Девочка-птица

Яну не нравилось убирать восточную часть. По правде говоря, она была довольно скучной — трава, мох да мусор, который время от времени заносит сюда ветром. Казалось бы, стой, шурши граблями в своё удовольствие. Но было ещё кое-что. Тут был Забор. А сразу за забором было Там. Ян боялся Там. Ему всегда казалось, что солёные морские волны укроют Дом от тех странных Чужих, что уютный сосновый лес, на который он часто смотрел из окна, скрывает его в своих ветвях, но стоило ему подойти к Забору, как защитные чары спадали, море за спиной испуганно затихало, а сосны переставали лениво покачиваться на ветру. За Забором была дорога. Дороги Ян не боялся — он был уже достаточно взрослым и понимал, что дорога нужна только для того, чтобы свои и Чужие могли по ней ходить, и это иногда давало неожиданную пользу, когда они приносили какие-то полезные вещи, — но боялся того, что было за ней. Сколько не пытайся, никогда не увидишь: густой, как сигаретный дым, туман укрывал долинку. Поэтому Ян боялся и смотрел. Возвращался к граблям, ковырял пяткой ботинка мышью норку, снова смотрел. И думал. Вообще-то поначалу ему не очень нравилось думать. Это было сложным занятием, и во время него Ян иногда закрывал глаза, чтобы думалось лучше, и по невнимательности пропускал пару тумаков. Но воспитательницам очень нравилось, когда он думал, а Ян давно уяснил, что чем больше им нравилось, тем больше у него шансов получить шоколадку на Новый Год или День неРождения. Иногда воспитательницы даже говорили, что у Яна есть Будущее. Будущее было ещё более загадочной вещью, чем Там. У одних оно было, у других его не было; ещё оно могло внезапно появиться, если ты чем-то отличился из своих, и пропасть, если напортачил. Ян никогда не понимал, что такое Будущее, но думал, что это что-то хорошее, раз воспитательницы говорили об этом с таким восторгом и трепетом. Среди своих ходили слухи, что Будущее ещё пригодится Там, и это пугало. Наверное, это пугало потому, что никто не мог толком ответить, что такое Там. Вернее, Ян спрашивал, но никогда не получал удовлетворительного ответа. Воспитательницы пожимали плечами и говорили, что он сам поймет, когда придет время («Они говорят так уже шесть зим подряд!» — отчаивался Ян), а старосты говорили, что там страшно, люди злые, пахнет бензином и потом, а ещё все на тебя странно смотрят. Одним словом, Там было пугающим местом. Ян очень-очень не хотел туда попасть. А поскольку Там начиналось сразу за Забором, Ян частенько опасался к нему подходить. Что будет, если Забор упадёт, если сломается? Дом тоже станет Там или Там станет Домом? Или растворится, исчезнет граница между своим и чужим? Но Забор никогда не падал, он был нерушим, неломаем и вечен, и со временем Ян перестал задаваться этим вопросом. Он просто убирался. Иногда смотрел вдаль, думая о чем-то своём, часто сам не в силах дать своим мыслям нужный порядок. Но сегодня они были удивительно ясны, и Ян очень явно понимал, что ему не нравится убирать восточную часть. Да и вообще неплохо было бы попросить перевести его куда-то в другое место, где не нависает опасно Там над головой и нет Забора. Да-да, именно так он и сделает! Подметёт сегодня кухню да постирает простыни, тогда его точно должны послушать. К тому же, у него было Будущее, и Ян подумал, что неплохо было бы обменять его на уборку леса — в конце концов, пока что оно точно не приносило ему никакой пользы. Он так увлекся мыслью о том, как будет бродить меж высоких тонких сосенок, собирать хворост и дышать солью, что совсем забылся и не заметил, как случайно наступил Коту на хвост. Тот оскорблено зашипел и принялся вылизываться, иногда искоса поглядывая на Яна, мол, искупи свою вину, смертный, а то заколдую, и будешь до конца своей жизни с лохматыми выгоревшими патлами ходить. А то и вовсе бородавок нашлет! Может ведь! Ян испугался самой этой мысли и скорее потянулся почесать Коту шею. Кот решил, что это ниже его достоинства — хотя непонятно, какое вообще достоинство может быть у животного, которого уже три года называют Котом просто для краткости, — цапнул за палец, прошмыгнул под Забором, потрусил в Там и был таков. «Вот ведь животное, — горько подумал Ян, вытянувшись на цыпочках и глядя на дорогу. Может быть, это было только обманом разума, воображением, но почему-то у него ощутимо зачесалось запястье. — Хоть бы порчу не наслал! Будто ко мне и так жизнь мила». Ян подумал-подумал, потянул за край рубахи, вытянул красную ниточку и завязал на левой руке — на всякий случай. А потом вернулся к уборке, уже не такой радостный, как раньше, омрачаемый мыслью о бородавках. Притянул к себе граблями какой-то жёлтый пакетик от той непонятной еды, что ели Чужие, бросил в мешок за спиной, облокотился на него и вздохнул. В последнее время ему было невыносимо скучно — учеба закончилась, и он круглыми днями не выходил из спален, поскольку, как и всегда в это время года, во дворе лил дождь, иной раз переходя в ливень, а море бушевало, ревело и тянуло вязкие-сколькие лапищи к отвесным скалам, на которых стоял Дом. Только недавно наступили Ночи. Это было удивительное время, когда было ясно, тепло и солнечно, но ещё не настолько жарко, чтобы спускаться к морю, поэтому они просто бегали во дворе и кричали. Яну не разрешали бегать и кричать. Он убирался, причем, как иногда ему казалось, отдуваясь сразу за всех. — Эй. Ян подскочил и схватился за грабли, старательно делая вид, что работает. Иногда это спасало. И хотя он не слышал шагов со стороны Дома, он принялся скрести голую песчаную землю ещё усерднее. — Эй, — не унимался голос, а Ян нахмурил брови и обернулся через плечо. Никого не было. — Я тут. Он посмотрел и испуганно попятился назад. Из-за Забора на него смотрели хищные яркие глаза, а тонкие птичьи лапы сжимали толстого Кота. — Твоя кошка? Стоило этим словам отзвучать, как Ян уронил грабли и что есть силы бросился к Дому.

***

На следующий день он не подмёл кухню и не постирал простыни, и, конечно же, не попросил ничего у воспитательниц. Яну самому было интересно, почему он так поступил, почему променял лес, море и соль на Забор. Поэтому вечерами он приходил туда снова и снова, садился на укрытую диким ячменем землю и ждал. Птица всегда приходила. Это стало их маленьким ритуалом — сидеть друг напротив друга, обняв коленки, и смотреть сквозь Забор. Молча. Иногда так проходили часы, хотя Ян не следил за временем и обычно уходил только к вечере. Когда он убирался — а это обычно делалась ещё на заре, пока солнце не парило и роса ещё не успела высохнуть — Птицы не было. Иногда Ян слышал шуршание шагов за Забором или громкий, протяжный соколиный крик, от которого звенело в ушах, но он не думал, что это как-то связано. Птица была странной, потому что она была человеком. У Птицы были тонкие когти-пальцы, широкие крылья-руки и острый клюв-нос. Ян мог долго разглядывать её, ведь Забор надёжно защищал от Чужих, и теперь был уверен, что Птица — одна из них. Просто другая, вот и всё. Так шли дни. Однажды один из дней не захотел идти дальше. Ян снова притащил грабли, аккуратно понял с земли тканый мешок и стал царапать землю, думая о том, что удивительно похож на какую-то глупую птичку, которая все скребет и скребет землю, надеясь найти там хоть одно зёрнышко. Эта мысль вывела его из себя, а ещё после вчерашнего жутко болели руки. Ян поправил закатившиеся рукава рубахи и потрогал пальцем грязную и немного окровавленную нить. Уставился себе в ноги и думал. Минуты две, может, больше. Успокаивался. Открыл глаза и огляделся. Зря. Наверное, ему стоило бы убежать прочь, закричать своим, чтобы те спустили собак, но что-то зашептало ему на ухо: нет, не надо, стой да смотри, почему так боишься? Только поэтому Ян стоял и смотрел, как Птица совсем не по-птичьи перелезает через забор: одну лапу, вторую, головой вертит и фыркает. — Привет, — просто сказала девочка, не замечая вовсе, как выбило землю у Яна из-под ног, как перехватывает дыхание, душат мысли и перед глазами все плывет, и как мир рушился у него на глазах. Ян сглотнул, содрогнувшись, а у Птицы сияли глаза. — Твой дом? И это всё тоже твоё? Здорово, — Ян поймал себя на том, что не может ничего сказать, и только кивнул. Помолчали. Если бы слова о том, что слова всё только портят не были бы словами, Ян бы поверил в это безоговорочно. — И не скучно тебе тут сидеть весь день? — спросила Птица. — Скучно. «Дурак!» — про себя выругался Ян. Она же Чужая, Иная, Другая, а вот он стоит и так запросто с ней разговаривает. Нельзя, нельзя так, никогда ведь не знаешь, когда нужно говорить, когда лучше промолчать, и за какое слово, неправильно-невовремя сказанное, тебя посадят на гречку. — А гулять тебя не отпускают? — Нет, — если уж на гречку, то хоть чтобы не жалко было. — А сам не можешь? — с каждым словом Птица все больше обрастала перьями: вот они уже за ушами, вот в волосах пара рыжих проросла; вот вытянулись-истончились когтистые лапы. — Не пробовал, — честно ответил Ян. — Ясно. И без того бесполезный диалог затянулся мертвой петлей. Ещё помолчали. — Ну, как надумаешь, скажи, — Птица дёрнула плечом, будто пытаясь стряхнуть с него невидимую руку. И стоило Яну моргнуть, как она тут же исчезла за Забором. Как и не было.

***

— Э-эй. Если уж совсем честно, Ян никогда и не пытался узнать имя бородатого дядечки у дверей — он отзывался на Эй, и этого хватало им обоим. Слишком уж много в этом месте значило имя. Эй был низеньким, седым (хотя Ян не дал бы ему больше зим, чем кухарке), сутулым и на редкость неразговорчивым. Яну думалось, что у него просто рот занят, ведь никому из мальчишек ещё не доводилось застать его без сигарет. Иногда Ян замечал, что от этого вся его одежда насквозь провонялась табаком, противным и точно не самым дорогим (Ян совсем не понимал в деньгах, но уже успел усвоить: что дорого — то хорошо, что дёшево — плохо), но к этому можно было привыкнуть, как привыкаешь к запаху нового стирального порошка. Разговаривать с дядюшкой было запрещено, но запрещённое бывало разным. Например, у Эй можно было попросить бинт, если несильно оцарапался, или лопатку, если не можешь влезть в обувь — тогда он молчал миг, а потом, лениво покряхтывая, лез в пыльный деревянный ящик. Сейчас Яну ни того, ни этого не требовалось, однако вчерашний день преподал ему один важный урок: если ты делаешь что-то плохое, но о нём никто не знает, тебя могут и не наказать. Весь день он вжимал голову в плечи и дёргался, когда его кто-то окликал, каждый раз предоставляя себе всё более страшное наказание, но ничего не случалось. Сначала Яна это пугало, потом удручало — он ведь упустил столько возможностей! — а потом он решил попробовать ещё кое-что. В его понимании это было много менее вредным, чем впустить во двор Дома чужую. Поэтому Ян переминался с ноги на ногу, отчего напоминал неловкого воробушка, и мерз: утро выдалось прохладным, и от холодного воздуха нос его слегка покраснел. Ян хмуро покосился на открытое в гостиной окно и шмыгнул. Вообще, как он понимал, Эй был у них кем-то вроде охранника, хотя не ясно, что и от кого он охранял. Ходили шепотки, что его оставили в Доме только из жалости, ведь дядька-то совсем из ума выжил. Яна это не пугало. Разве что совсем немножко. — Эй. Доброе утро. Когда Эй понял, что обращаются действительно к нему, лицо его вытянулось, а губы растянулись в зубастой, слегка ребяческой улыбке. Ян говорил с ним намного реже, чем остальные, но эти разговоры сильно отличались. Вряд ли кто-то ещё говорил с Эй об учёбе и воспитательницах, тихо-тихо, шурша метлой перед гаражом — другие обходили его стороной. Эй потушил огонёк и бросил окурок в пепельницу, когда Ян присел на лавку совсем близко. — Что-то ты сегодня рано, дитё, — просипел он. — Да я только спросить, — Ян вдруг почувствовал себя жутко провинившимся. К тому же, ему не нравилось, когда его называют дитём, хотя это и было правдой — ему-то было всего десять зим от роду, да скоро ещё одиннадцатая. — Ну спрашивай, спрашивай. Со здоровьем чего? Ты же знаешь, чуть что — сразу к Ленке беги. Ты ж у нас особенный. — Что страшного за Забором? Почему нельзя туда ходить? — выпалил Ян прежде, чем успел подумать, и выжидающе затих. Босые ноги вдруг начали мёрзнуть, а сердце забилось вдвое чаще. Ян задал этот вопрос уже всем, кому мог, и почему-то был уверен, что Эй — как раз тот, кому не мог — даст ему правдивый ответ. И не ошибся. Поначалу Эй молчал, запустив толстые узловатые пальцы себе в шевелюру, да только немо шевелил белыми губами. Будто пытался нашептать заклятье, текст которого от него всё время убегал. Склонил голову туда-сюда, почесал лоб и, пробубнив себе под нос «лучше уж со мной, чем с этой бандой раздолбаев», ответил: — Город там. Ян вскочил с лавки, прошагал круг по комнатке и вернулся обратно. Почему-то это бессмысленное похождение вдруг показалось ему крайне необходимым. Конечно, он знал, что такое города, частенько читал о них в книгах, но всё это казалось таким отдаленным и чужим, что Ян даже представить не мог, что вот она, книга — рукой подать. Интересно, а Птица — она из города пришла? Эй вдруг потянулся к пачке сигарет, спрятанной у него в кармане, но поймал взгляд Яна и убрал руку, желторото усмехнувшись. — А ты не знал, что ли? Ну и ну. Хотя какой там город, правда, посёлок только, понастроили панелей и рады себе, а зимой-то людям хоть на стенку лезь… — Так почему нам нельзя в город ходить? Разве это плохо? — Можно. — Что?! — Ну, будет тебе! Самим, конечно, нельзя! — расхохотался Эй, когда Ян чуть не упал с лавки. — Но вообще-то вас должны водить. Только много вас уж слишком, а пацаны так вообще шибанутые, их в узде не удержишь, а отвечать за всех вас воспитательницам, если что-то утворите или с вами что-то утворят. Вот и не водят. Нечестно это, да только плевать всем, скажу я тебе. А вот в мое время… Ян закрыл руками лицо. — Паца-ан? — вдруг тихо протянул Эй, дёрнув Яна за плечо. Ян захотел отмахнуться, встать, вернуться в комнату или умыться ледяной водой и забыть это всё, как жуткий кошмар, в котором рушился его мир. Не смог, только ещё раз шмыгнул носом, как простуженный, и резко убрал руки с лица, чтобы Эй не смел даже подумать, будто он плачет, словно неженка. — Хочешь в город, да? — Эй говорил до того тихо и понимающе, что Ян уставился на него, только моргая глазами. — Ну, ну! Кто ж не хочет. Да-а, нелегко ж тебе, тебя тут даже за человека не считают, жаль только, что сестру увезли, вот как вернется — легче будет. Ты, может быть, самый достойный из всего этого сброда. Ну так иди, прогуляйся. Ночью только. — А можно? — Можно, нельзя — это же только в твоей голове, — подмигнул Эй. — Старшие вон каждый божий день гоняют, и ничего, живы ещё. А если что станется, скажу, что это я виноват, на себя вину возьму. У меня в городе том сестра живёт, она совсем старушка, приглядеть бы за ней, только я тут заперт. Сделаем вид, будто я тебя подослал. Ян спохватился и глянул на старые пыльные часы — было только утро, никто ещё не успел проснуться. Небо хмурилось на дождь, и каждый считал себя в праве поваляться в кровати ещё хотя бы чуть-чуть. — Только держись людей и вернись к утру, — напутствовал Эй, будто у них больше не будет времени поговорить, и снова закурил. Ян уже натягивал ботинки — работа всегда была хорошим способом убить время. — Спасибо, — вдруг сказал он. — Большое. Честно, я… Он запнулся, совершенно не зная, что говорить. Эй не ответил, только глянул на море за окном и покрутил шипящее радио.

***

С каждым маленьким аккуратным шажком Ян чувствовал, что увязает все сильнее. Под рёбрами ныла обида — Ян сам подивился этому чувству. Наверное, совершенно глупая, бессмысленная мелочь, но она клубком вилась у сердца, и Ян помимо воли ее растил. Иногда он пытался распутаться, да не выходило ничего: только путался ещё сильнее. Может быть, он прошел против воли неба, а может, так и надо было, но сейчас Ян ясно мог сказать, когда вся его жизнь пошла наперекосяк. Когда ответил Птице, когда припал к забору, как рвущаяся на волю дикая зверюшка. Когда согласился уйти, сбежать — вот тогда и пошла. Ян оборачивался назад, но каменные стены оврага закрыли от него море и Дом. Видно, это было наказанием — худшим, какое он мог вообразить. Или лучшим, что с ним случалось. Чёрт его знает. Рогатая-крылатая толпа окружила его, одного-одинешенького. Ян всмотрелся только, и вот когти Птицы уже показались за чьим-то крылом. Она далеко не уходила, будто чувствовала его страх, как сторожевая собака, да глазами сверкала, точно кошка. Город праздновал Самую Короткую Ночь каждый год, но теперь Ян был неотрывной его частичкой. Он не походил на других, разукрасивших себя, славящих лес, небо и море, что дало этому народу жизнь — пусть. Теперь Ян начинал понимать, что отличаться от других — в этом, в сущности, и состоял праздник. Вчера он даже подумать не мог, что этой ночью люди соберутся на самом крае мира и будут ждать. Вот солнце должно зайти за горизонт, лечь на небосвод и укрыть лес багрянцем. Потом оно отдохнёт, встанет снова, могучее и жарче, чем прежде, и день снова пойдет на убыль. Когда Птица объяснила ему суть, он чувствовал, будто всегда это знал, просто на время забыл. Толпа застыла, замерла, как неживая — их собственный пантеон, мраморные статуи богов, — обращённая лицом к солнцу. Ян почувствовал себя частью чего-то большого. Хорошее чувство. На глаза навернулись слёзы: где-то дома дремает Эй, а на другом конце мира спит себе сестра. Яну было обидно за них — не за себя. Не видят, не видят этого, как неправильно было… Ослепило, огнем обожгло, пламенем по лицу. Закричали по-зверьи вразнобой, в разный голос, как умели — смешная пародия истины, но мир ожил заново. Принимая что-то из рук Птицы, Ян вздрогнул — это руку обдало холодом. Глянул исподлобья, недоверчиво ещё, но девочка только лучисто улыбнулась. Один из ее когтей отвалился, но Ян этого не заметил.

***

— Значит, твоя семья совсем не празднует Новый Год? Ян разглядывал медные листики, оплетающие фонарный столб. Плющ, совсем как живой, только рыжий, вот-вот должен был перебраться на лавку, прорости сквозь ее прямые ровные доски. Фонарь два раза моргнул и погас. Ян моргнул тоже. Светало. — Вроде того, — пробурчал Ян. — Но разве Новый Год не зимой? Есть это — все равно, что сосульку лизать. Ян вертел мороженое в руке, кусал с разных сторон, но никак не мог подступиться: каждое движение отдавалось болью в зубах, и он сидел в растерянности, слушая шорох волн. Птица со своей частью расправилась быстрее, и теперь болтала за двоих. — Можно и так, и так. Кто против лишнего праздника? Хотя Гандвик¹ всегда праздновал летом. Какой смысл устраивать пир зимой, когда солнце умирает, еда заканчивается, а море замерзает?.. Глупо это. «Гандвик, — с восхищением подумал Ян, повторяя слово по слогам, — Я десять зим жил в городе Гандвик и даже этого не знал!» Он зажмурился и выдохнул. Не хотелось ворошить обиду и злость — не для этого они тут сидят. Да и на кого он злился? Яну ведь никто и не запрещал убегать вместе со всеми, пролезть сквозь забор, сломать свою веру — он мог бы, конечно мог! Нет, Ян сам взрастил в себе свою собственную беспомощность. Но теперь не существовало ни нерушимого «Забора», ни «Чужих», ни «Там». Оно было здесь. («Забор?» — удивилась Птица. — «Да нет, обычный такой забор, деревянный. Хлипенький. Я бы могла сломать его, если бы захотела». Тогда Ян едва не задохнулся от удивления) И это было правильно, хотя сложно было привыкнуть. Верно, Яну требовалось время. Они снова замолчали: слишком уж о многом хотелось поговорить, но с ними говорило море, и его нужно было выслушать в первую очередь. Ян не знал, кто построил этот чудный сад у самых скал, близ самого берега, но был благодарен этому человеку. Вряд ли можно было придумать место лучше, тише и спокойнее. По-правде говоря, Ян устал, но это была приятная усталость, как после хорошей работы. Сколько часов он бродил по фестивалям и ярмаркам, яркими вывесками привлекавшим к себе внимание, Ян не знал — совсем потерял счёт времени. Чего он только не видел! Тонкие, смуглые и гибкие, будто змеи, глотательницы огня; гимнасты, цыганы и фокусники, которые только и думали, как бы надурить побольше народу (это ему сказала Птица); сладости, будто появившиеся на столиках со страниц книги (сам Вилли Вонки был их поваром, подумал Ян), и пахнущие так, что дурманили умы всех детей в округе. Ян не решался подойти: у него совсем не было денег, но Птица металась туда-сюда между палатками, торговалась, умело сбивая цену; щёлкала зубами, как птичьим клювом, и стучала когтями, дыбила совиные перья на голове — за хороший наряд всегда скидывали цену, это Ян быстро понял. Птица. О, как много он успел за этот день узнать! Ян рассматривал её так, будто видел впервые — он правда впервые обратил внимание не на когти да перья, а на одежку и лицо. Не видел прежде девочки, которая одевалась так. Вещи ей велики, это даже ему было понятно: брюки подвернуты до самого колена и спадали, держась только на самих подтяжках, а моряцкую куртку, казавшуюся жутко тяжелой и большой, она точно стащила у кого-то из взрослых. Если бы не длинная темная коса, Ян мог бы назвать ее мальчишкой. Наверное, Яну стоило сделать вывод, что Птица не так уж богата, но почему-то его это не беспокоило. В конце концов, у него самого не было ни рубля, а Птица копила долго-долго, с самой зимы, только бы побывать на празднике — об этом она сейчас рассказывала, безмятежно болтая ногами. Ботинки спадали и шуршали о землю: шурх-шурх. Ян был ей благодарен. Сбежал бы он без ее озорного блеска глаз и острого любопытного носа, испугался бы рогатых-крылатых нелюдей! Рванул бы домой, и не было бы ни этой ночи, ни рассвета, ни мороженого… Звёзды на небе потихоньку исчезали, как исчезало их время. Рядом бегали несколько его одногодков, делили доставшиеся им аистовы крылья и оленьи рога из бумаги — на следующий год. Обрадованный этой мыслью, Ян почувствовал спокойствие, хотя пора бы уже возвращаться домой — назад, в четыре стены, к забору и граблям. — Так… Зачем ты к нам ходила? — тихо спросил Ян. — Хотела посмотреть, какой ты наряд сделаешь, — Птица пожала плечами. — Все дети в городе празднуют. — А когти? — Глина. Сохнет долго, вот и скучно было. Птица вытянула руки вперёд: на каждом из жёлтых пальцев красовался черный острый коготок, только левого мизинца не хватало. И правда, как у птицы. Нет, наверное, она и была птицей, самой настоящей. Только птицы бывают такими безмятежными и счастливыми. Ян даже немного завидовал. Как же не хотелось идти домой! Он заставил себя вскочить на ноги. Птица посмотрела на него с интересом, прищурилась хитро: — Не заблудишься? Я могу провести. Я город знаю. — А тебя не ждёт… — Ян запнулся, но продолжил через силу, — семья? Отец, мама? — Не ждёт, — отмахнулась Птица, посмотрев на него косо, мрачнея, и было в этом что-то нехорошее. — Пошли? Ян только кивнул, вдруг почувствовав себя понятым.

***

Ян потерялся, но почему-то казалось, что быть потерянным не так уж и плохо. Поначалу он пытался запомнить дорогу, но лишь зря тратил силы: не под силу ему запомнить переплёты этих «зебр» и лампочек, тоненьких-тоненьких пустых переулков и широких улиц с пестрящими вывесками. Поначалу ему казалось, будто они ходят кругами, но вот впереди показывался очередной новый домишко-великан с пятью рядам окошек, и сердце ёкало от его громадности и силы. Голова кружилась. Яну казалось, будто он только что очнулся от тяжелого наркоза и потихоньку приходит в себя. Птица терпеливо ждала его всё это время, пока он разглядывал дома, только косилась холодно и нетерпеливо мялась с ноги на ногу, словно он ненароком сыпнул ей соль на незаживающую рану. Ян по себе знал, насколько это больно. Церковные колокола пробили гулко, отдаваясь где-то в душе застарелой тоской. Нужно было домой. Они распугали кучку прикормленных голубей у ног какой-то бабуськи, но Ян не жалел. Бежал, и ноги были легче воздуха. Он хотел бы взлететь, но был прикован к земле, а Птица… Птица её любила.

***

— Я не понимаю. Птица кинула на него какой-то странный взгляд. Так смотрели воспитательницы, когда Ян забывал таблицу умножения. — Тут ведь нет могилы? — Нет, конечно. Трудно похоронить человека, если труп где-то на дне. Ян дрогнул. Почему-то эти слова ударили больнее ремня. Они хмурились, как облачное утреннее небо. Нельзя не хмуриться, но нельзя и закрывать глаза, когда проходишь мимо места, где однажды умер невинный. Гандвик был небольшим городом — каких-то жалких десять тысяч — но был гордым владельцем самой красивой реки в мире. О, Ян бы поклялся. Мутило. Мутило от высоты, от того, что они зависли на такой опасной высоте, от страха, что мост сейчас упадет и они свалятся в ледяную воду. От взгляда на аккуратный, будто руками плетёный кладбищный венок. Чьи-то бережные руки привязали его к мостовому поручню. Почти незаметно. — Его убили? Ивашка. Мальчик, одиннадцать лет всего — так гласила черная табличка, и Ян ей верил. Иначе не мог. — Кто знает? Разные слухи ходят. Давно это было. Одни говорят, что сам выбросился, не выдержал своей ноши, другие — что его утопил собственный отец, — Птица почесала макушку, пропустила через пальцы распущенные длинные волосы, как через расческу. — Да какая разница? Нечисть не жалко. — Нечисть? — глупо переспросил Ян. — Да. Такой уж этот город — многое тут нечисто. — Впервые слышу. И снова этот взгляд. — Странный ты. Просто знай, как говорят, нечисть может менять мир так, как ей угодно. Вот и всё. Нехорошо это. Тебе бы понравилось, если бы тебя меняли против твоей воли? Ян помотал головой. Нет, не понравилось бы, но вопрос другой ведь был — а понял бы он, что его поменяли? Кто понял бы?.. Ветер дул в спину, как предатель, будто толкал: иди в холодную воду, один шаг всего, один заборчик — что оно тебе стоит, Ян? Но Ян держался упрямо. Чувствовал, что должен. Моргал часто от отражения солнца (оно выглядывало из тучи и пряталось снова, будто дразнило), дышал глубоко, как в первый раз, и кричать хотелось так же. Дышал не воздухом, не сосновым лесом, но рекой — особым её запахом, силой ее, как у моря, только ближе и ощутимее. — Дальше мне нельзя, — в третий раз сказала Птица, и Ян в третий раз молча кивнул. Он ненавидел прощания. — Я хотела кое-что у тебя спросить. — Я не знаю твоего имени, — невпопад напомнил Ян. — Знаешь, не знаешь — какая разница? Имя ничего не стоит. Ян моргнул. — Спрашивай. — Ты ведь детдомовский, да? Вот оно. Если и было что-то, способное заставить Яна выть, то эти слова. Ян знал, что это произойдет, рано или поздно — все спрашивали, все напоминали ему, кто он такой, будто зря он наделялся на Птичью благосклонность. — Я не люблю об этом говорить, — сразу признался Ян. — Спрашивай что угодно, кроме этого, пожалуйста. — Там совсем плохо жить? Ян обернулся резко, и увидел такое горе и страх в Птичьих живых глазах, что отпрыгнул, отшатнулся назад — слишком больно. Ян будто взглянул в саму луну — убывающую, умирающую каждый день понемногу. Птица куталась в куртку, как в рыцарскую броню — всё, что могло ее спасти, подбитую, но сильную. Теперь Ян понимал. В небе заорали чайки — громко, надрывно. — Они меня найдут, — шептала Птица страшно, отступая назад, — найдут, теперь точно найдут, запрут в клетке, и я буду, как ты, глупой, потерянной и слепой, не знающей даже о самой короткой ночи. Я не такая, слышишь?! Я не хочу быть тобой! Ветер налетел: хищным зверем вырвал из волос её совиные перья, волосы разметал, запутал, сокрыл выступившие слёзы. — Как тебя зовут? — спросил Ян, уже не надеясь на ответ. Птица подняла на него пустые глаза. Так смотрел сторожевой пёс, впустивший вора в дом. — Иренка. Ян побежал по мосту — домой. Горел новый мир сзади него, горел Дом, дорога под ногами тоже горела, обжигала — или то была обида?.. Иренка искала в нем спасения, быть может, но Ян не умел спасать. Он убежал. Ян всегда мог только убегать. Но Птица сзади него расправила крылья и исчезла тоже. Ян верил, что всё будет хорошо. Только чувствовал, что там, позади, на мосту, осталось что-то несоизмеримо важное. Там, где умер Ивашка.

***

— Головорез идёт! Головорез идёт! — Зовите полицейского, зовите полицейского! Если бы совет «просто не обращай внимания» работал, Ян был бы счастлив. Он уже давно научился переступать подножки и уворачиваться от ударов, виляя с подносом каши меж столиков, но чувствовал себя виноватым — это он принял их игру, сам напросился, нечего жаловаться. Принимаясь за холодную жидкую кашу, Ян с удовольствием заметил, что новый выбранный «полицейский» был тем ещё трусишкой — он всё топтался вокруг, никак не решаясь подойти и опрокинуть тарелку на стол, как это делали все предыдущие полицейские, чтобы наказать «головореза». Тихо позавтракать Яну удавалось редко. Для сына головореза — настоящего, взаправдошнего — еда должна быть блажью. Так считали все вокруг. Ян привык. И снова — на круги своя. Теперь Ян хранил тайну, но не мог о ней никому рассказать, и чувство, что что-то в его жизни изменилось, исчезло, стоило ему переступить порог Дома. Вечный зацикленный круг. Сегодня воскресенье, значит, сейчас Дарья Павловна поздравит всех с наступлением нового дня, потом — Ян почему-то пренебрегал этим, — прочитают послеобеднюю молитву, пойдут в церковь — она совсем рядом, минуты две идти, это даже не совсем «Там». Потом чтение, уборка, опять сон. Как всегда. Ян напрасно надеялся услышать что-то о вчерашнем празднике: слушал, слушал, но в ответ были лишь скупые сводки о проделанной работе. Кого-то забрали «домой» — Яна это не интересовало. Мига, когда привычный гам утих, Ян не уловил, но обернулся к помосту. Ложка выпала из его рук, звонко стукнула о стол. — О, вижу, наш Янушка уже знаком с новенькой, — яд капал из уст Дарьи Павловны, как слюна из пасти бульдога. — Очень приятно знать. Ян смотрел ей в глаза и задыхался. Не могло в этих глазах быть столько обиды и горечи, не должно было. Ян хотел быть на её месте, но больше хотел исчезнуть, будто не существовало его никогда, не он виноват, что Птицу поймали. Не он!.. Поймали? Но Птицу ведь не ловил никто, спасли ее, раненую, потерянную — в этом Ян себя убеждал. И будут теперь ей и девичьи платьица, и сапожки по размеру, и… Ян не слышал.

Что могло быть для птицы хуже, чем потерять крылья?

— Очень надеюсь, что вы примете Иренку в наш очень дружный и семейный коллектив, — Дарья Павловна елейно улыбнулась и рявкнула: — Хлопаем! Дом не любил уходящих — они предали остальных, он не выпускал их, вгрызался болью и страхом в память, возвращался кошмарами в снах. Дом не любил приходящих — какой из них прок? Те уж выплакали своё, нечем им Дом накормить, ничего в них не осталось. Но Дом всё равно хлопал лапищами лениво, как одолжение делал. Дом хлопал своей новой жертве. Ян не хлопал. Ян наклонился, чтобы завязать шнурки.