Куда ночь, туда и сон

Он листает книги уже, наверное, несколько часов и не прекращает поражаться своему интересу. Раньше бы черта с два Шрам полез в библиотеку старшего брата, в которой книги об их культуре были нагло притеснены алхимическими. Массово, масштабно, настойчиво, словно кто-то действительно отказывался от собственной крови, позволяя этой богомерзкой алхимии занимать столько места в жизни — раньше Шрам это так воспринимал. Теперь ему интересно все. Нет — важно. Только почему-то алхимические символы упорно не укладывались в голове, страницы книг путались в сознании, были какими-то смутными и одновременно навязчивыми. Он бы так и читал, не разбираясь толком, но всей кожей почувствовал, что в помещении не один. Шрам с детства научен воспринимать такие вещи мгновенно, быстро, как внимательные ко всему кошки. Странно только, что вместо «бей или беги» сработало… Успокоение? И немного — ноющая в груди тоска. — Тебе теперь не кажется это неправильным. Тихий голос был до боли знакомым и родным, и от этих слов так веяло теплом и лаской, что в груди сильнее защемило от совсем пробудившейся тоски и внезапно вспыхнувшего отчаяния. — Не кажется, брат. Я понял, о чем ты говорил, — Шрам с трудом оборачивается, чувствуя сопротивление собственного тела — шею как сковало свинцом, и от нее методично стало заливать той же тяжестью тело, до самых кончиков пальцев. — Я знал, что у тебя все получится. Я очень горжусь тобой. Он улыбался так же солнечно и неловко, как всегда, и Шрам поймал себя на мысли, что вечно бы смотрел на эту улыбку. Но взгляд падает, как назло, и никакими стараниями не удаётся его поднять. Встать бы, вопреки адской боли в груди, обнять крепко и не позволить никуда уйти, да только тело прибито к полу намертво — даже ног не сдвинуть из позы лотоса. От досады стало раздирать ещё и глотку. «Брат!..» — У тебя так много ещё впереди, братик. Ты только живи, ладно?.. Шрам не может ответить: все слова теперь застревают комом в горле, и чувствуется, как по щекам проходят горячие дорожки слез — их так и не удалось удержать. Не находится сил поднять ладони и стереть слезы, чтобы, не дай Бог, брат не смотрел на это. Однако он сам подходит, садится рядом, так же скрещивая ноги, и хмуро глядит на то, как бессильно плачет младший; недолго думая, он касается ладонью щеки, заботливо стирая слезы, другой — сжимает немного плечо. — Ничего, и это пройдёт. Не смотри так на меня, […]*!.. Я плакал больше твоего. Господи, до чего редко ты плачешь… Шрам вздрагивает, и от звука собственного имени* сердце колотится чаще и больнее — словно разорвёт сейчас грудину и само прыгнет к брату в руки, раз ничто не даёт прижаться в объятиях. «Как отчаянно-то», — подумалось Шраму, но опять — ничего не выходит сказать вслух. И снова засияла тёплая, родная улыбка, не такая уже и неловкая — грустная, и боль от этого стала совсем невыносима. Едва Шраму удаётся побороть скованность тела, совсем чуть-чуть, податься только к руке брата, теснее прижаться щекой к его ладони, приглушая, наконец, горечь… Теряется образ, теряется в нагнетающей темноте его улыбка, и прежде, чем успевает угаснуть тепло его рук, удаётся расслышать: — Уж прости меня, братик. Какой плохой я, все-таки, старший брат… Шрам не замечает, как темнота становится резкой и влажные щеки обдает ночной прохладой родного края. Он резко садится, едва не цепляя край палатки — чуть правее и снёс бы ее к чёртовой матери. «Приснилось». Становится понятно, почему тело сводило такой болью, и его ребра все ещё ею стиснуты, но сильнее — не утихающая, уже притупившаяся за сердцем печаль, которую, в отличие от боли, оттуда никак не выгонишь. Шрам утыкается лицом в ладони, утирает глаза и вздрагивает, когда снова касаются его плеча. Того же, что касался брат в сновидении, но Шрам не делает глупых предположений о большом кошмарном сне, и даже не принимает эту мысль. Рядом не брат, но тот, кого не хотелось бы тоже потерять. — Всё в порядке? — негромко спрашивает Майлз, и в его голосе хорошо слышно беспокойство. Он чуть сильнее сжимает ладонь на плече и мягко подталкивает Шрама лечь обратно. — Угу, — он послушно касается лопатками грубой ткани, еще горячей от собственного тела, и игнорирует порывы души — и Майлза бы обнять, как хотелось обнять во сне брата, но желание кажется неуместным и остаётся отброшенным. — Куда ночь, туда и сон, — произносит Майлз, хотя до утра наверняка ещё пара часов. Им обоим скоро вставать. Шрам несогласно промычал, и Майлз, как обычно, строго нахмурился. — Брат? — Он. Оба честно стараются разглядеть друг друга во мраке: им этого хватает для таких нужных понимания и поддержки. Слова здесь лишние, сложные, они отлично это понимают, но сейчас и взгляда мало — чем ближе, тем сильнее нужны касания. Шрам, не сумев уснуть сразу, все-таки находит ладонь Майлза и осторожно, ненавязчиво переплетает пальцы. Руку немного сжимают в ответ, и холодная печаль за сердцем приглушается чем-то другим — тёплым, почти горячим. Шраму удаётся снова заснуть. Майлзу — нет.