***
Во второй раз она пьяна. В башне сегодня «Ночь девочек»: Пеппер, Джейн, Дарси, Мария, Хелен… Наташа. Они располагаются в одной из общих комнат (Пеппер пообещала отрезать Тони яйца, если хоть кто-то из парней сунет сюда свою голову), пьют вино и ликёр, играют в различные «американские» алкогольные игры, правила которых перед началом ясно изложили Ванде. Они пьют, смеются и делятся друг с другом историями — некоторые были счастливые, а некоторые наоборот. Они настолько под действием алкоголя, что нет разницы, о каких вещах говорить, настолько, что на утверждение «Я никогда не убивала» в игре «Я никогда не…», даже не моргнув, выпивает каждая из них. Около трёх утра всех начинает рубить: Пеппер громко храпит в подушки, Дарси и Джейн в обнимку спят на полу, Хелен лицом вниз расположилась на кофейном столике, и выглядит эта поза крайне неудобно, (но она пускает слюни, и при каждом выдохе из неё вырывается приглушенный храп, так что, возможно, всё не так плохо), а Мария ещё пару часов назад ушла от девочек, жалуясь на то, что у неё завтра в шесть утра собрание в ЩИТе. А Ванда не лучше всех остальных (не считая Марии). Честно говоря, её веки тяжелеют, она едва держит баланс на барном стуле, а хватка вокруг бокала постепенно ослабевает. Она даже не замечает, что начинает заваливаться в сторону, пока не становится слишком поздно, не чувствует паники перед ударением о полированный пол, не… Неожиданно она окружена теплом: сильные руки крепко удерживают её, рыжие волосы длиной до плеч слегка щекочут нос… «Наташа», — не спеша осознаёт она. Конечно это Наташа. Этой ночью Наташа относит её в кровать, её движения аккуратны и мягки, когда она кладёт Ванду на матрас, накрывая простынёй. Это заставляет её вспомнить о Заковии, о давно умершей матери, которая делала точно так же каждую холодную ночь, о тёплой улыбке на родном лице, которую Ванда жаждет увидеть снова. — Я люблю тебя, Наташа, — бормочет шатенка; её голова кружится, а в груди приятно жжётся от алкоголя, даже несмотря на то, что она мучительно скучает, хочет вернуть свою мать, понимая, что время не повернуть вспять. Это буквально поглощает её — агония, боль. «Но, может, этого не произойдёт, пока Наташа рядом», — думает Ванда. «Может, мне больше не стоит бояться». Наташа ей не отвечает, но на этот раз и не замирает, хотя Ванда думает, что это всё её воображение. Или опьянение. Или всё вместе. В любом случае, она уверена, что ей не привиделось, как Наташа наклоняется к ней и оставляет тёплый поцелуй на её лбу, а затем шепчет: — Сладких снов, krasotka, — говорит Романофф своим шелковистым голосом, и Ванда думает, что может внезапно взорваться от чувств к Наташе, что переполняют её в этот момент. Наташа ненадолго остаётся с ней, ложась рядом, поглаживая волосы и напевая мелодию. Ванда не может успокоиться, пока не засыпает, погружаясь в убаюкивающие пение и тепло нежных прикосновений Наташи. За эту ночь ведьма больше не грустит о маме. (Ванда не грустит вообще.) До того, как тьма накрывает её, в её голове успевает пронестись единственная мысль — она любит Наташу. Больше, чем кого-либо. (А ещё и это: что возможно, может быть, Наташа любит её тоже.)***
Она истекает кровью, когда это происходит в следующий раз. Бушует стрельба, тьма тянет её за собой совершенно по-новому — по правде говоря, больше похоже на сон. Холоднее, страшнее и как-то совсем бесповоротно. Постоянно, будто и не собирается её отпускать. (Ванда всегда отчаянно ждала чего-то подобного.) Жгучая боль в животе ослабевает с каждым мгновением, пока приближается тьма, странное статичное чувство настигает её до тех пор, пока она не оказывается там, на обрыве благословенного покоя, на краю вечного сна. Она практически видит широко улыбающегося Пьетро, мягкость черт её матери, их присутствие, казалось, настигает её, словно тёплое одеяло, словно конечный покой. Но затем показывается Наташа, вытаскивающая её из этой эйфории. Перед шатенкой появляется лицо, запачканное копотью; веки Ванды дрожат, сознание предательски колеблется между реальностью и тем местом, где более безопасно. Она хочет уйти, хочет позволить себе исчезнуть, хочет сдаться, но Наташа тут, умоляет Максимофф не покидать её, целуя влажную кожу её лба и глядя на неё блестящими глазами, будто она боится, что если отведёт взгляд от Ванды хотя бы на несколько секунд, та сможет уйти. (Ванда думает, что Наташа, возможно, медиум.) Девушке требуется много времени, чтобы убедиться во всём. Её смелость колеблется, когда воспоминания о Пьетро и матери притягивают её, словно всесильные магниты, что-то в самом её сердце жаждет ответить на их призыв, жаждет вернуться. Но глубоко в душе, она уже приняла решение; более того, она это знает. Она чувствует, как уходит от единственной семьи, которую когда-либо знала, перед тем, как осознать, что происходит. Она ощущает возвращение в агонию, охватывающую её кровоточащее тело, и стрельбу, которая только усугубляет невыносимую боль в голове, и видит грязное лицо рыжеволосого ангела с завораживающими зелёными глазами, зовущего её сверху самым тёплым приглашением… приглашением домой. — Я люблю тебя, Наташа, — задыхается ведьма, её слова хриплые и тихие, но Наташа всё равно слышит их. Женщина, наконец, пускает слезу, жёстко прикусывая нижнюю губу настолько сильно, что Ванда беспокоится, что может потечь кровь. — Я тебя тоже люблю, Ванда, — тихо произносит она, пока очередная слеза катится по её усеянной сажей щеке. И эти слова будто спасающий нектар для Ванды, будто искупление, о котором её мать рассказывала ей, пока читала Ванде библию каждую ночь, будто самое настоящее чувство принадлежности, существования и дома в одном лице. Над ними пролетают пули, пульсирует рана и ничего не в порядке, но каким-то образом лучше, чем просто хорошо, потому что Ванда любит Наташу. Всем своим сердцем и душой. (А Наташа любит Ванду в ответ.)