушается. Два Вновь твердая поверхность и вновь соблазн глянуть вниз. — А помнишь, как мы с тобой закрыли Гамильтона в кладовке после очередного собрания? Он так визжал те пять минут, пока его не нашел Вашингтон, — заговорил Томас своим абсолютно теплым, предназначенным только Мэдисону, голосом. — Я никогда не чувствовал себя таким ребенком, как тогда. Три — Да брось, ты всегда был тем еще мелким засранцем, — хрипло, но все с той же кривоватой улыбкой отвечает Джеймс. — Мне иногда казалось, что я люблю пятилетнего. Четыре — Не спорю, — со смешком отвечает Томас. — Тем не менее, я чувствовал себя ребенком только с тобой. А помнишь, как ты на протяжении двух месяцев каждый вечер засыпал за столом в библиотеке Белого Дома? Мы с Долли потом годами следили, чтобы ты выходил оттуда не позже одиннадцати и шел в кровать. Надо же было поберечь бедных ребят, на которых ты срывался спросонья. Пять — Эй! Я не срывался, — и наконец улыбаться искренне становится проще. Смешно, что при этом он откровенно лжет. — Ага, всего лишь на латыни отправлял их восвояси, запрещая трогать тебя хоть пальцем. Удивляюсь, как мы с Долли годами умудрялись поднимать тебя по утрам, — и Томас весело смеется. И ради этого смеха Джеймс готов шагать вперед. Шесть — Я думаю, это потому, что если бы что-то случилось бы с кем-то из вас, пострадал бы в основном я. От второго и от себя самого, — отвечает Джеймс, внезапно теряя равновесие. И Томас дергается вперед, будто пытаясь его поймать. Семь — Ты бы довел себя до сердечного приступа своими мыслями, если бы хоть как-то задел меня или Долли, — кивнул Томас. — Тем не менее, ты все еще лучшее, что случалось со мной. А в моей жизни, без преувеличений, было много хорошего. Джеймсу нестерпимо хочется поцеловать этого придурка. Восемь — Знаешь, Гамильтон не так уж и сильно раздражал меня. Просто мне почему-то казалось, что если я перестану на него реагировать, то ты перестанешь стоять со мной рядом каждое собрание. А я не хотел терять тебя рядом с собой. Глупо, да? Девять — Ни капли не глупо. Томас, я люблю тебя. Последний шаг, между ними едва ли метр, и тут шальной взгляд буквально на секунду падает вниз, на пустоту под ногами, и Джеймс падает. Падает ровно миллисекунду, пока чьи-то руки не хватают его за локоть и не вытягивают назад. Десять — Я тоже люблю тебя, Джим. *** Джеймс Мэдисон сделал последний вздох в своей кровати под тихие слезы Долли Пейн Тодд Мэдисон.