и, если продолжать наш разговор, не стоит откладывать вопросы на потом, —
алиса едва слышно выдыхает, чувствуя, как капля медленно стекает по обнажённой коже ноги, —кто будет первым — громоотвод или гром? мне все-таки кажется — гром!
вдалеке раздаётся протяжный вой-вскрик небосвода, словно в подтверждение играемой пионеркой песни — всё-таки гром. ей хочется вскрикнуть, вскочить, яростно хватая открытым ртом плотный леденящий воздух, но она остаётся неподвижной, чувствуя, как пальцы немеют на струнах старой доброй подруги-гитары. «совёнок» погружается во тьму. «совёнок» исчезает за плотной стеной ливня. едва видимыми остаются только очертания деревьев впереди, танцующих в кругу около сцены, на которой теперь ни души. ни души, кроме алисы, сидящей здесь несколько часов в попытках выплеснуть из себя метающийся где-то внутри гром, самоотверженный и яростный, первородный и неискусный. ей нещадно хочется найти причину его появления, но, как появляется гром над «совёнком», так и появляется гром внутри неё — одному богу известно как. «совёнок» погружается во тьму. «совёнок» исчезает за плотной стеной ливня. «совёнок» медленно готовится ко сну. ольга дмитриевна, вожатая, сегодня водила «совят» в лес — был костёр, были истории, было единение, даже, должно быть, были палатки, которые простояли пустыми и нетронутыми, потому что их собрали без нужды, «просто чтобы». парадоксально — ливень стоит стеной, и всё же ольга дмитриевна не спешит приводить пионеров в лагерь. должно быть, ливень казался страшным только сейчас, в одиночестве, когда не только снаружи, но и внутри у алисы бушевало что-то, что не давало покоя уже очень и очень давно. что-то такое, что нельзя было выкинуть, сплюнуть или забыть. как заноза, оно засело внутри и отравляло, мучая и принуждая ощущать безоговорочную слабость внутри себя, словно что-то очень важное если не сломалось, то надломилось… и, увлекаемая этой слабостью, алиса решительно отказалась идти дальше пионерлагеря, сославшись на плохое самочувствие. «ты ведь хочешь быть порядочным пионером?» — в сотый, должно быть, даже в тысячный раз вожатая продекламировала двачевской памятку о том, как важно и нужно быть «хорошим пионером», в то время как алиса стояла, позеленев в лице от внутреннего позора, который испытывала, между тем, далеко не из-за слов женщины. она никогда не хотела быть пионером, тем более — всенепременно хорошим пионером. она всегда хотела быть собой, но и теперь это получалось из рук вон плохо, потому что… потому что гром внутри алисы столкнулся с громоотводом. и он был рядом, он был здесь, осталось только протянуть руку — и почти удавалось его коснуться, по крайней мере — ощутить тепло чужой кожи. — ебанутая сука! голос алисы совпадает со вскриком грома, заглушающего слова; её рот бледнеет, а слова теряются. кажется, будто она открывает рот, но совсем ничего не говорит — только губы надменно складываются в изгибы и замирают в гримасе. её лицо, до этого неподвижное, разгорается: брови упрямо взлетают вверх, глаза сужаются в неподвижные щёлочки. она изгибается и становится похожа на хищника, прижатого к земле перед прыжком. и она тихо рычит, чувствуя, как руки невольно сжимаются в кулаки, белея в костяшках — настолько сильно она стискивает ладони. и ей хочется рычать, хочется рвать, хочется быть громом и в то же время — она так устала… — кто? кто тут?... еле-еле слышимый голос врезается в память. еле-еле слышимый голос прогоняет туман. еле-еле слышимый голос заставляет сердце биться хоть сколько-нибудь ровнее, а кровь остывать. опять гром, касаясь громоотвода, затихает и исчезает, чтобы через некоторое время вновь попробовать коснуться. — что ты тут делаешь? — алиса смотрит сквозь щёлочки-ширмочки глаз в зелёные глаза лены, чувствуя, как что-то внутри несоизмеримо и громко трещит, проваливается, исчезает. лена стоит под ливнем. два её смешных хвостика висят под тяжестью воды, и она робким движением рук стягивает резинки одну за другой, позволяя волосам обмякнуть окончательно. её пионерская форма насквозь промокла, и теперь двачевская видит, насколько лена худая. — я… ольга дмитриевна попросила тебя навестить… мне казалось… что ты будешь в медпункте, но тебя там не было, и, как сказала медсестра, ты там не появлялась… — лена округляет глаза и мгновенно прижимает посиневшие на холоде пальцы к губам, чувствуя, что сказала что-то лишнее, но через некоторое время, едва слышно стуча зубами, продолжает, — я навещала ульяну, — при воспоминании о девочке-ссср она морщится и пугается ещё больше, — но она сказала, что тебя не было, когда она вернулась в домик. я подумала, что нужно тебя найти, пока… пока погода не сделалась хуже. алиса презрительно фыркает, слушая, как её уловки о плохом самочувствии развинчиваются на глазах. но она не собиралась скрываться или прятаться — казалось, даже ольге дмитриевне были ясны мотивы двачевской остаться в лагере и не принимать никакого участия в жизни «совёнка». её тошнило от всего вокруг, тошнило от правил, от обязательных утренних линеек, на которых она присутствовала, чтобы ещё больше не подогревать конфликт с вожатой; главным образом её тошнило от смены, в которую она попала, потому что с появлением семёна её жизнь сделалась если не нестерпимее, то в разы хуже. причина была безоговорочно ясна только ей одной, но и её она старалась если не игнорировать, то не рассматривать ближе, чем на расстоянии вытянутой руки. в конце концов то, с чем она столкнулась, не должно было её волновать так сильно, как волновало на самом деле. и, если честно, алису это пугало больше всего на свете. — ты меня нашла. возьми с полки пирожок. алису сейчас вывернет наизнанку от собственной желчи. — тебе стоит забраться под крышу, пока ты окончательно не промокла. алису сейчас вывернет наизнанку от собственного безразличия. и в то же время алису сейчас вывернет наизнанку от страха внутри себя. гром столкнулся с громоотводом. лена медленно, словно с опаской, приняла предложение алисы взобраться на сцену. она поднялась по лесенке негнущимся шагом, и даже алиса почувствовала, насколько сложно было пионерке сдерживать лязганье зубами от холода. — я стащила его у электроника, потому что он проиграл мне его в карты, но не хотел отдавать. делюсь! — двачевская накрыла тёплым пледом дрожащие плечи лены, заметив за собой, как сильно она боится случайно прикоснуться к ней. «мне хочется сказать, что ты — ебанутая сука. мне хочется сказать, что ты — эгоцентричная мразь. мне хочется сказать, что всё твоё спокойствие — только маска, за которой ты прячешь своё язвительное лицо. мне хочется, чтобы твои глаза перестали быть настолько фальшивыми. мне впервые в жизни хочется настолько сильно, чтобы ты перестала подстраиваться под остальных. почему каждый раз ты получаешь всё, что хочешь? всё наше общее детство я чувствовала, как люди вокруг тебя приковывают к тебе взгляды, сами того не понимая: дети, взрослые, даже животные… ты всегда была в центре внимания, и в то же время осталась застенчивой и асоциальной, как будто смеясь в лицо каждому, кто хоть сколько-нибудь льнул к тебе в попытке дотронуться до того света, что ты излучаешь… и, видя, как твой свет горит, но никого не греет, я вдруг осознала, что ты похожа на громоотвод, созданный специально для грома, но не чтобы принять его безоговорочно, а чтобы не оставить от него ни крупинки той энергии, с которой он разрезал небо в попытках коснуться тебя… мне хочется, чтобы твои глаза перестали быть настолько фальшивыми. мне хочется, чтобы ты вспомнила прошлое лето, где не было ни «совёнка», ни семёна, который для тебя — громоотвод, поглощающий твой внутренний гром, уничтожающий твой внутренний гром… мне хочется, чтобы ты вспомнила прошлое лето, где садилась в час ночи на сидение моего мотоцикла, обхватывала своими руками мою талию, крепко прижимаясь ко мне перед тем, как мы уедем… уедем из этого спящего места, где было только одно спокойствие, сковывающее тебя и заставляющее тебя врать — врать остальным, врать себе. лицемерная сука! почему он стал тебе дороже наших обещаний?» алиса смотрит за тем, как огонёк спички шипит, плюётся, тухнет, вьётся к небу слабым извилистым языком дыма. её губы крепко сжимают кончик сигареты, и она осознаёт, что впервые за долгое время курит при лене, хотя обещала бросить. в голове постепенно появляются отрывки прошлого лета: час ночи, детская площадка в центре спящих домов, едва слышимый щелчок открывающего окна на первом этаже — ленина спальня… зелёные глаза горят азартом, словно глаза дикой кошки, которая выбирается на охоту, чувствуя, что она сегодня выйдет удачной. мотоцикл уже заведён, и лена прыгает на заднее сидение, прижимаясь телом к телу, прижимаясь теплом — к теплу, живым — к живому… её губы щекочут мочку уха двачевской, когда она говорит на одном дыхании: «поехали», и алиса, газуя, уносится в темноту спящего города, который всё равно принимает их в свои объятия, как мать принимает своих непослушных детей. — почему он стал тебе дороже наших обещаний? губы двачевской двигаются, но лена не может услышать — пронзительно-яростный вой грома оглушает. ещё немного — и лена от испуга закроет уши, потому что сердце внутри неё колотится, словно птица — в клетке. — почему ты не можешь выкинуть его из своей головы? губы двачевской растягиваются в гримасу, но лена не может услышать — алиса говорит быстро, еле слышно и только тогда, когда гром заставляет пионерку закрывать уши. — почему, чёрт возьми, ты смотришь на него взглядом, которым когда-то смотрела на меня? гром затихает, проглатывая окончания последнего слова. сердце двачевской трещит, трещит, трещит, ещё немного — лопнет. её лицо пылает, ей становится жарко, несмотря на то, что ливень продолжает стоять стеной, а холодный ветер гнёт деревья к земле, заставляя их трещать в основании. лена рядом дрожит, но алиса никогда не поймёт, что причина этому — страх. лене страшно. нет, не за себя. впервые за долгое время она видит, насколько сильно алиса уязвима в своей привязанности к ней, насколько сильно она не контролирует себя, и насколько сильно ей больно и страшно находиться просто рядом. она чувствует, что ничем не в состоянии помочь двачевской, поэтому не находит решения лучше, кроме как позволить урагану ужалить дом её спокойствия. громоотвод, построенный специально для алисы, впервые отказался справляться с громом, который бушует над ним. с новым раскатом грома приходится поцелуй. в зависимости от дальности грома и его продолжительности лена целует замёрзшими холодными губами пухлые губы алисы. она больше не смотрит двачевской в глаза, боясь, что если увидит, что творит в глазах рыжей пионерки, никогда не сможет этого простить себе. и ей страшно. правда страшно. и всё же страх, вынашиваемый леной годами, подталкивает её к действию с напористостью, которой могла позавидовать алиса. алиса завидует. и правила игры, в которых громоотвод больше не может поглощать и уничтожать гром, перенимаются двачевской безоговорочно. всё равно кто-то один должен нарушать правила, чтобы второй мог по ним играть.