Несправедливо

Цзян Чэну, если честно, очень плохо. В груди что-то тревожно ноет, ребра будто срослись друг с другом, не давая нормально вздохнуть, а изнутри Цзян Чэна разъедает боль — это хуже, чем проклятие тысячи дыр и язв. Старая рана вновь открылась и закровоточила, но Цзян Чэн захлебывается отнюдь не кровью. Слёзы всякий раз застилают пеленой его глаза, когда он вспоминает события из храма Гуаньинь. Вспоминает отдаляющегося от него с каждой секундой и шагом человека в чёрном в компании человека в белом. Они как огонь и лёд, как вода и камень. От этих сравнений у Цзян Чэна скручивается тугой узел где-то в животе, а к горлу подступает тошнота. Его не покидает Гуаньинь ни ночью, ни днём. Водоворот мыслей и воспоминаний крутится смертельной воронкой в голове днём, а ночью там же мелькают сны, мучительные, резкие, скачущие. И венцом все этого хаоса всегда становится фигура в чёрном. Самое частое сновидение Цзян Чэна — это пропасть. Пропасть ширится между ними и Вэй Усянем, который всегда машет рукой на прощание, спокойный с виду, и уходит в темноту прочь, неминуемо отдаляется и все твердит: «Это в прошлом». «Это в прошлом». «Это в прошлом». Для Цзян Чэна ничего не в прошлом. Точнее, ничего не прошло. Ведь в груди Цзян Чэна в унисон сердцу бьётся кусочек солнца — кусочек солнечного и жизнерадостного Вэй Усяня, такого родного, уютного, близкого. Такого, которого Цзян Чэн не видел не тринадцать лет, даже больше. Этот кусочек солнца, эта частичка Вэй Усяня, это золотое, но не его, Цзян Чэна, ядро теперь каждый день сутки напролет вторит: «Не твоё». «Не твоё». «Не твоё». Это золотое ядро не его, как и тот, кто это золотое ядро Цзян Чэну дал. Цзян Чэн, сидя в своей чертовой Пристани Лотоса, всматривается в озеро, находящееся в тишине, синеве и покое, и не понимает почему. Почему Вэй Ин, вернувшись спустя столько лет, ушёл с другим, улыбается другому и говорит такие искренние слова Лань Ванцзи, а не ему. — Почему он, а не я?! — кричал Цзян Чэн в пустоту, бросая чашу с вином в стену, отчего та разбилась вдребезги, как и надежда, и вера, и любовь Цзян Чэна. Почему Лань Ванцзи, а не Цзян Чэн? Чем Лань Ванцзи лучше Цзян Чэна? Что в нём такого, чего нет в Цзян Чэне? Что Вэй Ин нашёл в Лань Ванцзи?! Лань Ванцзи посторонний, чужой, далёкий. Он не знает Вэй Усяня так, как его знает Цзян Чэн. Лань Ванцзи появился из ниоткуда, и это появление было самым большим недоразумением на свете. Вэй Усянь ворвался вихрем в жизнь Лань Ванцзи, нарушил её целостность и спокойствие, подарил хаос на душе и в голове. Лань Ванцзи же не остался в долгу и ввалился в жизнь Цзян Чэна, втоптав в грязь все его мечты и грёзы. Он уничтожил то, что Цзян Чэн создавал годами и хранил так бережно. Вэй Усянь — порок Лань Ванцзи, а Лань Ванцзи — ошибка Цзян Чэна. И теперь было одно сплошное «Лань Чжань, Лань Чжань, Лань Чжань» и отошёл на второй план, казалось бы, самый дорогой и любимый шиди. Лань Чжань это, Лань Чжань то. Лань Ванцзи всё досталось на блюдечке с голубой каёмочкой: Вэй Усянь сам пришёл к нему, сам начал задирать и приставать, не отступал и всё время докучал, а Лань Ванцзи ещё имел наглость отвергать то, что судьба так любезно ему преподносила. К Цзян Чэну же судьба не была так благосклонна. Цзян Чэну и Вэй Ину пришлось долго находить общий язык и кирпичик за кирпичиком выстраивать дружеские, крепкие и доверительные отношения, чтобы стать в конце концов настоящими братьями. Цзян Чэн всегда жадно впитывал каждой клеточкой своего тела минуты и секунды рядом с Вэй Усянем и радовался улыбкам, вниманию, которые Вэй Ин дарил ему. Цзян Чэн жутко бесился, когда Лань Ванцзи отвергал все то, что ему даровалось само собой, а Цзян Чэну — спустя долгое время и усилия. Как хорошо бы было, если бы Лань Ванцзи никогда не появился в жизни Цзян Чэна. Спокойная жизнь Лань Ванцзи никогда бы не нарушилась и осталась бы такой же унылой и тихой. Он бы по-прежнему сидел в своих блядских Облачных Глубинах и бубнил себе под нос гадкие три — а уже четыре — тысячи правил на Стене Послушания, соблюдал правила, был примером для всех в своем блядском Гусу и гонялся ночью на стене за кем-нибудь другим, разбивая ему кувшины «Улыбки императора», но не Вэй Усяню. И никогда бы, никогда не разломал и не превратил в месиво жизнь Цзян Чэна. Цзян Чэн хотел, чтобы Лань Ванцзи исчез. Ведь не Лань Ванцзи все своё детство, отрочество и юность провёл бок о бок с Вэй Усянем; это не он видел, как Вэй Усянь превращается из маленького солнечного лучика в полноценное, горячее солнце, которое освещало путь Цзян Чэну и давало ему смысл жизни. Это не Лань Ванцзи собирал вместе с Вэй Усянем отцветшие лотосы. Это не Лань Ванцзи запускал вместе с Вэй Усянем воздушного змея. Это не он защищал Вэй Усяня от каждой встреченной ими собаки и не он вместе с Вэй Усянем ел суп шицзе с корнем лотоса и свиными ребрышками. Лань Ванцзи любил Вэй Усяня намного меньше, чем Цзян Чэн — и по годам, и по силе. Не ему Вэй Усянь дал обещание много лет назад. Но и не ему сделал Вэй Усянь больно, нарушив клятву. Цзян Чэн и Вэй Усянь должны были стать Двумя Героями Юньмэна, но кто они сейчас? Два знакомых незнакомца. Два брата, которые уже больше не братья. Два недоразумения. Цзян Чэна душили злость, обида, гнев, рыдания и ненависть. Он опустился на колени, схватился за голову, закрывая уши, чтобы не слышать собственных всхлипов, и плакал в своих покоях, представляя собой жалкое зрелище. Он ненавидел Вэй Усяня за то, что он ушёл и бросил, но ещё сильнее ненавидел Лань Ванцзи — за то, что отобрал. Цзян Чэн, если честно, чувствовал себя не плохо. Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Он чувствовал себя брошенным псом, которого хозяин приласкал, о котором позаботился, приручил, а потом выбросил на улицу, завёл себе нового белого и пушистого кролика, в сто раз лучше вечно лающей псины, которая лает-то от тоски, скулит по ночам, ждёт хозяина, который теперь её и взглядом не удостаивает. Это несправедливо.