Сабуровский лакей

      Ещё два года назад я трясся в коляске по русским ухабистым дорогам. Кажется, что ещё совершенно недавно я кутался в заячий тулуп, который мне отдал лакей… Парадокс. Я просил его не делать этого, но он молча накинул на мои озябшие плечи серый тулуп, впитавший его тепло и слабый аромат господского дома, в котором он служил. До этого момента я не встречался с русскими, мне они казались какими-то закрытыми и могучими le guerrier[1], во всяком случае, у нас так принято считать. Однако этот русский лакей произвёл на меня хорошее впечатление. Он не дал мне замёрзнуть.       Да, конечно, мне было несколько неудобно, и какое-то время я продолжал мёрзнуть, будто бы моё тело не хотело принимать тепло заячьего тулупа. Смешно сказать, но в какой-то момент я почувствовал себя благородных кровей, но куда мне… простому французскому мальчишке, чей род давно уже утратил своё величие. Матушка и тётка — русская француженка — рассказывали мне о моём arrière-grand-père [2], о его статусе, о том, что он был уважаемым человеком в обществе. Однако я не верил матери, вспоминая о том, как она каждое утро собирается на рынок, чтобы продать несколько букетов сезонных цветов. А тётке я не верил, потому что она слишком отдалилась от нас и Франции, обессиленной войнами и прочими невзгодами. Хотя, кто знает, откуда в нашей семье взялись сапфировая брошка и перстень с этим же камнем…       Я сидел на постели и крутил перстень, который мне отдала перед отъездом мать. Синий камешек бросал яркие искорки, мне казалось, что в каждой его грани я видел свой дом, старую парижскую улицу, где меня выгуливала мать, дубовый комод возле окна и треснувшую вазу. Я скучаю по всему этому… но только тогда, когда за окном бушует метель или льют дожди.       Засвистел ветер за окном — я вздрогнул и бросил взгляд в темноту, где буйствовала непогода. Сильные потоки воздуха швыряли крупные хлопья снега в стекло, хлопали незакрытые ставни. Снова что-то завыло в трубах, словно кто-то молил о помощи или, наоборот, предупреждал перед броском. К этому шуму я ещё долго привыкал, скажу честно: порой я забивался под одеяло и мелко дрожал, слушая, как неведомые мне снежные призраки проводят ледяными когтями по стеклу и напевают жуткие песни. К утру всё успокаивалось. И когтистые призраки становились старым клёном, чьи ветви упирались прямо в окно. Вот и сейчас стая белых существ господствовала этой ночью.       Вслушиваясь в стенания ветра, я вспоминаю весну на Рю берж и каменный берег Сены, сияющей в свете утренних лучей. В тот момент, когда у нас уже тепло и дамы не носят громоздких одежд, в России нещадно морозит. Удивительно. Весьма удивительно, как им удаётся протопить свои дома в такую холодину? Странные и удивительные люди, душу которых я не распознал, и, наверное, не распознаю никогда. Они такие разные, но в то же время их всех что-то связывает…       Мне не спалось, будто усталость, накопившаяся за день, не давала мозгам отключиться. Порой, когда князь устраивал торжественные вечера, мне приходилось несладко, и от гудения во всём теле после постоянной беготни по залу я не мог заснуть. Так было и сегодня. Десятки женщин и мужчин собирались в последний осенний месяц под крышей князя Владимира Сабуров, чтобы отпраздновать именины его жены — Анны Ильиничны Сабуровой.       Этот вечер, он был волшебен, князь, как говорится, постарался на славу. Блестел шёлк лент, висящих под потолком, скрипел от чистоты паркет, а с кухни тянулся такой чудесный аромат, что у меня разыгрался нешуточный аппетит, унять которого я был не в силах. Отдельного упоминания стоит заказанный Владимиром Аркадьевичем оркестр. На протяжении всего вечера ритмично вздрагивали смычки в руках виолончелистов, где-то рядом с роскошным бархатным звучанием альта стенала писклявая скрипка, вымаливая отдыха. А взмокший старый немец неустанно скакал пальцами по клавишам, вымучивая уставшие струны старенького рояля. Маленькая флейтистка, которой восхищались вся приехавшая на вечер знать, устало вдыхала душный воздух, словно загнанная кобыла. Слаще звуков я не слышал на всём белом свете.       Итак, пока гости праздновали именины княжны, я отирался возле окон — наблюдал за тем, как накаливается докрасна зелёный горизонт, а затем, будто остужаясь, желтел, снова зеленел и гас. А потом неожиданно подкатилась ночь, разбросав по чёрной линзе звёзды. Серебряный лунный диск повис на смольном ноябрьском небе, освещая красные и толстые лица выпивших мужчин и женщин, ведущих первых к экипажам. Гости высыпали из имения, казалось, что их количеству нет счёта. «Надо же сколько народу! «, — думал я, глядя на опьяневшую процессию, тянущуюся на улицу и гремящую вешалками в коридоре. На белом крыльце вместе со всеми стоял князь, обнимая виновницу торжества за плечи, и любезно улыбался благодарившим его за вина и яства, от которых, к слову, ломился стол. Прикрывая глаза, мужчина мягко улыбался и крепче прижимал к себе жену в песцовом полушубке. Раскрасневшиеся дамы под действием бокала вина, глядя на идиллию в семье молодого князя, перешёптывались между собой, укоряя своих обрюзгших душой и телом мужей, которые давно забыли о том, что живут в браке ещё с цветущими леди. «Ах, как же ей повезло выйти замуж за того…», — томно вздохнув, говорила графиня Северская и тут же осекалась, когда её дёрнула за локоть жена генерала. «Тише, а то услышит твой божевольный благоверный… изобьёт ведь, дурную», — шикнула Горелова. Я не удержался и, умилившись, улыбнулся. Между делом в омут грёз о далёком и сокровенном провалилась не только графиня, но и молоденькая, не получающая огня, жена офицеришки. Изогнув будто в усмешке чувственный рот, чуть приподняв белёсые брови, девушка начала рисовать картины в своём воображении. Насколько же ей идёт эта мечтательная задумчивость, расцветшая на столь юном лице, где в каждом изгибе которого скрывается своя приторная пошлость. Отнюдь не о своём муже бредила она, стоя возле супружеской пары, в доме которой догорали угли вспыхнувшего раута. — Ну, Владимир, достойная смена выросла, — заявил толстый генерал, проведя по усам, чтобы смахнуть крошки закуси, застрявшие в жёстких белых волосах. — Переплюнешь ты своего батьку, г-голову даю на отсечение! — мужчина символично «полоснул» себя большим пальцем по отвисшей коже шеи. — А ну, иди обойму!       Распростерев руки, генерал сам приблизился к молодому князю и заключил в крепкие объятия, оторвав того от пола. Анисья Фёдоровна ахнула и подскочила к своему мужу, который качал в объятиях своего крестника. — Пусти ты его! Спина опять разведётся, старый дурень! — надтреснутым голосом кудахтала Анисья, слегка хлопнув мужа по плечу веером. — Тьфу, женщины, — пробурчал генерал и опустил князя на пол, — вот ничего они не понимают, правда, Владимир?       Крестник, мельком посмотрев на свою жену, повёл плечом, уклонившись от ответа. — Вот, если бы знал, что она такая маракуша, не женился бы вовсе.       Анисья Фёдоровна, будучи почти на две головы выше ростом своего мужа, подошла к нему со спины, и как бы невзначай шмякнула тому по лысине, чтобы зря глупостей не говорил. — Вот, Анютка, наша женская доля таких вот дураков нянчить… А ты, Владимир, не слушай этого старого прохвоста, трезвым он вещи и поумнее говорит, а как напьётся — дурак дураком. Ах, добрый ночи, мои дорогие! — с этими словами женщина подхватила генерала под локоть, и они, две развалины, горячо по-прежнему любящие друг друга, поплелись к экипажу.       Многие жаждали оказать честь князю и поблагодарить того за хмель, за тёплое чувство насыщения и просто радость, доставленную им этим вечером. Княжна Анна, стоя на крыльце, начинала замерзать, она теснее прижималась к широкой груди Владимира. Несколько снежных комочков, подхваченные ветром, упали на густые чёрные вихры князя и на его лицо. Анна, движимая внезапно вспыхнувшим желанием, обратила свой взгляд на мужчину и смахнула снег с его щеки. Тот, оторвав взгляд от удаляющейся конницы, посмотрел на княжну и медленно моргнул, не понимая её жеста. — Надо же, снег пошёл! — запаниковала одна из барышень. — Так теперь дороги грязью пойдут, если морозы не ударят!       И действительно, маленькие льдинки падали с небес, бросая серебряные блики в свете окон и фонарей. Я ощутил их холод на своём лице, когда одна из этих снежных звёздочек упала и сразу же исчезла, оставив после себя почти неощутимую капельку влаги. Я бы мог остаться здесь ещё ненадолго, посвятив время любованию явлением природы, но Сабуров обратил моё внимание и велел идти в дом.       Когда утихли голоса гостей, когда бренчанье хомута и визг колёс растаяли вдали, растворившись в тихо подающих хлопьях снега, князь завёл именинницу в дом. Я отчётливо услышал из парадного зала, как хлопнули массивные двери, а потом, бросив своё занятие, решил выглянуть в коридор. Осторожно взяв Анну за руку, Владимир Аркадьевич повёл девушку по переходу, который огибал большой зал, где-то и дело шныряла прислуга, таская тарелки, убирая объедки и непочатые вина. Девки собирали грязную посуду со столов, сворачивали скатерти и бросали те в корзины, чтобы ночью, когда все уснут, приняться за стирку, а поутру вывесить полотно на лёгкий морозец.       По-хорошему, я бы мог вернуться к своим делам, но что-то меня заставило остаться. Конечно, подсматривать за интимной стороной жизни господ — рискованное и грязное дело, но я поддался искушению, став на мгновение свидетелем чего-то такого, о чём вам не расскажет ни один человек.       Тихо дрожали свечи в полутьме, создавая впечатление, будто коридор бесконечен, а огоньки — маленькие зрители, которые ждут, когда начнётся волнующее сердце представление. Тихонько закрыв дверь, я зашёл, а затем шмыгнул за портьеру. Здесь, под эгидой тени и бюста какого-то военачальника, я был всего лишь чьим-то наваждением или призраком, шуршащим шторами. Отсюда, то есть, из моего убежища, коридор был как на ладони, правда, гипсовая статуя, дрожащая из-за моих прикосновений, частично закрывала обзор. Вместо князя я видел каменный затылок. Княжна дрожала, словно при лихорадке. Её белые покатые плечи нервно вздрагивали, будто потревоженные подземными силами горы. Анна резко остановилась, вырвала свою белую тонкую ручку из рук Владимира и, поднявшись на носочки, без тени смущения прикоснулась к его губам. Честно признаться, я никогда и не догадался бы, что это маленькое создание способно разжигать костры. Однако мой господин удивил меня не меньше: он отшатнулся, будто подстреленный, сделал шаг и примкнул спиной к стене. Треклятый затылок генерала, бог его прости, закрыл самое интересное, а посему мне оставалось только догадываться, что Анна Ильинична делала с князем. Я попытался высунуться, поддавшись любопытству, но гипсовый бюст пресёк мои действия, угрожающе зашатавшись. Оставалось только вытянуться в струнку, прижавшись к стене, и слушать. «Развратник», — сказал бы отец Викторио, к которому меня когда-то водила матушка слушать проповеди. А что поделаешь? Какой есть. Не сказать, что я тешу себя этой мыслью, но простить меня, юного и любопытного француза, можно. А вот сцене в коридоре объяснений я найти не могу. — Сколько я должна томиться в невольном ожидании? — бродя сумбурными поцелуями по лицу Владимира, вопрошала Анна. — Сколько я должна терпеть твои отказы?       Князь ответил так тихо, что я еле различил для себя слова. — Не сейчас, когда всё закончится… — шёпотом пытался сказать он. — Я уже, знаешь, сколько это слышу? Второй год, Владимир. Два года я слышу это твоё «не сейчас», — глубоко дыша, говорила Анна. — Владимир, я выходила замуж не за монаха, давшего кому-то там обет, а за мужчину. За мужчину, понимаешь? За князя Владимира Сабурова…       Двери большого зала распахнулись, и из них кто-то выскочил, я теснее прижался к стене, стараясь не касаться грудью портьеры. Послышалось шуршание одежды, вероятно, супруги отпрянули друг от друга. В зале бушевала Глаша Митрофановна, высоким голосом браня Афоньку за непослушание. Чем он провинился перед этой тучной женщиной, никто не знал. Экономка его просто ненавидела, судьба такая у него. — Владимир! — обречённо выкрикнула княжна.       Сабуров, должно быть, решил пойти в зал и узнать, что произошло. Когда мужчина прошёл мимо портьеры и остановился возле бюста генерала, я затаил дыхание и молил сердце биться тише, поскольку мне казалось, что его рокот слышен даже в северном крыле. Однако всё обошлось, и князь скрылся, судя по шагам, в зале. А Анна Ильинична, шурша платьем, медленно побрела по коридору.       Почему Владимир Аркадьевич кормит свою супругами отказами? Что должно случиться, чтобы он ответил несчастной девушке взаимностью? В то время, пока я прятался, подобные вопросы не беспокоили меня, зато сейчас обступили, словно призраки, бушующие сейчас за окном.       Когда я только приехал в имение Сабуровых и увидел хрупкую, обаятельную девушку, которая, как оказалось, на год младше меня, я не мог поверить, что это прелестное существо не вызывает особого интереса у князя. Поначалу холод, наблюдаемый мной в отношениях супругов, переворачивал все мои представления о семейной жизни с ног на голову, даже больше — отталкивал меня от моего хозяина. Я не понимал, как так можно относиться к этому ангелу, которым грезят поэты и певцы?       Анна весьма недурна собой. Но больше всего меня в ней привлекают глаза. Никогда не понимал, как могут быть красивы карие глаза, ровно до того момента, пока я не увидел Анну Ильиничну. Я помню, будто это было вчера. Маленькая княжна стояла на ступенях, а на её пышные каштановые волосы тихо ложились крупные хлопья снега. Шёлковые локоны лежали тёмными лентами на белом меховом воротнике… Она — воплощение женского очарования, сотканного из образов прелестных Хариты и Афродиты. Как можно не любить её? Как можно, в конце концов, не желать её? До поры до времени я считал князя абсолютным слепцом и невежей. Нет, даже больше, идиотом, извергом. Он — чудовище, завладевшее не одним цветком, а целым садом обольщения, где чахнет, но продолжает цвести Анна Ильинична, неся свой крест несчастной и отвергнутой рабыни.       Честно признаться, я был немного увлечён княжной (а почему был?), нередко становился её собеседником. Ей нравится Шекспир, собственно, я был не удивлён данному открытию. Так сказать в «отместку» я лил строки из поэмы Делиля «Сады». Как мне было приятно наблюдать за изменениями в её лице, когда с моих губ срывалась очередная французская строка. Нет ничего прекраснее, мне кажется, заинтересованной женщины в литературе. Этот блеск возбуждённых поэзией глаз не сможет повторить ни одна кисть. Стоит сознаться, но порой я думаю далеко не о книжный корешках и эпиграфах произведений. Дело было в Анне, в её красоте и голосе, которым она обращалась ко мне с поручением. Я таю, когда слышу её мягкое: «Mon ami…».       Не знаю, замечал ли князь мою заинтересованность в его жене… Однако, думаю, что если ему было это интересно, то меня бы здесь уж точно не было. Русские мужчины очень свирепы и ревнивы. Но судя по всему, ему было далеко наплевать на мой псевдороман с его женой, потому что он вёл достаточно отстранённую жизнь, существуя лишь в собственном мире и обществе, которое составляли офицеры, князья и графы.       Первые мои дни в имении проходили весьма неопределённым образом, потому что я все силы тратил на то, чтобы познакомиться с остальной прислугой. Тяжелее всего было запомнить целую армию помощниц повара, как их здесь называют «работных баб». Далее я познакомился со своими коллегами по ремеслу — лакеями. Должен заметить, что сначала я попал в число тех, кто является «выездными», правда, моя роль вскоре изменилась, скажем, через несколько месяцев. За мою недолгую карьеру «выездного» лакея я завёл крепкую дружбу с кучером Ермолой. Помню как-то раз мы ехали по зиме из Коломенского, тогда я понял все прелести и одновременно ужасы русской зимы.       Продрогшие звёзды мерцали на смольном небе. Серебряный серп сочился белым светом, который, капая с небес на сугробы, подсвечивал тысячи микроскопических льдинок. Лошади, испуская мерно раздувающимися ноздрями пар, лениво тащились по заснеженной дороге, когда как кнут Ермолы свистел у них над ушами. Кучер свистел, ругался и подбадривал лошадей, но те, даже несмотря на мороз, отказывались идти быстрее. Я, кутаясь в тулуп, трясся, как осиновый лист, и мечтал о скорейшем возвращении в имение.       Сильные морозы обычно приходились на февраль, но этот год был, по словам мужиков, исключением — зима вступила в свои права глубокой осенью, вцепилась в землю хладными когтями и более не отпускала. В ночной тишине трещало зеркало промёрзшего озера, от чего казалось, что кто-то неустанно, издеваясь над нашим экипажем, смеялся. Было так холодно, что у меня кололи лёгкие изнутри. Именно после той поездки я в первый раз и свалился с лихорадкой.       Ермола снова начал бранить лошадей, ударил по упругому крупу кобылы, что та, фыркнув, ударила задним копытами сани. Я вздрогнул, словно это меня ударили и кнутом, и копытами. — Ух, окаянные, шевелитесь! — подгонял Ермола.       Если возникнет острая необходимость, говорил он, матерясь, то придётся заночевать здесь. Но такой вариант развития событий я не хотел рассматривать. Ночь на морозе я просто не выдержал бы, поэтому всем околевшим сердцем надеялся на ум и опыт Ермолы, который своё дело знает. Поэтому сомнений в том, что мы доберёмся до родного уезда, и быть не могло. Собственно говоря, в дороге случается всякое, и это всякое, по словам кучера, обычно приходится на дорогу из Коломенского: то пурга, то распутица, то волки, то кобыла подкову потеряет. Ах, дороги… русские дороги.       Возок тряхнуло, лошадь неистово заржали и дёрнули сильнее, а потом встали как вкопанные. Ермола, сплюнув, тпрукнул, передал мне поводья, что-то мне сказал по-русски, а на тот момент я знал его, скажем так, не в идеале, и поэтому не понял, что мне нужно делать. Ну я вцепился в повод посиневшими руками и сижу, жду то ли смерти, то ли команды кучера. Ермола походил вокруг нашего экипажа, а потом сильно так приложился плечом, толкнув наш возок, что лошади взвизгнули, и я тоже с ними за компанию. Тренькнул обмороженный колокольчик, зазвенев хрусталём. Кобылы, мотая головами, будто беснующиеся, потащили возок, вырвав у меня поводья. Я не уверен, но кажется, князь свалился с лавки, громко ругаясь. Итак, лошади тащат возок, я околевший смотрю на покрытые инеем кобылячьи зады, Сабуров летает по всему экипажу, а где-то там нас догоняет Ермола.       Долго или коротко ли, но кучер всё-таки догнал нас, когда лошади сбавили ход. — Ух, голова — два уха, а руки дырявые! — кричал кучер, взбираясь на козлы. — Дай сюда, михрютка!       К тому времени Сабуров отворил дверь и посмотрел на нас. — Что происходит? — нахмурив чёрные брови, спросил Владимир. — Ничего особенного, батюшка, скоро будем на месте, — услужливо ответил кучер. — А лакей? За что ты его бранил? — Это пустомеля так околел, что ум отморозил! Взял и выронил повод, теперь выковыривай его! — доложил кучер.       Честно признаться, на тот момент мне абсолютно не интересовало то, что обо мне было сказано, хотя я не больно-то разобрался в русской игре слов, и то, что мой хозяин со мной потом сделает. «Вернёмся, — думал я, — хоть пусть отпорет». Но странности нашей поездки из Коломенского продолжались, Сабуров, накинув шубу, вышел и, шатаясь, (потому что был пьян, ибо мы возвращались от его друга — кутилы Халтурина) подошёл к нам. Я, чувствуя ледяные когти белой смерти, обессилено посмотрел на него. Тёмные вихры обрамляли красноватое от хмеля лицо, брови — смольные аспиды, изогнувшиеся в красивой дуге, лежали изящными полосами над серыми, кажущимися чёрными, глазами, отороченными густыми ресницами. Если его лик был последним, что я увидел бы в своей жизни, то смерть встретил не с опаской, а с эстетическим удовлетворением. — Ермола, доставай повод и гони лошадей в имение, а лакея в возок, — он мотнул головой в сторону.       Я мало что понимал всю нашу дорогу, а когда оказался в тёплом лоне экипажа, где витал стойкий аромат одеколона и креплённого вина, то распрощался с способностью мыслить окончательно. Едва мы вошли, Сабуров усадил меня на лавку, устланную куньим мехом, потом снял с себя шубу и положил на мои плечи. Сам князь, оставшись в парадном костюме, уселся передо мной, и какое-то время просто глядел на меня, будто изучая. А что там во мне изучать было? Продрог до мозга костей… — На, вот, — Владимир Аркадьевич привлёк моё внимание щелчком пальцев, — выпей, полегчает.       Приоткрыв глаза, я увидел перед собой початую тёмно-зелёную бутылку. Что-то пробурчав на французском, я отказался, попытавшись изломать свои замёрзшие губы в улыбку. Однако Сабуров не из тех людей, которые, предприняв один шаг, и не получив желаемого результата, тут же опускают руки. — Пей, тебе говорят, — угрожающе произнёс князь.       Я повиновался, принял бутылку, обхватив её объёмное брюхо побелевшими пальцами, и немного отпил. Кислый и приторный вкус алкоголя на мгновение вернул меня к жизни, я сморщился и скривился, а Сабуров прыснул. — Неужели во Франции тебя не научили пить? — самодовольно произнёс он. — Пей ещё. — Mon seigneur[3], я не… — едва ли смог выдавить я, и тут же замолчал, когда князь поднялся с места и своей рукой поднёс к моим губам горлышко бутылки.       Дальше всё как в тумане. Я не помню ни то, как мы приехали, а уж тем более, как я оказался в своей комнате. Однако после этой поездки Ермола поначалу не хотел со мной разговаривать, а после всё наладилось. И это того стоило! Сколько же мне пришлось услышать от этого крепостного мужика рассказов о земле русской! Чего я только не узнал о местных людях, об их жизни и ценностях, собственно, Ермоле тоже не следовало бы судить их, потому что его ценностью являлось: выпить стакан водки да завалиться на тёплую печь.       Таким незаурядным способом, я стал членом большой семьи. Единственные, кто на меня косо смотрели — камердинер князя и ключница, ужасная Глаша Митрофановна. Если взгляд первого меня особо не беспокоил, то экономка меня раздражала. Собственно говоря, про Глашу мне вспоминать больно, ибо таких, pardonne moi[4], стерв я ещё никогда не видел. Не проходило ни одного дня, чтобы она не сделала мне замечание, когда я появлялся в правом крыле. Мол, кюлоты болтаются, чулки грязные, ливрея то маловата, то великовата, причём, хочу заметить, размер моей одежды, по мнению Глаши, мог изменяться три раза на дню.       Прервав череду воспоминаний, я, вздохнув, вложил перстень в коробочку, затем обмотал её платком и положил под подушку. Так надежнее и… теплее на душе от осознания того, что кусочек твоего дома лежит у тебя под щекой. Свет свечи подрагивал, отражаясь маленьким огонёчком в окне, в которое стучался клён. Спать абсолютно не хотелось.       На прикроватной тумбочке лежал жёлтый прямоугольник — конверт со знакомыми почерком и печатью. Написала maman[5]. Я перечитывал его тысячи раз, но так и не придумал, что я хочу отправить ей в ответ. Хотя, ma tante[6], Элиза Ветрова, узнав новость от меня или от болтливого выездного лакея Алексея, который повадился навещать мою родственницу, сразу бы начеркала несколько строк во Францию. Поэтому получается так, что моя мать знает обо мне больше, чем я сам. И всё-таки не особо приятно становиться таким обособленным от мира сего объектом, о котором знают все и всё.       Да, меня поражает скорость распространения сплетен. Сегодня ты совершил эпатажный поступок, а завтра об этом знает вся столица. Ленивый не слышал о том, что именно вчера некий лакей Климент Виардо, племянник русской француженки Элизы Ветровой, якобы попирает с должности камердинера князя Владимира Аркадьевича Сабурова! Бред сивой кобылы, как здесь принято говорить.       Я взял в руки жёлтый конверт, вытащил из него лист и пробежался глазами по закорючкам, оставленными рукой матери. В какой-то момент моё сердце удвоило ритм, а потом затихло. Мне стало легче, будто все невзгоды и грязь были убраны тёплой шероховатой рукой мамы, словно неподатливый локон, выбившийся из общей массы волос. Читая письмо, я слышал её ласковый голос, скрип пера и запах сдобы, которым пропитался лист бумаги. Хочется домой, во Францию, в избитую, дымящуюся, но родную.       Откинув одеяло, я улёгся в постель и положил руку с конвертом на грудь — на разрывающееся сердце. Свеча, подрагивая, продолжала бороться с темнотой в лакейской. Метель за окном поутихла, а клён уснул под снежным махровым воротником. Не спал только я и ключница Глаша, что-то забывшая в левом крыле. Не спутаю эти шаркающие шаги не с чьими. Ибо этот шелест всегда предзнаменовал одно — очередные порицания меня за неопрятный вид. Собственно, здесь за одеждой тщательно следили все, нет, я не считаю это смешным, но у всего есть свои рамки. Однако когда на моей ливрее отвисла пуговица, и князь сделал мне замечание, я готов был сгореть со стыда под этим строгим взглядом и парадоксальной улыбкой, которая пыталась прорваться через вечно сжатые в белёсую нить губы. Он никогда не улыбался мне в присутствии кого-либо, даже при домашнем персонале, а тогда, на вечере у Баренцевых, он был немного пьян, оттого и не смог сдержаться…       Вздохнув, я посмотрел на письмо, а затем сунул его под подушку. Пусть мне присниться мама, Сена и мостовая… Ведь я так хочу увидеть всё это вновь.       Ветер окончательно стих, серые плотные облака, залепившие звёздное небо, расступились перед красавцем-месяцем, чей свет заискрился серебряной крошкой на снежных наносах. Свеча на тумбе уже не дрожала. Ну и мне стало легче на душе, отчего меня потянуло в сон.