Яичница без бекона

Едва только начинает светать, Даша просыпается. Первые оранжево-медные солнечные лучи облизывают голубоватое, словно выбеленное утреннее небо. Над крышами домов печально тают звезды, и горизонт становится все бледнее, будто акварельную краску разводят водой. Если бы сейчас все вдруг стало по-старому, то есть за окном не торчали бы бесконечные городские постройки, а можно было бы выйти из собственного дома и пройтись босиком по мокрой свежей траве, Даша бы легла на землю, вцепилась бы пальцами в эту самую траву и рыдала бы, и целовала бы ее лишь за одну только свою свободу. Но деревня вместе с домом давно сожжена; трава, думает Даша, наверняка теперь растет там буйно и бестолково, пробиваясь сквозь кривоватые доски крыльца, на полуобвалившейся крыше, в сарае, всюду. Девушка часто размышляет о том, что ах, если бы война не начиналась вовсе или если бы закончилась прямо в эту секунду. Но с каждым новым городским рассветом она все больше убеждается в том, что это надолго, ей больше не чудится в редком гудении автомобилей на улице петушиное пение, а в немецком говоре дежурных солдат – задорная деревенская болтовня. Даша немного злится на то, что природе невдомек человеческие страдания, что даже под гнетом фашистов рассветы все также прекрасны, летние вечера столь же упоительно мягки и пьянящи, деревья цветут пышным цветом. Она встает с кровати, заправляет постель, привычным жестом набросив на белье покрывало, и полностью раскрывает шторы. Свет затапливает комнату, хлынув из оголенного стекла, часы на кухне бьют один раз, и Даша понимает, что провела в размышлениях о пустом целых полчаса. Еще десять минут у нее уходит на то, чтобы принести таз с холодной водой, умыться, заплести волосы (почему-то она никогда не позволяет себе выйти с неаккуратной прической) и надеть одно из тех платьев, что ей подарил Вальтер. Когда Даша наконец входит в кухню, на часах уже без двадцати шесть. Первым делом она принимается за мытье сковородок, оставленных отмокать с вечера. На одной из них из-за прихода Йогана Вайса пригорели котлеты, а на другой Вальтер пытался сотворить нечто наподобие мясного блюда, которое они пробовали однажды в ресторане. Вода в тазу холодная, и пальцы слушаются плохо, но Даша упорно отскребает размякшие пригоревшие кусочки и вскоре окончательно справляется с работой. Неожиданно в коридоре слышатся шаги; сначала Даша с уверенностью думает, что это Вальтер встал чуть раньше обычного, но потом понимает, что походка слишком мягкая и легкая для мужчины. Грета входит на кухню в большой рубашке Вальтера и в своих изящных туфлях на небольшом каблучке – больше на ней ничего нет. Слава богу, думает Даша, рубашка действительно достаточной длины, чтобы прикрыть срам, хотя не похоже, чтобы Грета хоть немного стеснялась. - Guten Morgen, - от Греты пахнет победой и Вальтером, хотя это сейчас, кажется, один и тот же запах. Она очень красивая утром, худенькая, миниатюрная, но с волевыми арийскими чертами лица и в то же время слегка растрепанными волнистыми волосами. Она вся как будто мягкая после сна, и немецкое «доброе утро» из ее уст почему-то немного похоже на французское. У Даши в груди завязывается тревожный узелок. Влюбиться в завоевателя очень плохо, это, как она читала очень давно, когда еще готовилась к поступлению в медицинский, что-то вроде болезни, синдром какой-то. А она влюблена, о господи, так влюблена… Но к этому можно привыкнуть, мужчина есть мужчина, неважно, свой или чужой, о женской слепоте и так уже слагаются легенды. Но вот появляется какая-то странная симпатия к Грете, сказать влюбленность – очень смело, это не то слово. Она скорее похожа на осторожное, но восхищенное любование. Грета сладко улыбается и слегка взмахивает головой, рассыпая медь волос по плечам. Даша вспоминает свои утренние размышления: природа не ведает человеческих бед, для нее красота – всегда красота. Дашины пальцы, лежащие на ручке сковородки, дрожат. Грета проходит мимо нее, берет графин с молоком и отпивает прямо оттуда. Мутная капля стекает по ее подбородку. - Празднуешь победу? - Мне есть что праздновать, - кивает Грета, но это ни «да», ни «нет». Она только склоняет голову и с любопытством смотрит на Дашу. Та не выдерживает насмешливого взгляда и отворачивается, включая газ под сковородой. Под окнами с ревом проносится автомобиль. - Это хорьх. Такой у нас в городе один – на нем привезли меня, сейчас им балуется наш герр оберст, - зачем-то объясняет Грета. – Сделай яичницу без бекона, у вас очень вкусные яйца, хочется просто их. - Бекона и нет. Шум скворчащей сковородки на некоторое время заменяет разговор. Грета полусадится на стол, отчего рубашка задирается сильнее, почти полностью оголяя ноги; Даша старательно отводит взгляд. Ей там не на что смотреть, своего добра хватает. Она беспокойно теребит лопаткой края яичницы, чтобы та не подгорела на стенках, потом щедро посыпает ее крупной солью из хрустальной солонки. На окне нет занавесок, как в спальнях, и Грета щурится, когда солнце напрямую попадает в кухню. Ей очень хорошо, но она чувствует, что нужно что-то сказать. Пахнет яичницей и деревней, детством и счастьем. Пальцы на ногах сами поджимаются от удовольствия, во всем теле приятная истома. Пусть, думает Грета, пусть он совсем не рад, да, я его споила и напилась сама, но, Боже, как восхитительно у меня кружилась голова! Уже ничего не важно, все было, и этого у меня не отнять. - Не волнуйся, девочка, он будет твоим все равно. Эта ваша любовь… сдохнете, но вместе. Или будете жить всем назло – тоже вместе. Грета смотрит с вызовом, мол, ну что, не ожидала такого от меня, русская? На, получай! - Тогда что тебе от него нужно? - Всего лишь пара ночей. Пара моих ночей, для моей любви, могу ведь и я немного его любить? – легкомысленно спрашивает Грета, закидывая ногу на ногу, оголяясь совсем уж бесстыдно. - Нет, не можешь, - твердо решает Даша. - Ты главное не сомневайся в этом. Верь в это, как веришь в победу вашей поганой армии, - и, видя смущение и некое подобие… участия, Грета добавляет. – И не надо любить меня за эти слова, я не Вальтер, с тобой на баррикады не полезу. Это он твой Грантер, который будет счастлив просто умереть рядом с тобой, маленький Анжольрас. Я разве что сойду за сурового Жавера, и наступит время мне попросить Бога об отставке.* - Бога нет. Грета довольно улыбается, а в Дашиной душе, как в стакане с водой, оседает горьковатый осадок. Зачем она говорит это? Потому что так учили при советах? Или потому что и правда не верит? Кто теперь разберет. - Это тебе привет от Бога. Грета резко отталкивается руками от стола и делает молниеносный выпад вперед, целуя Дашу в сурово сомкнутые губы. Прежде чем вырваться, Даша успевает почувствовать, насколько мягкие у нее губы после сна. Услышав голоса, Вальтер быстро идет на кухню, застегивая на ходу вторую рубашку, взятую из шкафа. Он входит как раз в тот момент, когда Даша влепляет Грете звонкую пощечину. Голова Греты бессильно и как-то театрально дергается, рыжие волосы подпрыгивают на плечах. - Даша! – кричит Вальтер, действительно беспокоясь больше о ней, чем о своей «невесте». Он боится гнева Греты, боится как огня, ее ревности, ее злости, ее возможностей, именно поэтому он вчера практически отдавался ей, напившись до беспамятства. Ему казалось, что за эту фальшивую любовь он купил хотя бы временную безопасность Даши, но теперь даже эта хрупкая опора может рухнуть. Вальтер через силу поворачивается к Грете и тянет руку к ее покрасневшей щеке. Та дергает головой, отклоняя жест, а сама пробегает пальцами по его голой груди (рубашка слегка распахнула), отчего у Вальтера по спине бегут мурашки. - Guten Morgen, - она ему улыбается. - Что у вас произошло? - Ничего страшного, всего лишь маленькая ссора. Когда Вальтер поворачивается к Даше, чтобы получить подтверждение, Грета подмигивает ей из-за его спины. ___________________________________________________________________________________ *отсылка к "Отверженным" В.Гюго Анжольрас - лидер революции, Грантер - его пьяница-друг, Жавер - суровый сыщик