мы непогоду создадим

— Ты плачешь, брат мой мягкосердный! — Ричард подсаживается ближе, приникает к спине тревожным, глухо бьющим теплом. Его вид — поражение в божественном свете короны — вызывает у Омерля чувство вязкой апатии, от которой тошнота подкатывает к горлу и сила уходит из ног; она заставляет его свернуться, будто обиженного ребенка, и заплакать. Он не может видеть своего властителя таким, не может вынести собственного взгляда на тускнеющем мерцании золота. Пальцы дотрагиваются до изгиба его шеи — Эдвард вздрагивает, как от удара, и шумно, глубоко дышит, стараясь успокоить плач. Он поворачивается к королю, давая тому лицезреть излом бровей, и кривую полоску рта, и прозрачные капли на ресницах. Жалостный трепет плещется в зрачках, исчерчивает соленой влагою скулы; немой вопрос — мольба, скорее — повисает меж ними: как Вы можете позволить себе стать побежденным? Ричард не в силах ответить. В чужих глазах он видит свое отражение, видит, как марает им бесхитростную кротость — Эдварду, всегда верившему в ложь фатализма, не остается иного, кроме как рухнуть следом в гнилость и чернь. Губы короля дрожат, его благородные плечи опускаются, и он качает головой — медный шелк волнами ниспадает на грудь, — сам растерянный, сам нуждающийся в ком-то, кто спасет его от отчаяния. Ричард сжимает кузена в объятии, бесконечно жарком и трепетном, и берется его утешать — неловко, неуверенно, непрестанно бормоча какие-то глупости. Он говорит о слезах и могилах, о сырой земле и ироничном гротеске, с каким, должно быть, о них сочинят эпитафию, — и топит в смехе тихую скорбь. Король баюкает Эдварда, точно ребенка; он размерен в своих движениях, но дрожит, и глаза его, широко распахнутые, блестят непрошенно-нежно. Ему не хочется выпускать из рук последний оплот верности, который он знает, последний признак любви и доверчивой неги, что испарится, когда он будет судим и отвергнут всей Англией. Он живет этим кратким мгновеньем — мгновеньем беспомощности, замершей в его объятиях, и собственного бессилья, отраженного в чужих слезах. Они глядят друг на друга, кажется, целую вечность, прежде чем Ричард подается вперед, чтобы накрыть губы Омерля поцелуем — чувственным, терпким, бездумным. Рыдания замолкают, прерванные неожиданной и незаслуженной лаской. Горесть перемежается с томленьем; пространство чужого рта и сладко, и солоно. В касании губ — неистовство и целомудрие, утайкой спасенный покой. Они отстраняются с влажным, постыдным звуком, и все их печали забыты в этот миг. Король удивляется собственному порыву — в его черты, смягченные состраданием, проникает страх: по высокому белому лбу расползается сеть трещин-морщин, брови приподнимаются, рот остается не сомкнут. Эдвард, не менее ошеломленный, смотрит на него, как смотрел всегда, — снизу вверх, благоговейно и преданно. Взгляды их встречаются, и паника, неуверенность Ричарда сбивает Омерля с толку; ладони обнаруживаются вдруг на чужих коленях, вверх по бедру, к талии. И прежде чем король успевает отвернуться, прежде чем начинает говорить что-то или отрицать, Эдвард падает в его объятья. Растерявший всю осторожность и сдержанность, он цепляется за ускользающие доли секунд — те касаются скул эфемерно и стекают талой водой. Ричард, отпрянув, смотрит на него с откровенным испугом, но Омерль подается на чужую грудь, вжимает свои губы в дрожащий приоткрытый рот — и неверие истаивает под чувственным напором. Их руки сплетаются, и тянут ближе, к сердцу, и гладят щеки; король целует Эдварда жадно, пылко — ему нечего терять: монаршья честь уже поругана. Он целует, пока его ласкают и мнут, скользя ладонями по спине и перебирая меж пальцев разлитую бронзу волос; пока его не избегают, будучи верными — и… да, любящими. Герцог отвечает глубоко до рваных вздохов и всхлипов, возвращает пламенный жест, выражает то, в чем не смел признаться раньше — ни королю, ни человеку, сокрытому за сияньем регалий. Его переполняет странным довольством от ощущения, как Ричард обмякает, бесформенно-слабый: сейчас он лишен величия и горделивой спокойности. Король беззащитен в его руках — и это влечет, побуждает испить дыхание с разалевшихся губ, вкусить человечность. Омерль целует Ричарда, как ему всегда хотелось. Иллюзорный вкус праздности, обласкавший небо, лишь усугубляет его терзания. Он мог упустить единственный шанс — но пальцы короля, изящные и длинные, паутиной лежат на его ключице, а дыхание щекочет скулу влажно и сбивчиво, овевает чуткое ухо. Эдвард не знает, что со всем этим делать, — и просто не размыкает рук: страшно помыслить, чтобы позволить Ричарду отстраниться. Король задыхается, захлебывается неизвестностью и отчаянием; у него нет сил высвободиться из нежного плена, и он покорно вздрагивает в объятиях. Он приникает к лицу Эдварда, слишком напуганный, слишком остро желающий; в этом кроется его личная трагикомедия, нелепый фарс о самоиронии и горести. Он чувствует болезненно-плавное давление языка, ладонь, сжавшуюся на бедре, жгучие всполохи, охватившие нутро, — и льнет к Омерлю, жаждая получить больше. Ричард послушно отдается в чужие руки, пока ему дозволено быть слабым, и не скрывает сладострастного, обжигающего притяжения. Он будет свергнут. Он будет лишен трона, регалий и даже имени. Но здесь, в эту минуту, Ричард все еще король над своей болью и своими желаниями. Он просто человек, и его место — подле Эдварда.