Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король. Вечер осенний был душен и ал, Муж мой, вернувшись, спокойно сказал: «Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой!.. За ночь одну она стала седой». Трубку свою на камине нашел И на работу ночную ушел. Дочку мою я сейчас разбужу, В серые глазки ее погляжу. А за окном шелестят тополя: «Нет на земле твоего короля…»
Анна Ахматова
Ей приносят счастливую весть: диктатора больше нет. Нет больше угрозы, нет больше опасности. Радуйтесь, радуйтесь! Кто-то стрелял, кто-то устроил мятеж, кто-то заложил взрывчатку. Пока что безликий, пока что безымянный, но уже причисленный к пантеону героев, борющихся за свободу, борющихся против режима. Если остался жив — медали ему и ордена, слава ему и почет; если нет — имя его хором будут повторять в стенах новой цитадели демократии и равноправия, будут звенеть кубки в кантинах в его честь. Спаситель без лица. Убийца без лица. Палач во имя Света и спасения галактики. Если этот герой остался жив, то именно ее рукам выпадет честь вешать на его шею медаль. Вот этими самыми тонкими дрожащими пальцами, еще не до конца утратившими ловкость пустынной сборщицы металлолома, она коснется кончиков его волос и плеч, укладывая красивую победоносную ленту, благодаря за отвагу и смелость. Благодаря за устранение угрозы. Ибо нет больше владыки, узурпатора. Зло обезглавлено, обескровлено. Радуйтесь, радуйтесь! — Сейчас экстренное совещание. — По натягивает ботинки, куртку. Он собран и серьезен. — После будет праздник. Говорят, на Корусанте уже запускают салюты. Ты должна прийти, тебя должны видеть. Понимаешь, Рей? — Да. Он чуть хмурится, кидая на нее мрачный взгляд. Он все знает. Всегда знал. — Рей, — подойдя, присаживается на корточки, взяв ее руки в свои. — Ты должна прийти. Слышишь? Зачем повторять два раза? — Да. После его ухода тишина рвет время на красные лоскуты, связывая ее по рукам и ногам, оборачивает лента за лентой, перетягивает вены, блокируя кровотоки, превращая в неподвижную, онемевшую, окаменевшую статую. Его больше нет. Радуйтесь… ра…***
Теперь все будет по-другому, говорят они, теперь все будет иначе. Торжество гремит в воздухе, отражаясь от стен базы, во всех коридорах резонирует эхом радостный смех. Победа! Никто не знает, чья эта победа, но разве это важно? Славьтесь, герои, славьтесь, смельчаки и рисковые сорвиголовы, что положили жизнь во имя правого дела — вернуть демократию в галактику! — …и полностью уничтожен флагман Первого Ордена! — Флот обезглавлен… — Ни одной спасательной капсулы из доков… — …слава героям! — Весь генеральский состав, включая узурпатора, в самом эпицентре взрыва… — …ни единого шанса! Оно все выцарапывается внутри черепной коробки, покрывая кость письменами, словно паяльным аппаратом по дюрастали. Такое же раскаленное, такое же ослепительное, такое же белое-белое, остро-вспыхивающее и резко гаснущее. Факты, факты, с которыми не поспоришь. Первые, неуверенные короткие сообщения от шпионов, потом все более хаотичные, более уверенные, с ноткой неверия и какого-то неприятия… и самые последние — рапорты от разведки, переполненные ликования, эйфории, на повышенных тонах. Все мертвы, говорят они, ни единого шанса, говорят они. Ей кажется, что в мире не осталось никого, кроме нее самой. Словно все люди вокруг — призраки, давно уже мертвые, странные и непонятные, холодные, как космос. Чужие, такие чужие, совершенно незнакомые, целое море лиц незнакомцев и незнакомок — ее семья… Та самая, которую она себе выбрала когда-то. Кто-то таки сует ей в руку стакан с резко пахнущим Кореллианским виски. Запах знакомый, такой знакомый, но рот обжигает и внутренности будто плавятся. Волна тошноты накрывает шквально, яростно, безжалостно, и мир вокруг дробится на миллиарды осколков, острых, как бритва. Первый залп салюта гремит где-то за стенами, и Рей вздрагивает — кажется, будто снова война… Второй залп, третий. Пальцы покалывает и во рту сухо, сколько ни глотай горькую жидкость из стакана. — Слава победе! Слава демократии! На нее смотрит много-много глаз, наблюдают внимательно, и она вскидывает руку с зажатым в пальцах до побелевших костяшек стакан, салютует, открывает рот и из безмолвной глотки не вырывается ни звука, сплошное немое «слава…». Воистину, слава. Слава… Танцующие вокруг нее смазываются в сплошной круговорот счастливых лиц, и пол под ногами словно идет волнами. Улыбайся, улыбайся, давай же. Вместо этого сквозь сжатые зубы прорывается стон, будто кто-то медленно вгоняет в плоть длинную, тонкую иглу, и холодно так, словно она мертва, вместе со всем офицерским составом Добивающего и… — Рей! Куда ты? Эй, подожди! Кто-то зовет ее из толпы, но голос перекрывает радостный смех и веселье. Она еще раз салютует пустым стаканом, спешно покидая ангар, прячась среди икс-вингов, петляет в тенях, роняя стакан, разбивающийся на осколки вместе со всем миром. Радуйтесь…***
— Мама? Они даже спят в одинаковых позах, личиками друг к другу, словно рядом с одним спящим положили зеркало. Мирные, нежные, с растрепавшимися локонами темных волос на светлых подушках. — Все хорошо, спи. Я рядом. Пальцы поглаживают румяную щеку, успокаивающе и ласково, и мальчик закрывает глазки, снова следуя за своей сестрой в царство снов, в котором нет ни Республики, ни Ордена, нет затянувшейся и окончившейся войны. Они спят, их темные глазки закрыты, а розовые пухлые губки приоткрыты во сне; молочно-белая кожа, никогда не знавшая безжалостного солнца Джакку, такая лунно-светлая, какой она не видела в жизни. Даже у него. Воздуха не хватает, и приходится глотать его короткими вдохами через конвульсивно сжимающееся горло, изрезанное счастливыми новостями. Закольцованная в бесконечность ночь победы обращается сплошной затянувшейся пыткой, тупой беспрерывной болью в висках, плавящимися костями глубоко-глубоко внутри. Сжимая и разжимая пальцы, хватаясь ими за воздух и ища опору, но не находя ее, она бредет по комнате из угла в угол, и тишина сжимает ее тело в комок концентрированной боли, ничем не разбавленной, тугой, натянутой до звона и низкочастотной вибрации. Нет, нет, нет… его больше нет… нет. Она трясет головой, пытаясь избавиться от этого, пытаясь вытолкнуть из себя все это, пытаясь впасть в забытье, пытаясь… — Рей? По неслышно входит в комнату, притворяя за собой дверь. Ступает тихонько, чтобы не разбудить близнецов, и его пальцы, опускающиеся на ее вздрагивающее плечо, словно оголенные провода — ощущаются сплошной болью, раскаленно-белой, от которой нужно избавиться, избавиться, боги, избавиться, пожалуйста, пусть не трогает ее сейчас, пусть уйдет, пусть уйдет! — Ты в порядке? Она кивает, кивает как заведенная, словно одержимая, а легкие наполнены вакуумом — не вздохнуть, режущая боль слепит и оглушает, оглушает, словно выстрел в упор или рваная рана в животе, которую сколько ни зажимай руками — тебе конец. — Я знаю, что ты отказалась от всего этого, — его пальцы сжимаются чуть сильнее на плече, и кожа под ними плавится, посылая миллион болезненных колючек по нервным окончаниям до самых кончиков пальцев. Убери, убери руку, пожалуйста, не сейчас… — Но было бы нелишним проверить, понимаешь? Ты… ну, чувствуешь его в Силе? Или его точно больше нет? Она кладет пальцы поверх его руки, мягко убирая с плеча, изо всех сил стараясь не совершать резких движений. Не повысить голос, не сломать ему пальцы, не завыть пустынной бурей. — Я не стану проверять, — ее голос осип, — доверяй своим разведчикам, генерал. В свете третьей Луны, которая глядит в окно с этой стороны, морщинки на его лице выглядят резче, глаза чуть темнее. Запах виски вплелся в тугие локоны волос, такой необычный, ведь ее муж обычно не пьет. Он — военачальник, он пилот, он герой. Образец для подражания для всего Сопротивления, легенда во плоти. Искра, из которой разгорелось пламя. Тот самый человек, который не дал ее жизни рухнуть в бездну отторжения и неприятия. Пред лицом всего Сопротивления — ее супруг, отец ее детей. — Хорошо, я понимаю, — от его пальцев на ее скуле остается ожог, пульсирующий болью, прожигает кожу и мышцы, плавит кость. — Пойдем спать, уже поздно. Завтра нам строить новый мир. Он идет в спальню первым, оставляя дверь открытой. Все сокровища мира, все, что угодно, лишь бы ее оставили в покое сегодня, только сегодня, хотя бы на несколько часов. Где-то на краю сознания бьется раненым зверем мысль, что когда-то она была так невозможно, невероятно одинока в своем старом АТ-АТ посреди пустыни, а теперь… Вспышки поздних салютов за окном спазмами сжимают желудок в тугие узлы, и какие-то обрывки фраз, слов, вздохов, царапают память, словно когти чудовища. Что он говорил ей тогда?.. Они же о чем-то говорили, спорили, ругались и никогда, никогда, никогда не могли прийти ни к одному компромиссу. Невозможно было найти общий язык, невозможно. Сколько бы она ни пыталась, сколько бы доводов ни приводила, сколько бы ни переходила с просьб на угрозы и обратно… безрезультатно. У них вообще намного лучше получалось молчать наедине друг с другом. В молчании были целые галактики невысказанного, огромные миры, переполненные откровениями. В молчании и был заключен их краткий союз — мозаика из одиночества, обиды, неприятия, усталости, сочувствия, жажды до родственной души и тепла обнаженной кожи под ладонями. Она не помнит его голоса сейчас, спустя несколько лет. Ей кажется, что он был низкий, этот голос, низкий и бездонный, как зыбучие пески Джакку. Затягивающий куда-то глубоко во тьму, в которой было нечем дышать, в которой все движения замедлялись, словно во сне, словно в вязкой трясине. Голос, который вязал ей руки без всяких пут, который слепил, словно повязкой на глаза, который заставлял слушать и делать то, что он хотел от нее… И она тоже… тоже хотела. Хотела ведь, это — правда. От правды бежать больше некуда, незачем, не к кому. Вспомнить бы его голос. Всего лишь на минуту. Вслушаться в низкие ноты, высечь их в памяти навсегда, чтобы нести до самого конца, лелеять страшной тайной где-то глубоко внутри, ненавидя себя за слабость. За преступную слабость, за предательскую слабость, за все то, чего не должно было случиться. Но оно случилось… Первое из двух Солнц скоро поднимется в небо, окрашивая желтоватое небо в красные краски, но пока что бледный лунный свет освещает каждую маленькую родинку на личиках мирно спящих в кроватке детей. Рано или поздно в них проснется Сила, такая мощная, как ни у кого прежде — ни у их матери, ни у их отца. Однажды именно они построят новый мир. Они, а не Сопротивление. И это — именно то, ради чего она переживет сегодняшнюю ночь, выживет, вынырнет из слепящей, оглушающей, разрывающей боли, сделает вздох, второй, третий, сдвинется с места и продолжит свой путь. Но сегодня, пока все спят… только сегодня, только на несколько часов, она позволит себе быть открытой раной, истекающей кровью, перемазанной солью, посыпанной колючим песком. Она позволит себе закусить рукав куртки, чтобы от ее тихого воя и судорожных всхлипов не проснулись дети, и осесть на холодный пол, свернувшись в трясущийся комок, царапающий дюрастил короткими ногтями. И только сегодня, абсолютно обескровленной и полуживой перед самым рассветом, совсем на чуть-чуть, вопреки тому, что она сказала своему мужу, вопреки данному несколько лет назад самой себе слову… Только ради того, чтобы окончательно увериться в свершившемся факте, чтобы принять эту всеобъемлющую, бесконечную, невозможную боль окончательно, вдохнуть ее всем телом и пережить эту маленькую смерть, похоронить себя и отпеть, и снова проснуться завтра утром и жить дальше… … она тянется к Силе, давно забытой, давно отрезанной, давно переставшей струиться по венам. Тянется, когда-то отрекшаяся, отказавшаяся, когда-то намеренно отторгнувшая, чтобы знать наверняка, что его больше нет в этом мире, в ее мире, в их мире. Она тянется… … и слышит стук его сердца. — Рей?