***
В лишившемся границ новом мире человек может оставаться в эльфийском дворце без особого на то повода, и Торвальд остаётся. Кто-то смотрит на него косо, но у эльфов есть страна, которую нужно восстановить и подготовить к встрече с этим самым новым миром, поэтому один человеческий воин, тем более что он пытается помогать, чем может, не становится проблемой. Тем более что он собирается сделать нечто ещё более неслыханное по меркам эльфийской истории. Торвальд сначала даже не думает — зачем, просто понимает, чувствует, что должен. Он обязан жизнью Дезмонду и неоплатный долг этот ему уже много лет возвращает, Алатиэль же для него — всего лишь воплотившееся имя из рассказов Дезмонда о прошлом, и всё же, раз взглянув в её серые глаза, понимает, что готов, что хочет отдать ей свой меч, свою душу и вечную верность и себе больше не принадлежать. «Это не любовь», — говорит Торвальд себе, потому что полюбить невесту лучшего друга — низко, но ни честность, ни честь врать себе не позволяют. Когда тронный зал восстановлен, он сияет, как драгоценный камень изнутри. Осколки выбитых витражей снова собрались в яркие волшебные цветы, огненных птиц и корабли на ультрамариновых волнах, и, проходя сквозь них, солнечные лучи, как кисти в краске, ложатся яркими пятнами на мраморный пол. Между стрельчатыми окнами висят флаги знатных эльфийских домов, гордые и обращённые к природе, а над белым троном с подлоктниками в виде головы дракона сияет, как древняя легенда, самый большой витраж — дракон, свернувшийся в кольцо, извергающий пламя. Герб королевского дома — тот же дракон, золотой на чёрном фоне — висит по обе стороны от трона. В Алатиэль, на первой ступеньке лестницы у трона, как будто горит тоже негасимый драконий огонь. Обруч на её голове — не королевская корона, а тот же, что она носила принцессой, увитый золотыми цветами, как венок. Медные волосы лежат на груди, поверх белого платья с тонкой золотой вышивкой, которая переливается на солнце от её дыхания. В зале собрались эльфийские вельможи, шепчут что-то на певучем своём языке, а Торвальд совсем их не видит. Он идёт к трону, взявшись за рукоять меча, не слыша, как неуклюже гремят человеческие доспехи, и останавливается у начала лестницы. Алатиэль улыбается одним только взглядом, и Торвальд опускается на колени. Он присягет ей. Человеческий воин — эльфийской принцессе. Станет она королевой или нет, будет ли он тогда жив, решит ли она оставить дворец и жить в скромности и уединении — его жизнь будет связана с её, его меч будет служить ей. Клятва прочнее брачной звучит в белом зале, узы сильнее любовных связывают их, и на большее Торвальд не смел бы рассчитывать, а на меньшее — не согласен. Алатиэль поднимает его протянутый ей меч, простой, как его доспехи, как весь его вид, его жизнь и его чувство, и, твёрдой рукой касаясь лезвием плеча, принимает его клятву. У Торвальда в дар ей есть только его жизнь, его оружие, и это единственное, что может быть ей нужно. Если нужно хоть это.***
Торвальд не поэт, не любовник и даже не герой. Рождённый для битвы, он битвой всю жизнь и жил, а песни о слезах и угрозы небесам оставлял Дезмонду, и красивых слов для признания у него нет. Нет даже слов, чтобы выразить это для самого себя, только неясное чувство, как блик на лезвии меча или пушинка, опустившаяся на острие. Но даже если бы он нашёл способ, если бы слова и были, Торвальд не смог бы их сказать, загнал бы их обратно в глотку и молчал. Потому что это было бы предательством его дружбы с Дезмондом и доверия самой Алатиэль, а новое чувство — не сильнее долга перед ними. Но Алатиэль знает, догадывается без слов. Она ловит взгляд Торвальда, смотрит в ответ холодно, с опаской, и он не может её за это винить. «Я бы никогда», — говорит её огненный взгляд, или точнее: «Я никогда не». «Я знаю», — смотрит Торвальд с горечью. И взгляд Алатиэль смягчается. Вместо подозрения и раздражения там застывает печальное понимание и жалость, похожая на сероватый отблеск на радужке: человек, полюбивший эльфа, разлюбить его не сможет. Торвальд замечает, качает головой. — Оставь свою жалость, госпожа, — просит он мягко, и Алатиэль отворачивается на секунду к ветреному небу за окном. — Я ведь не полюблю тебя никогда, — говорит она тихо, грустно, но твёрдо. — О любви твоей я не прошу, мне её вовек не заслужить, — возражает он, — но судьбы я другой не желаю. Позволь только хранить клятву, что я тебе дал, а большего мне не нужно. Алатиэль смотрит недолго на тусклые проблески солнца меж серыми тучами, потом улыбается ласково, быстро сжимает запястье Торвальда в непривычно мягкой рубашке и молча уходит. Торвальд не рыцарь, и странствовать по свету, совершая подвиги с именем своей прекрасной дамы на устах, ему не пристало, но он покинул бы Энию — потому что образ, в чужих глазах, страдающего от безответной любви ещё хуже, — если бы не Дезмонд и его план отправиться на Ксентарон вслед за Деймосом. — Думал сбежать без меня? — смеётся Торвальд, заставая полуэльфа в библиотеке за изучением брошенных заклинаний врага. — Почти получилось ведь, — усмехается Дезмонд и благодарно хлопает друга по плечу. Ирдис хмурится, потому что открыть портал для двоих сложнее, но признаёт, что лезть в другой мир за более сильным врагом без какой-либо поддержки — как минимум неразумно, и кивает. Потом смотрит на Торвальда внимательно, изучающе, цепким взглядом выворачивая душу на изнанку, и резко отворачивается, пряча лицо в широком капюшоне. Торвальд ёжится; ему кажется, что Ирдис, при всём его эльфийском высокомерии, его даже почти не презирает, но знает слишком много, от чего становится неуютно.***
Когда бледную серость умирающей планеты золотой стрелой пронзает стремительный дракон и его грозный рёв сотрясает небеса, Торвальд думает, что попал в одну из тех древних песен, звенящих, как скрещивающиеся клинки, и тающих на языке повторением вкрадчивых согласных. Ему кажется, что энийский герб вдруг расправил крылья и, вырвавшись из искусной вышивки и чёрного бархата, взмыл в небо. Потом Торвальд видит тонкую фигурку Алатиэль, — её волосы медью вспыхивают на золотой чешуе у крыла, развеваются за её спиной, как искра огня, вырывающегося из распахнутой пасти дракона. — и не удивляется, что она появляется в этом мире, на поле битвы в блеске славных легенд, — она там, где должна быть — в пламенных облаках, принесённая ожившим вдруг старинным символом своей страны. Торвальду кажется, что и его обнажённый меч загорается красным, а порождения Минатрикс, полупрозрачные, виднеющиеся друг сквозь друга, так что и не поймёшь, сколько их, уже мёртвые, угольной пылью рассыпаются от прикосновения его лезвия. Боли нет, когда льдисто-серый, как стеклянный, меч, задевая плечо, легко разрубает кольчугу, и когда острые призрачные пальцы, цепляясь за лодыжки, тянут его к земле. Боли нет, даже когда мелкие частые зубы умертвий вгрызаются ему в шею, не давая ни вдохнуть, ни крикнуть, только кровь толчками вытекает из разорванной артерии на помятый нагрудник. Золотая вспышка в углу глаза — не то магия золотого посоха, данного Безымянным Богом, не то бред затухающего сознания. И прежде чем перед ним зажигаются негаснущие свечи Танелорна, Торвальд успевает увидеть, как разбиваются серые слёзы о тусклое лезвие его меча, не обагрённого кровью тех, у крови нет. И этого Торвальд забыть не может даже в сверкающих чертогах Призрачного Храма. Воспоминания омрачают радость и тревожат покой, а клятву, данную при жизни, он хранит и после смерти. Дева Нариэль чувствует его тревогу и, невидимая, укрывает его своим божественным прикосновением и поёт песню на неведомом языке, и, кажется, высокие стены звенят, как далёкие скрипки и арфы. Но Торвальд помнит всё равно, и богатые башни меркнут рядом с вспыхивающими в мыслях рыжими волосами. Нариэль улыбается с жалостью, которую Торвальд встречает твёрдым взглядом. Он знает, что после смерти им с Алатиэль не встретиться, а при мысли о вечном спокойствии и одиночестве у него даже в радостном Танелорне ноет сердце. Поэтому он обращается к богам. — Ты прошёл свой путь, воин, — отвечает Нариэль бесстрастно, — и тебе уготован заслуженный покой. Торвальд напрягает пальцы почти до боли — воспоминания о боли, — чтобы не сжать их в кулаки, и качает головой. — Пока она жива, жива и моя клятва ей. И я должен исполнить её. Нариэль едва заметно склоняет голову — видно только, как дрогнули золотые тени свечей на её мраморном лице, — будто размышляет, как убедить ребёнка отказаться от свое идеи. — Я вернусь, — медленно произносит Торвальд, когда она молчит слишком долго, и крошечные огоньки парящих свечей прыгают перед глазами. — Я вернусь домой, как бы ни был извилист путь. Не вызов — ультиматум небесам. — Твой путь пройден, — повторяет Нариэль мягко. — Но любовь жива в его сердце, — возражает вдруг Безымянный Бог негромко, смотрит только на Нариэль, и в глазах его — понимание. — Позволь ему забиться вновь. Взгляд Нариэль теплеет, и лишь по всколыхнувшимся теням у её глаз можно заметить кивок. В следующую секунду Торвальд чувствует внезапную, непривычную тяжесть своего тела, вдох опаляет лёгкие, и сердцебиение жизнью звучит в ушах. Торвальд открывает глаза и видит яркие звёзды на сапфировом небосводе.