seulement le mien.

Karma police, arrest this man He talks in maths, He buzzes like a fridge, He's like a detuned radio. Karma police, arrest this girl, Her Hitler hairdo Is making me feel ill, And we have crashed her party.

* — Знаешь, я всегда говорил, что ты можешь на меня положиться, Ричард. — Конан чуть откатывается на стуле, посмотрев на, как всегда, мрачного и сосредоточенного напарника. Все знают Перкинса таким, и лишь Фоусенд знал, какой он на самом деле. Только лишь он знает, как эти, сейчас поджатые, губы краснеют и распухают от чересчур напористого поцелуя. У него они в кровь искусаны каждый раз, стоит им встретиться. Только лишь он знает, как Ричард умеет умолять. Только лишь он видит, как тот прогибается всем своим хрупким телом и кричит без звука, задыхается, захлебывается, сжимает судорожно плечо напарника (после остаются синяки, но это их не волнует). Только лишь он знает Ричарда таким. Каждый вечер они разъезжаются по домам, чтобы потом встретиться на «нейтральной» территории. Это похоже на столкновение двух стихий. Перкинс дышит сбивчиво, ошалело глядя на Фоусенда расширенными зрачками, в которых словно звезды сверкают. Только Конан видит их так близко, они только для него. Сам Ричард только для него. Такой сложный, непонятный для других, а для напарника — раскрытая книга. Он стонет хрипло, когда губы Конана натягиваются на его члене, а теплый рот, такой податливый, принимает глубоко, но это обманка — блондин не подчиняется никогда, он только с Перкинсом такой ласковый и дикий одновременно. Язык обводит уздечку, дразнит устье уретры, а блядские, светло-серые глаза следят за каждой эмоцией Ричарда, за каждой реакцией; Конан смотрит пристально, и от этого взгляда мурашки по коже разбегаются, кровь бурлит, как лава, растекаясь по венам болезненно. Сегодня всё иначе, Фоусенд мягче обычного. Целует нежно, неспешно, не кусается даже, оглаживает скулы, в глаза заглядывает, в душу, черт, лезет. Ричард уж больно думает, что вечер и ночь будут такими. Но это тоже обманка — за нежностью следует боль, сладкая, пьянящая, как яд. Им обоим это нравится, оба плавятся, растекаются ртутью кипящей, сливаются в одно целое. Они оба безумны, обоим крышу срывает и уносит ураганом в далекую страну Оз. Им этого достаточно. Толчки Конана резкие, четкие, попадающие прямо в цель, как выстрелы (стреляет он метко), из Ричарда дух выбивают, кажется, он не доживет до утра, сгорит, как мотылек, подлетевший слишком близко к огню. У Фоусенда руки холодные, когда он касается распаленной кожи, в Перкинса словно множество ножей вонзается. Не ножи даже — осколки льда, острые и холодные. Контраст просто невыносим и агента прошибает молнией. Он выгибается до хруста в позвоночнике, хватается за напарника судорожно, смотрит в потолок ничего не видящим взглядом, с искусанных до крови им самим губ срывается вздох. Ему нереально хорошо и в то же время плохо. Конана хватает на ещё пять толчков (один лишь вид напарника, вот такого, полностью раскрытого и изломанного оргазмом, вводит в экстаз), после чего тот валится сверху, совершенно не имея возможности совладать с собой и хотя бы откатиться. У обоих звездочки перед глазами и цветные всполохи, а тела мелко подрагивают, словно бы замерзшие. Связанный презерватив летит в мусорку, а Ричард медленно закуривает, прекрасно зная, что напарника всего переебывает, когда тот берет в рот сигарету. Но Фоусенд терпит дым проклятый, хоть нос чешется и хочется одновременно чихнуть и занять рот Перкинса чем-то покруче сигареты. Членом, например. Но сил нет совершенно, он лениво растягивается на смятой постели, касаясь кончиками пальцев чужой щеки. Ричард ластится к руке, прикрывая веки с пушистыми черными ресницами, и тихо говорит: — Знаю.