***
Закаты на Арканисе — это кроваво-алая пелена, опускающаяся на горизонт. Этот цвет выжег все облака, превратив небо в однородную, гладкую массу — оно вызывает у него ассоциации с окрашенным пластиком, что грузно навис над их головами плотной крышей. Планета словно насмехается. Каждый ее день — это хладный, сырой туман утром, непрекращающиеся ливни днем, но слепящие, обжигающие закаты вечером. Будто напоминания о солнце: теплом, завораживающем, но таком редком. Арканис дразнит тяжелым, бархатным зноем, укрывающим невесомой шалью все вокруг — и не позволяет ни на мгновение в него окунуться, даря лишь иллюзию жарких дней. Земля здесь всегда влажная, а в воздухе витает этот характерный запах пропитанной влагой почвы — для людей здесь спустя годы он становится неуловим, незаметен. И преследует их незаметно, словно крадясь за каждым подобно незримому шлейфу. Когда-то Армитаж слышал, что в закатных лучах все преображается, как создается та неповторимая для людей атмосфера уюта и покоя, как жизнь замирает, пережидая яркий закат — и снова продолжается, когда небо темнеет, благосклонно уступая ночи. Какая же это оказалась чушь. Алый закат не дает ему по достоинству оценить себя. Небо выглядит так, будто захлебывается кровью — и это зрелище вызывает у него гнетущее, давящее со всех сторон неясное ощущение. Не страх, не ужас — нечто схожее, но все-таки другое. В такие моменты ему кажется, что красное небо над ним вот-вот схлопнется, словно капкан. А в детстве он и вовсе представлял, как с этого неба на них упадет алый дождь — и как воздух вокруг них пропахнет не влагой, а медью. Представлял и боялся, как только может бояться ребенок столь абсурдных вещей, что это все же однажды случится. Хакс долгое время не мог научиться сбрасывать свое оцепенение при виде родных закатов. Они пугали, но изредка могли и завораживать. Осознание этого подпитывало вечный страх — планета погубит его, если он не сумеет вовремя обрубить все ее нити. Все то, что его здесь держит, должно погибнуть. И сейчас, безмятежно застыв на краю балкона, вцепляясь руками в тонкие перила, он смотрел на небо и прощался с ним, будто с давним, ставшим поневоле другом. Красный — это острое, глубокое желание сбежать. Смотреть на этот мир больше не было сил. Но когда-нибудь он завоюет десятки других — и там, быть может, сможет увидеть, каких же еще цветов бывают закаты. Он был уверен, они смогут его удивить.***
«Как худ сын коменданта. Надеюсь, его не морят голодом». Не слышать их насмешку — легче, чем дышать. «Его оценки — всего лишь влияние отца. Ты думаешь, никто не видит?» Не слышать их осуждение — почти вошло в привычку. «Сын кухарки. Я бы умер от позора». Не слышать их отвращение — обыденно. «Не могу даже представить, как тяжело его мачехе. Постоянно видеть подтверждение измены». Не слышать их жалость — тяжелее всего. И знать, что вся Академия считает его жизнь очередной нелепой историей, рассказанной за спиной — нестерпимо. Он преодолевает коридоры от кабинета до кабинета так стремительно, что и сам поражается, как это еще не было похоже на бег — привыкнуть к широким шагам и быстрой поступи было удивительно легко. Теперь он ходил только так. Армитаж не смотрит вперед, только вниз. Так не мелькают перед взглядом десятки лиц, видеть которые у него нет ни капли желания, так не видно и самих выражений лиц, и его собственного лица, которое он — сам не зная, зачем — прячет, свесив голову вниз. Когда-нибудь он будет ходить с тем же четким шагом и так же быстро, но уже с гордо расправленными печами. Однажды он будет смотреть только вперед, даже если придется улыбаться при взгляде на засевшую на ком-то напротив маску презрения и зависти. Вокруг него всегда будет шепот, придется смириться, что он будет окружать его долгие годы — но когда-нибудь он будет слушать его без прежней ярости. Он научится в ответ на него лишь усмехаться. Красная кадетская форма — его наказание, длиною в юность. Красный — это терпение.***
Годы придают его фигуре статность и высокий рост, но не смеют сменить его худощавость на мускулы. И потому он продолжает скрывать собственное точеное тело за плотной одеждой, что делает плечи шире, а талию — заставляет казаться не такой узкой. Появившиеся по прихоти на его руках перчатки скрывают изящные пальцы и узкие запястья, уместные для музыканта, но не для офицера. А высокие сапоги в это время искусно прячут тонкие лодыжки. Годы добавляют ему к гибкому уму хладнокровность и хитрость, но не забирают засевшие глубоко внутри страх и ненависть. И даже пусть на его лице читается равнодушие, внутри груди до сих пор полыхает злоба — она упрятана в нем так глубоко, как только может. А страх, по-прежнему неискоренимый, продолжает все так же следовать за ним, пусть и почти угасший. Годы делают из смиренного и жалкого мальчика мужчину, умело прячущего лицемерие за красивой улыбкой. На самом деле, научиться дарить пропитанную фальшью улыбку — одно из его лучших достижений. Годы дают ему мечту, но не дают ему забыть о мести. И когда он упирается взглядом в спину идущего перед ним отца, тяжело переваливающегося с ноги на ногу, он в череде ярких кадров видит, как наградит его той же болью, что он по его воле испытал сам. А после этого всегда следуют окрашенные сладким предвкушением мысли: о том, как он вскоре распрощается с прошлым, и даст начало собственным свершениям. И когда Армитаж Хакс в очередной раз смотрит в зеркало, он наконец-то видит потенциал, а не слабость.***
Хрипы Брендола Хакса лучше любой музыки. Нет ничего лучше, чем видеть его грузное тело распластанным на полу, слышать эти хлипкие, вырываемые болью жалкие звуки. И как же сладко узреть столь гордого человека у своих ног. Хакс наступает на его ладонь, нещадно вдавливая каблук сапога, и до ушей доносится хруст сломанных костей — и даже сжимая зубы до мелкого крошева, Брендол не может сдержать крик. Он извивается у его ног, словно червь, и судорожно прижимает в груди раздавленную кисть, стоит только с нее неспешно убрать подошву — а после, продолжая изгибаться, пачкая стремительно темнеющую форму в крови, тут же глухо сипит, остро чувствуя боль остальных ран. Убогое зрелище. Бластер в руке прожигает кожу, и Армитаж крепче обхватывает его, на секунду испугавшись возвращения былой дрожи. Его тяжесть необычайно стремительно придает сил — и едва слышный выстрел с яркой вспышкой плазмы приходится в дергающуюся ногу, где через секунду пылает обожженная рана. Вырвать крик из его рта — достижение, греющее остатки его сердца. — Неблагодарный щенок! — вопит отец, брызжа слюной, словно дикое животное, и Хакс морщится от громкости его голоса. Этот человек не умолкал даже на грани смерти. Брендол изгибается на полу, то ли от невыносимой боли, то ли в надежде избежать своей казни: сорвано, тяжело дышит из последних сил, немигающе смотря ему в глаза. На его лице по-прежнему был лишь отпечаток горделивой ярости — без тени страха, без намека на лихорадочно бьющую его панику. И красная линия бегущей со лба крови делит его лицо на две части подобно рубленному и скошенному увечью. Армитаж почти готов признать, что восхищение подобным выбивает, словно удар, весь воздух из легких. Он точно так же смотрит ему в глаза — и не чувствует ни жалости, ни стыда. Только вибрирующий в горле полубезумный от счастья смех. Сдерживать ликующую улыбку теперь нет смысла — нет, пусть отец увидит впервые улыбку своего сына. Пусть увидит, как он наслаждается, убивая его, и увидит, как долго он этого ждал. Пусть осознает, что в спину ему на протяжении двух десятков лет доносились вместе с плачем сына обещания расплаты. Пусть наконец-то посмотрит в глаза кровожадному и бешеному псу, что выращен был на ударах от его собственных рук. Повсюду красный. Красный покрывает пол, заливает одежду. Красный горит в глазах, тлеет на языке медью, тает тяжелым запахом крови. Красный пожирает его изнутри, заставляя вновь навести бластер. Лицо Брендола — алое, изорванное полотно с дрожащими губами. На один миг на нем проступает ужас — столь сильный, что становится осязаем, и его следующие оскорбления, должно быть, умирают в горле за секунду до следующего выстрела. Выстрела, что навсегда заставит этого человека замолчать. Красный — это месть.***
Вкус эйфории горько-сладкий: легко ему поддаться, но привкус слишком долгий. Чувство свободы обнимает плотно, но не душит. Грохот спадающих с него цепей громок, но не оглушает. Приглашение на крейсер типа «Ресургент» сочетает все эти чувства в одном — Первый орден ждал его. И он рад отозваться на этот зов.***
Красное пятно — единственное, что с самого начала бросается ему в глаза: это арканианские розы, выросшие на щедрых дождях и крупицах света, безмолвно стоят в расписанной вазе. Их бархатные, изящно изогнутые лепестки словно окроплены кровью, впитав ее вязкую, густую влагу. Хакс помнит, как подумал об этом в детстве — и эта мысль, какой бы не казалась сейчас абсурдной, до сих пор не покидает его. Цветы, которые он ненавидит, но которые так любит Маратель Хакс. Даже приближаясь к преклонному возрасту, она не теряет желания и надежды выглядеть моложе своих лет: все так же, как и раньше, наносит броский макияж, что пытается тщетно скрыть следы старости в чертах угловатого лица, а ее волосы, выкрашенные в дорогую платину, лежат на плечах по-прежнему элегантно и изящно, пусть всем и очевидно, что за краской прячется проступающая седина, а за прической — редкость и тонкость прядей. Тело ее не потеряло своей стройной фигуры, но даже в нем — особенно в нем — уже вылезают наружу все подаренные возрастом изъяны. Она была красивой, пусть и иссыхающей женщиной, что когда-то сумела собой завлечь его отца, но так и не удержавшая его от измены. Она стоит прямо, словно гордо и свысока смотря на кого-то, и Армитаж не забывает расправить собственные плечи, входя в ее комнату. Посещение этого дома — и оборвется последняя нить, связывающая его с этой планетой. Он жил в этой усадьбе с самых первых лет, но все же, оглядывая сейчас привычные ему стены, он осознает с пугающей ясностью, что они никогда не были ему родными. И потому никогда еще мысль о разлуке с ними не была так несущественна — как оказалось, она наоборот греет сердце, хотя должна была ввергать в холод. Он будет рад расстаться с этими стенами. Он позволяет ей увидеть свое отвращение к аромату цветов, витающему в воздухе — приторному и каждый раз неумолимо подводящему его к тошноте. Но заговорить, вдыхая это, почему-то намного проще: — Вы рады, что я покидаю вас? — учтиво спрашивает он, вглядываясь в безразличную серость ее глаз. Но Маратель лишь усмехается, изгибая выкрашенные в алую помаду губы. Ее тонкие пальцы аккуратно играют с лепестками роз, словно с маленьким и забавным зверьком, и Хакс пару секунд отдает на размышление о причинах ее беззаботности. Но когда она все же смотрит на него, выражение ее лица — нерушимый лед. — Мои эмоции далеки от радости, Армитаж, — медленно и слишком спокойно выговаривает его мачеха. — Уверена, в тебе нет интереса спрашивать обо мне. Поэтому я задам следующий вопрос — каковы же твои чувства? — О, я счастлив, как вы могли подумать, — отвечает он. — Много лет мечтал забыть запах этих отвратительных цветов. Маратель с укором цокает языком, в фальшивой обиде качая головой — за все годы совместной жизни со своим мужем она искусно научилась подделывать любую эмоцию. В это время аристократичная и худая ладонь даже не дрогнула у красных лепестков. — В тебе никогда не было уважения, — тихо произносит она в обвинение. Фраза только самой своей интонацией смахивала на глупую шутку. — Может быть, — соглашается Хакс, пытаясь тщетно заглушить негодование от ее слов. Терпение внезапно истончилось слишком быстро — и начало трещать по швам. Маратель всегда удавалось вывести его из себя лишь парой крепких, сказанных в ее духе фраз. Жить с ней под одной крышей было нестерпимым испытанием: вспомнились все рожденные на пустом месте ссоры, наполненные гнетущей тишиной долгие дни под ее присмотром, но особенно нестерпим был их общий ужин, когда взгляд ее серых глаз нещадно жег его с другой стороны стола. Этот взгляд так и таил, должно быть, в себе ее единственное на тот момент желание — чтобы он вдруг подавился едой, и оставил наконец-то ее с Брендолом одних в покое. Он еще раз смотрит на нее, покорно стоящую перед ним, прежде чем развернуться, чтобы покинуть это место. Но прилетающие ему в спину слова слишком резки: — Я знаю, это ты убил его, — говорит мачеха. — Я не настолько глупа, чтобы думать, что Брендола убил один из его многочисленных врагов. «Я был его единственным настоящим врагом». — Вы можете думать, что хотите, — беспечно говорит он, не оборачиваясь. — В конце концов, вы никогда не были мне матерью. — А ты никогда не был мне сыном, — опустошенно говорит она, рождая в Хаксе желание взглянуть на ее лицо. — Но Брендол был жесток не только с тобой, и я хочу, чтобы ты знал это. Смысл ее слов ускользает от него, чтобы спустя секунду врезаться тонким лезвием прямо в грудь. Столько раз он обещал себе, что больше не испытает боль в этом месте, но вот он — так легко верит словам женщины, которая никогда не взглянула на него даже с простой людской теплотой. Быть может, его отец действительно был еще хуже, чем он знал — осознание этого не удивляет его, но вновь ужасает, заставляет застыть на долгие мгновения, кинув его мысли на растерзание новым догадкам. Но он устал думать об этом — боже, только звезды знали, как он устал… Последние крупицы сил он собирает на слова, что так давно хотели сорваться с языка. — Ты всегда была в десятки раз хуже Брендола. Ты знала, как он был жесток. Видела, что он делал со мной, с нами. Лучше всех представляла, что происходит за закрытыми дверями его кабинета. И ничего не сделала, чтобы это прекратить. За несколько шагов до выхода он слышит, как ломается лед. — Поэтому я никогда не прощу тебя.***
Огни на посадочной площадке почти слепят — и она вся, мигая красным, лишь вызывает в глазах тонкую боль. Хакс наблюдает за ней через иллюминатор, удобно расположившись в сиденье. Пол шаттла под его ногами едва ощутимо гудит, как грудь исполинской банты. Впереди был долгий путь сквозь космос — он изменит его жизнь навсегда. Должен был изменить, был обязан. Армитаж глубоко вздыхает, и медленно считает до десяти, пытаясь успокоить всполошено бьющееся сердце. Он шел к этому не один год, прокручивал этот момент в голове почти каждую ночь, но легкий страх все равно опутывает его, обвивает горло, мешая даже сглотнуть. Арканис остается позади. Даже в этот знаменательный день он не изменил себе: беспроглядные ливни не прекращались долгие часы. С ноткой внезапно появившегося веселья Хакс внезапно думает о том, что планету печалит его отъезд так сильно, что она плачет, но в следующую секунду он заставляет себя вспомнить, что дождь для нее — не больше, чем повседневность. Когда шаттл взлетает, он отводит взгляд от переливающихся внизу алых огней. Впереди было будущее. Сейчас красный — это свобода.***
В первые дни своего пребывания на крейсере Хакс замечает, что освещение делает с его волосами — рыжие, янтарные волосы окрашивались в красный, полыхали багровым огнем. Привлекали чужое внимание к себе так отчаянно, словно горящее пламя. Это вновь напомнило ему, как он терпеть не мог цвет своих волос. И какая ирония, что именно рыжий — единственный цвет из множества других, что мог уподобляться красному при определенном преломлении света. Надо ли упоминать, что он всегда ненавидел красный.***
Две генеральские полосы на рукаве форменной шинели — все, о чем он мог мечтать. Мир на секунду окрашивается в красный — радость настолько сильна, что сердце вот-вот выберется из плена груди. Даже полумрак, витающий в тронном зале, не мешает ему увидеть, как блеснула вокруг этих полос серебристая окантовка — и он тут же, не смея себе в этом отказать, проводит вдоль нее кончиком пальца, пытаясь поверить в наполненную ликованием реальность. А сразу после этого преклоняет колено, и даже не слышит — чувствует — как Сноук удовлетворенно скалит рот в подобии улыбки. — Благодарю, Верховный лидер. Годы службы пролетели незаметно, как этот самый миг.***
Кайло Рен — безликий исполинский монстр, в мелкое крошево раздробивший его размеренную, упорядоченную жизнь. Кайло Рен — это лишние инциденты, усложнившие подъем к новому званию так сильно, что становилось невыносимо больно. Кайло Рен — его испытание, и, возможно, даже наказание. Он появился внезапно, прилетев в один из непримечательных дней. Ученик Сноука — так было озвучено Армитажу в отчете. Он сжал тогда в руках датапад до жалобного скрипа, только прочитав отданные ему приказы — в тот момент казалось, что ему только этим нанесли личное оскорбление, когда он понял, что должен был этого безликого адепта Силы не только встретить в ангаре, но и показать ему весь корабль, а после — провести инструктаж и довести до отведенной ему каюты. Словно у него хватало времени на экскурсии для новоприбывших. В те секунды он ощутил тень зависти, увидев спускающуюся по трапу массивную фигуру, о которой и сам грезил с юных лет. И тут же — искру ярости, которая однажды, как он знал, разгорится в пламя. Кайло Рен оказался невоспитанным и вспыльчивым. Тогда он застыл перед ним в странном, напоминающем оцепенение приветствии, а после, совершенно не обращая ни на кого внимания, прошел мимо к выходу из ангара, чуть не задев Хакса плечом. Но их первое знакомство было год назад. Год, наполненный шумными, до хриплого крика ссорами и невинными на первый взгляд перепалками. Год, несущий на себе неторопливо растущий гнев и презрение. Это были дни, полные догадок при взгляде на скрытое маской лицо и долгие часы, полные неясных мыслей о том, что же могло скрываться за этим плотным визором. И когда он после очередного задания возвращается целым и невредимым, Хаксу кажется, что он на миг теряет зрение — алая пелена перед глазами затмевает почти все, кроме высокой черной фигуры. Скрип перчаток напоминает ему, как сильно он сжал ладони в кулаки, и он спешит разжать их, коря себя за кратковременную потерю самоконтроля. И за глупую надежду, что магистр мог отсутствовать на его корабле подольше. — Генерал, — приветствует его Рен, вокодером искажая его должность до набора трескучих звуков. Миссии проходят для него так же бесследно, как и дни в собственной каюте: ничто не меняет его — ни выигрыши, ни поражения. Ничто не гасит его пыл, ничто не уменьшает его самолюбие. К сожалению, Армитаж все больше ловит себя на мысли, что почти привык к нему. Кайло Рен постепенно становится одним из тех многих незаменимых фрагментов, из которых построена его жизнь. Хакс, глубоко раздосадованный, осознает собственное желание, чтобы Кайло исчез из нее, стремительно и незаметно. — Магистр, — отвечает он сухо. И пелена перед глазами приобретает еще один слой. Красный — это ненависть.***
— Этот день знаменует конец Республики. Мы с вами свергаем режим, который потворствует разброду. В этот самый момент в одной удалённой системе Новая Республика предаёт Галактику, тайком поддерживая изменников, известных как Сопротивление. Созданное вашими усилиями оружие — эта самая база — сметёт ненавистный Сенат, его бесценный флот, оставшиеся системы признают власть Первого Ордена и запомнят этот день, как последний день Новой Республики! Голос его громогласен, свиреп и ужасает — в этот самый момент он обрекает на смерть миллиарды живых существ. Пути назад уже нет — именно в это миг он себя либо проклинает, либо благословляет. Либо все вместе. Он шел к этому так много лет: сквозь череду побоев, унижений, борьбы за власть. Реальность кажется фальшью, выдумкой, вырвавшейся из его головы мечтой. Хакс осознает дрожь в теле по тому, как сотрясает его ледяная волна озноба — он чувствует, как дрожат укрытые перчатками ладони, как подрагивают тяжи сухожилий у границы строго воротника. Но в следующий миг он забывает об этом, когда его кожа начинает беспощадно гореть от нового вырванного из горла крика: — Огонь! Устрашающий рокот под ногами подобен звукам просыпающегося громадного монстра. Мгновение спустя из зияющей дыры вырывается красный ослепляющий луч, он рождается на его глазах из огненных недр планеты, подобно горящему лезвию светового меча пронзая пепельно-стальное небо. Это пугает и завораживает одновременно: и оглушающий звук, и осознание той мощи, и то, как беспомощно пригибаются тысячи деревьев к самой земле, ломая стволы, лишаясь своих крон. Мир вокруг дрожит… Хакс не может сдержать трепет. Неотвратимо это зрелище приковывает взгляд так сильно, что уже не получается отвести его, даже если захотеть. Этот образ останется с ним навсегда — никогда не померкнет, не станет простым воспоминанием. Нет, он останется тем же красочным и пугающим видом, каким и является сейчас. День, когда он превратил систему Хосниан в пристанище руин и трупов, неумолимо окрашивается в алый — цвет лучей его базы, его детища. Красный сегодня — это цвет смерти.***
У магистра до нелепого красные, спелые губы — это единственное, о чем он может думать, когда впервые его взору открывается прежде скрытое лицо. Эти губы кривятся в кривой ухмылке, когда магистр замечает чужой пристальный взгляд, но даже этот новый изгиб не лишил их красоты — наоборот, лишь сделал их еще красивее. «Он так молод». Эта мысль становится его абсурдной на тот момент потерей контроля. Только она прозвучала в голове, и Хакс замер, преследуя своей целью как можно быстрее огладить каждый дюйм этих странных черт. Одна из мучающих его загадок наконец-то была отгадана.***
Световой меч Рена — словно горящий огонь. Такой же дикий, беспорядочный, неукротимый — точная копия горячего темперамента его владельца. Это необузданное пламя готово сжечь его кожу. Меч, в ярости всаженный в стену в дюйме от головы Хакса, едва слышно искрит, проделанная им дыра — торопливо остывает от жара. Их очередная ссора зашла слишком далеко. — Любите шутить со смертью, генерал? — рычит Кайло. — Не думал, что вы так безрассудны. Его рука едва заметно проворачивает оружие, приближая еще ближе — и Хакс чувствует, как его щека начинает полыхать, готовая соприкоснуться с опасным лезвием. Кожи вот-вот коснется ослепляющая боль. Сердце в груди бьется так сильно и суматошно, что и вовсе выпрыгнет через миг из-под свода ребер, затылок явно чувствуется взмокшим, а по шее щекотливо ползет капля пота. Но даже так Армитаж лишь усмехается, гордый отсутствием у себя страха и почтения, которые магистр так отчаянно ждет. — Моя смерть не в ваших интересах, лорд Рен, — отрешенно говорит он, стараясь не замечать, как стремительно росла в горле встревоженность. — Я уверен, Сноук не выразит благодарности за этот поступок. Как и за тот урон, что вы наносите кораблю почти ежедневно. Ноздри Рена раздуваются, как у дикого зверя, а в темных глазах горит красный — отражение и отблеск собственного меча. На краткий миг он позволяет себе мазнуть яростным взглядом по лицу Хаксу, по сидящей на нем непроницаемой маске — и только этот жгучий взгляд внезапно заставляет тело Армитажа пылать. Вот так стоять, застыть под массивной фигурой, что словила тебя в плен — было необыкновенно волнительно. На него свысока смотрели прожигающие насквозь черные глаза, напоминающие бездонный омут, а жар с чужой груди, льнувший на его собственное тело, только подогревал в венах кровь. И даже бьющееся всполошено сердце не мешало Хаксу забыть о времени — и он, до сих пор смотря в глаза напротив, не замечал, как текли сквозь пальцы минуты. Кайло резко выдергивает меч, и Хакс дергается, не ожидая этого. И с досадой понимает, что позволил испугу промелькнуть на лице, позволил телу вытянуться в звенящую от напряжения струну. Но внезапно тело рядом отстраняется, алый свет гаснет — словно выпав из транса, Хакс переводит остекленевший взгляд вперед, на удаляющуюся теперь широкую спину. Вырвавшийся против воли вздох облегчения едва слышен, а так и не рожденная усмешка умирает в пересохшем горле. Хакс заставляет себя не чувствовать до сих пор витающую в воздухе опасность: нотки безумия делали их игру еще ярче. Световой меч Рена — насыщенно-красное предупреждение, кричащее ненавистным голосом о чужом превосходстве. Красный — это сила.***
Агония снежной базы вырывается оглушающим криком из провалов в земле — Хакс бежит по ее раненой коже и в полном ужасе смотрит вниз. Там, внутри планеты, багрово-алое сияние было готово вырваться наружу. И погубить их всех.***
— Ты спас меня, — хрипит Рен. — Почему? — Я исполнял приказ, — безропотно отвечает Армитаж. Эти слова усмиряют Кайло. Он слабо выдыхает, словно пытаясь в который раз стерпеть боль — и откидывает голову еще более расслабленно, открыто. Его тело на больничной койке выглядит как руины, останки чего-то великого: будто цельный кусок гранита, из которого его сделали, пошел трещинами, а потом раскололся на множество частей, не выдержав позорного поражения. Шрам, пересекающий его лицо, был именно тем разломом, что дал начало другим. Рен закрывает глаза и отворачивается, больше не скрывая свое уязвимое положение, а на белой повязке вновь от резкого движения проступает красный. Ложь на губах Хакса горчит и жалит болью, как собственные раны. А Хакс же даже не осознает, что лжет.***
Сноук был поистине самовлюблен: насыщенный красный покрывал стены, потолок его тронного зала, и даже броня его элитной преторианской гвардии была окрашена в этот же кричащий алый, искусно маскирующийся на фоне. Так много красного вызывало у Хакса тяжелое, давящее со всех сторон ощущение — схожее с тем, что он чувствовал при взгляде на родные закаты. Оно пропадало лишь на последних шагах, отделяющих его от выхода, но в последнее время казалось, что оно тянулось за ним вслед до самой каюты. Он ненавидел каждую минуту, проведенную здесь. Армитаж бы сделал свой собственный зал и трон белым, как необработанный хром — черный космос вместе с этим создавал бы превосходный, завораживающий контраст. Да, он бы без сожалений заменил этот осточертевший ему цвет на белый.***
Кровь. Это всегда была кровь — его особый оттенок красного. Разбитая при падении губа до сих кровоточит, и Хакс тихо шипит, осторожно прикасаясь к ней. Забытая им и тянущаяся вдоль подбородка тонким росчерком дорожка крови вновь напоминает о себе — с нее срываются пар одиноких капель, тут же теряющихся на темном полу. Армитаж только подхватил несколько из них на самом краю, утирая кровь облаченной в перчатку ладонью. Он уже не сожалел об испорченной пятнами искусственной коже. Он чувствовал лишь болезненное, почти отчаянное желание сбежать к себе в каюту, где бы смог зализать собственные раны после такого явного позора — Сноук знал, как дорого для него уважение его подчиненных. И бросил его безвольное тело с ощутимой яростью прямо в основание своей нелепой голограммы на глазах у всех — унизительно, обидно, но заслуженно. Он заслужил подобное наказание. Он должен быть благодарен Верховному лидеру — тот не отнял у него звание после стольких поражений. И все же, это вновь напомнило ему, сколько раз он подвергался насилию, словно удел его — вечно сносить издевательства тех, кто сильнее. — Это был Сноук? — вдруг спрашивает Кайло. Хакс не удостаивает его ответом: столь глупый вопрос не требует его. Вместо этого он продолжает упиваться жалостью к себе — и злость утихает, скрываясь под ворохом питающих его бессилие воспоминаний. Брендол Хакс — хваленый капитан, ответственный комендант — был тираном. Никто не видел этого или же просто не хотел видеть: так было проще думать, что пурпурные следы на теле его сына вызваны драками с другими кадетами, бледнеющие со временем синяки и царапины на лице — падением, мелькающие гематомы — случайностью. Лишь молчаливые серые стены отцовского кабинета видели, как в один день хрустнуло его тонкое запястье в тисках чужих пальцев — до пронзительного крика, до детских слез. Они видели и хранили в себе тот момент, как от терял сознание от дикого швыряния в стену, как утирал те редкие алые капли, что пачкали ее и пол, как беспомощно сжимался в комок, готовясь к следующему удару. Красный — это боль. Красными были частые следы побоев — кровоподтеки, ссадины и десятки других следов, что оставались от чужих рук. Красными были и его глаза, когда он давал волю слезам. А иногда казалось, что красным была окрашена вся его жизнь. Академия Арканиса была пропитана кровью с самого начала — с того самого дня, когда ее высшее командование впервые подняло руку на того, кто не смел дать отпор. Рен подходит ближе, шелестом своих многослойных одежд вырывая его из клубка страха, в котором он увяз, словно в зловонном болоте. Для врага и давнего соперника его касания слишком осторожные, голос — слишком успокаивающий, умиротворенный. — Позволь исцелить это, — проговаривает Кайло, становясь напротив, и его слова в уединенности темного коридора кажутся признанием, недостойным быть произнесенным. Только недавнее унижение не дает щекам Хакса залиться краской. — Не думал, что Темная сторона позволяет это, — тихо отвечает он. — Я считал, это миф, которым соблазняли глупцов. — Ты удивишься, сколько еще не знаешь о Силе, — воодушевленно говорит Кайло, но спустя пару секунд в его голос незаметно закрадывается несвойственная ему скромность. — Я пытался научиться этому не один год, но только недавно достиг успеха — малого, но… — Зачем? — внезапно прерывает Хакс, совершенно не осознавая, к чему ведет этот разговор. — На сегодня довольно насмешек. Он почти отворачивается, готовый продолжить путь до собственной каюты, но Рен хватает его за широкий рукав шинели, стараясь обуздать этот порыв. — Считай это моей благодарностью. Кайло не отводит взгляд от его лица, готовый уловить любую эмоцию, любое проявление чувств, что мог испытывать измученный генерал. И он видит это: бескровные губы, прежде плотно сжатые, раскрылись, будто делая судорожный вздох, а острые бледно-зеленые глаза, еще мгновение назад потухшие, вновь загорелись. Армитаж, сейчас будучи лишь тенью самого себя, утомленно выдыхает и едва ли удивлённо склоняет голову, встречая его взгляд — уверенно, но устало. Он устал, очень устал… Пальцы Рена теряют хватку на дорогом сукне иссиня-черной шинели. Хакс, измотанный, до сих пор собирающий потерянные крупицы гордости, вдруг шагает к нему сам.***
Соль Крэйта слишком яркая — единственная ее особенность. За Реном тянется красный след: в следах, берущих свое начало на поле боя, где они превращаются в алый вихрь от дикого, но изящного танца сражений. Хакс смотрит на него с горящим в груди восхищением, и подходит ближе к защитному экрану, пытаясь урвать для себя еще одно чужое движение. Еще раз увидеть падающее тело очередного врага, еще раз услышать отголоски близкой победы. Остатки Сопротивления в этот день встречают здесь свою смерть. Больше невозможно отличить — кровь или соль.***
Он не знает, как они пришли к этому. Внезапно всего стало слишком много: гнева, напряжения, скрытых взглядов, невысказанных слов, эйфории от желанной победы. Все подталкивало их к этому. Его терзаемый под губами Кайло рот раскрылся, отвечая на поцелуй. Отчаянно, дико, но одновременно мягко. И даже так он не успевал за неистовством Кайло. Напор Рена был ошеломляющ — за ним невозможно было успеть, оставалось только прогибаться, покорно уступать, приглушенно и в тайне даже от самого себя желая еще большей силы, еще больше отдающихся в паху горячих прикосновений. Их поцелуй ожидаемо был похож на битву, на состязание. Кайло не отрывался от него долгие минуты, продолжал жадно истязать их обоих, пытаясь тщетно усмирить пыл — и только когда закончился воздух в горящих легких, он резко отстраняется, глотая покрасневшими губами воздух. Хакс едва подавил разочарованный стон. А потом лихорадочно окинул его взглядом, пожирая глазами щедро открывшийся вид. Кожа Рена разрумянилась, выглядела восхитительно и удивительно маняще. Легкая краска с его щек стремительно стекала на шею — привлекая к себе внимание, рождая потребность грязно и неторопливо провести по ней языком. Собрать с нее соль и пот, попробовать на вкус. Тело Кайло оказалось мощным и разгоряченным, по-прежнему скрытому под слоями плотной мантии, но его, казалось, совершенно это не тревожило: на легкие шипения Армитажа, делающего тщетные попытки его раздеть, он нарочито громко усмехается, но нисколько не меняет своего положения, оставаясь прижимать своенравного любовника к стене каюты. Они не знали, как к этому пришли. Но сейчас просто не могли остановиться. Красный — это страсть. Это вожделение, готовое их погубить. Пропасть, в которую они смело и бездумно прыгают вместе. Влечение, не знающее в данный момент ни начала, ни конца. И его одинокое сердце, встречающее до этого безмолвно и спокойно безликих любовников, внезапно начало биться в новом ритме. Хакс вцепляется одной рукой в черные волосы, сминает, дергает, и Рен, тяжело дыша, с благоговейным трепетом смотрит на него, по воле чужих движений наклоняя голову. Армитаж прижимается своей грудью к чужой, льнет как можно ближе, с болью переживая даже пару разделяющих их дюймов, и притягивает его для нового поцелуя, воскрешая в памяти события, что дали начало их общему безумию. Тронный зал. Темная кровь. Голова Сноука с застывшей отвратительной гримасой, брошенная к его ногам. Яркость светового меча. Внезапно нежный взгляд черных глаз. — Я сделал это для тебя, — сказал тогда Рен. — Для нас. Одинокие, покинутые, отвергнутые. Это было неизбежно — то, что они найдут друг в друге отражение самих себя. Но сейчас Кайло рассыпался под его руками, бесстыдно льнул бедрами навстречу, наслаждаясь даже такой не изысканной лаской, и бессвязно, загнанно хрипел на ухо, когда прерывал очередной поцелуй. И Хакс не был от него далек. Вдруг погребенный лавиной ощущений, он тихо, прерывисто стонал, словно задыхаясь, и не срывал искажающееся от удовольствия лицо. Он позабыл о самоконтроле: его пальцы почти судорожно искали опору, впиваясь в чужие широкие плечи, а собственное тело, уже взмокшее под уставной формой, двигалось навстречу другому — увлеченно, алчно. Словно отведенное им время сейчас рассыплется, превратится в пыль, словно вот-вот исчезнут все предстоящие им вместе годы. Он так долго убегал от любой привязанности в своей жизни, что сейчас почти не верил самому себе, своим действиями, но Кайло перед ним — такой преданный, изнывающий — был тем, с кем он мог бы завоевать Галактику. Теперь он был независим, как мечтал с юных лет. И он дал волю своей ненасытной жадности. Смутные, неясные желания наконец-то приобретают форму, сворачиваясь в горле в обжигающий ком. Хакс оглаживает губами теплый бархат чужой щеки, зарывается лицом в шею, чтобы в мимолетном порыве укусить соленую кожу, вырывая у Рена новый стон. В глубине глаз Кайло вспыхивает огонь — под стать его нраву. Он легко подхватывает Хакса на руки — держась за его стройные бедра, заставляя их обхватить собственную талию. Армитаж на грани слышимости ахает, сминает сильнее в ладонях черную ткань. — Хочу тебя, — невнятно шепчет Рен. Слова посылают вдоль спины волну похоти, руки мелко дрожат от хватки, и Хакс упал бы от слабости в ногах, если бы не удерживался в объятиях Кайло. Он успевает удивиться, что магистр еще способен говорить — он сам уже не мог выдавить ничего, кроме невольно срывающихся с губ стонов. — Да, — выдохнул он. И сам не мог понять, какой смысл несло это краткое слово — был ли это просто пустой звук, требование или согласие.***
Рубины на Императорской короне — его личная прихоть. Россыпь драгоценных камней вспыхивает на матово-белом металле, как звезды, как капли крови — на кремовой, бледной коже. Стоящий рядом Рен — его верный рыцарь, союзник и партнер — внезапно подарил ему одну из своих редких и лукавых улыбок. Красный — это победа.