Холод войны порождает жар любви

Это была морозная январская ночь, ветер протяжно и уныло завывал, словно человек, только что встретивший Смерть. При таком ненастье было не важно, насколько близко ты сидишь к костру — согреться всё равно не удавалось. Это была погода войны: холодная, леденящая душу и пробирающая до костей. Многие солдаты ловили себя на мысли, что уж лучше умереть, напоровшись на штык, нежели откинуться от этого холода. Для тех, кто уже был ранен в бою или, к сожалению, заработал гангрену, такая зимняя погода означала смерть. Одни были только рады ей, другие же упорно боролись до тех пор, пока боль не становилась настолько невыносимой, что выдержать её уже было невозможно. Александр жалел умирающих, но не мёртвых. Человек, находящийся на грани смерти, страдал от боли, в то время как мёртвый не чувствовал ничего. Гамильтон соболезновал всем, кто умрёт прежде, чем увидит великолепие независимости американской нации, достичь которого можно только выиграв эту проклятую войну. Для молодого человека, выросшего в тёплых краях на Каррибах, эти зимы были чертовски холодными. Если бы Александру пришлось выбирать между ними и созерцанием урагана из окна, вероятно, он предпочёл бы второе. А пребывание на таком холоде заставило его возненавидеть все три зимних месяца.

***

Александр сидел за небольшим столом и писал письмо в Конгресс при свете лампы, в которой уже почти не осталось масла. Пламя мерцало и плясало в своей стеклянной клетке, отбрасывая призрачные тени на стол и стены палатки. Призраки, создаваемые лампой, были ничем по сравнению с призраками войны. В Конгрессе ожидали, что генерал Вашингтон вступит в войну, так как хотели уже, наконец, отвоевать независимость. Но они никак не могли понять своими ничтожными умишками, что для того, чтобы иметь хоть малейший шанс на победу, солдатам нужно продовольствие. Обувь, одеяла, порох, пули, масло и дальше по списку. В общем, всё, что в армии всегда очень быстро расходовалось. Александру было холодно, он промёрз до костей, хотелось поскорее лечь на свою койку и проспать до тех пор, пока не наступит долгожданное тепло, вытеснив осточертевший холод. Но он не мог. Вернее, не хотел. Шла война, и если уж Алексу не позволено сражаться, то он должен был сделать хотя бы свою работу. Гамильтон только окунул перо в чернильницу, чтобы начать писать новый абзац, как пола его палатки распахнулась, запуская внутрь дьявольский порыв ветра, который уничтожил и так небольшое количество тепла. Александр повернулся и увидел, как вошёл Джон Лоуренс, укутавшийся в одеяло, словно ребёнок. Александр отвлёкся от своей работы и подошёл к Джону. Тот нежно улыбался, но даже в тёплом свете лампы Алекс мог увидеть, как Джон бледен. — Джон, что ты здесь делаешь? Снаружи такой мороз, ты ведь простудишься, — мягко произнёс Гамильтон. <Он взял руки Джона в свои и, почувствовав, насколько они замёрзшие, прошипел: — Ты холодный как лёд! — Я хотел увидеть тебя. Я знаю, как ты не любишь холод, — спокойно выдохнул Джон. — И… Мы все так заняты в последнее время. Такое ощущение, будто у меня не хватает времени на большее, чем просто бросать на тебя короткие взгляды. Александр пытался согреть руки Джона, растирая их между своих собственных. Он подвёл его к своей койке, на которой они уселись. Он мягко покачал головой и прижался поцелуем к тыльной стороне ладони Лоуренса. — Я знаю, эта война свела меня и тебя вместе, но теперь она разлучает нас, — он выдохнул горячий воздух на ладони Джона. — Однако это та битва, в которой стоит сражаться. Джон слегка нахмурился, но кивнул. Он взял своё одеяло и укутал в него плечи Александра. — Я иногда задаюсь вопросом, закончится ли эта война когда-нибудь. В такие моменты сложно не думать о том, что происходило до неё, — он вздохнул и подвинулся ближе к Алексу, так что теперь они сидели плечом к плечу. — Но потом я просто думаю о тебе, Александр. Я думаю… Я думаю о том, что мы могли бы продолжать то, что между нами, но уже вне этих холодных палаток и без потушенных ламп. Я думаю о том, чтобы любить тебя за закрытыми дверями, в тёплых комнатах и даже с зажжённым светом, если мы захотим. Гамильтон улыбнулся, поцеловал Лоуренса в щёку и сказал на выдохе: — Милый Джон, если бы я верил в загробную жизнь, то это был бы мой идеальный рай. Только я надеюсь, что в этом доме с закрытыми дверями я смогу любить тебя в постели, — он хлопнул по матрасу рукой, — а не на одной из таких ужасных коек. — Александр, ты можешь любить меня в любой постели, — Джон улыбнулся и поцеловал Алекса. — И пусть это будет военная койка или же матрас из гусиного пуха. Я позволю тебе любить меня где угодно. Хотя, я думаю, нормальная кровать всё же была бы более комфортной. — Ну, я уж надеюсь, что даже самая обычная постель будет удобнее, чем набитый соломой матрас, — Алекс встряхнул головой, на его губах заиграла улыбка. — Хотя, с тобой любая постель, несомненно, будет самой удобной. Призрачные тени, отбрасываемые масляной лампой, внезапно увеличились и безумно замерцали, словно одержимые, а затем они растворились, погружая палатку в черноту. — Стоит ли мне продемонстрировать? — тихо спросил Алекс в наступившей темноте, проводя рукой по талии Джона. Тот едва сдержал смех. — Александр, если война не убьет нас, я клянусь, это сделает наша любовь, и я не имею ничего против этого, — он обнял Алекса за плечи и откинулся на койку, увлекая его за собой. — Покажешь мне, насколько удобна эта кровать, да? Прямо сейчас я не чувствую ничего, кроме выбившегося куска соломы, который упирается мне в бедро. Гамильтон прошёлся дорожкой поцелуев по его шее. — О, Джон, я не думаю, что это солома. Хоть Александр и отморозил себе зад, одновременно проклиная бесконечную войну, ему больше не было холодно. Ему было жарко, он чувствовал тепло в своём сбившемся дыхании, чувствовал жар под кожей. Джону тоже стало очень-очень тепло. Но так как ночь была особенно морозной, Александр намеревался настолько разгорячить Джона, насколько это было возможно.