Определённое время суток

      — Пива ещё хочу, пиздец.       Они сидят на полу комнаты, рядом с кучей пустых бутылок — за полночь уже давно, и никакое пиво им не светит в ближайшем супермаркете, а до ларька идти лень. Их пригвоздило к полу нотками грейпфрута, как вещает реклама, и они ни на что не способны, кроме как сидеть у шкафа — почти позволительно близко, — туманным взглядом очерчивать пространство и иногда смотреть друг на друга.       Изредка, чтобы не подумать ничего лишнего.       Эд заваливается к Антону на хату без вопроса и предупреждения; просто приходит, и всё. Антон никогда не гонит и никогда не запаривается, почему приезжают именно к нему — у Эда друзей куча, но он сюда через весь город ебашит зачем-то. Дошёл бы до Арсения, который живёт через дом, и был бы таков, не тратил бы сорок пять рублей на дорогу — или тридцать шесть, если по карточке, но это не Шастуновские деньги — и тому всё равно. Если Эд хочет, пусть час качается в метро с рюкзаком с бутылками, звенящими, как церковные колокола, и представляя собой ночной кошмар половины населения.       Эд заваливается без спроса, но зато с бухлом — плюс ему в карму, а ещё с каким-то гейским желанием его трогать — обязательно касаться пальцами, пока передаёт пиво, обязательно стоять так, чтобы мокрыми носами армейских ботинок касаться его пальцев ног — наверное, чтобы послушать, как Антон посылает его нахуй и идёт мыть ноги от грязи. Выграновский влетает в комнату по-свойски — спасибо на том, что уже без ботинок, — падает на кровать, сбивает покрывало, которое и без того сбито постоянным шевелением Антона на нём, но Эд умудряется сбить его ещё сильнее, с тихим пшиком вскрывает бутылку тёмного, не дожидаясь, пока Шастун вернётся, жадно глотает — дёргается кадык, и Антон заходит всегда именно в ту секунду, чтобы заострить взгляд на нём.       У них это уже ритуал.       Антон не запаривается на тему их отношений, которые, наверное, представляют из себя что-то больше, чем дружбу, но они не вешают ярлыков. Антон знает, что у Эда Яна есть, что они счастливы вместе, что Эд, вроде, до одури в неё влюблён — по крайней мере тот говорил так года полтора назад, когда Антон последний раз спрашивал. Выграновский не фанат делиться подробностями личной жизни, не фанат настолько, что он, оказывается, с Яной расстался полгода назад, и именно сегодня Эд решает поделиться этим; говорит таким тоном, что Антон чувствует себя глупым, будто это так очевидно, что даже не должно быть достойно внимания, но Шастун, может, и вправду глупый, а может, он просто не заостряет внимание на таких бестолковых вещах.       Зато заостряет на Эде как таковом, и сам себе задаёт вопросы — тоже уже приблизительно полгода назад.       Эд в конце вечера — ночью — сидит близко очень, смотрит пьяными глазами в глаза Антона, потому что другого варианта просто нет — кроме них ничего не видно. Смотрит, улыбается своей детской, открытой улыбкой, а потом утыкается взглядом в картину на стене. На ней натюрморт с бутылкой вина и персиками, её нарисовала мама Антона, он помнит, и та решила, что сыну очень нужна она как подарок на золотые девятнадцать лет, а Шастун просто не хочет её обижать, поэтому натюрморт раз за разом на попойках становится предметом внимания Выграновского уже третий год.       — И вина хочу, тоже пиздец.       И вздыхает так страдальчески, будто вино могло бы решить все его проблемы, даже те, которые не в состоянии решить он сам или кто-то за него — которые вообще невозможно решить.       — Верю, — кивает Антон хмельно, глядя куда-то между стулом у стены, где одним большим комом, угрожающим, кажется, его жизни, лежит его же одежда, и столом, на котором Армагеддон покруче.       — Давай сходим?       — Ты хочешь, ты и сходи.       — Но ты же тоже будешь, — чуть возмущённо говорит Эд.       — Буду.       — И чё ты гонишь тогда?       — Не знаю.       Антон просто произносит первые выпавшие у него в голове ответы на какие-то такие же первые попавшиеся вопросы, потому что на часах где-то между часом и четырьмя.       — Пошли, — гундит Эд и пихает Антона в плечо, но тот лишь поджимает губы и хмурит брови в детской обиде.       — Ты чего пихаешься?       — Потому что ты не хочешь со мной идти за бухлом.       — Справедливо, ладно.       Сидят снова молча, Эд уже нашёл очертания четырёх персиков из шести на картине в темноте — у него игра такая каждый раз, когда он пьёт у Шаста; если находит, то молодец, если нет, то, по сути, похуй. Всего лишь персики какие-то там на какой-то там картине в квартире его кого-то там; но не в какой-то квартире, а во вполне определённой.       — Ты красивый, — роняет вне контекста.       — Сомневаюсь, — простецки отвечает ему Антон, потому что его не парит.       А Эда парит — то, насколько Шастун невероятный. Нельзя таким быть же, чтобы смеяться так звучно, чтобы собой просто представлять негаснущую лампочку, которая горит, пока датчик движения рядом улавливает движение; но покуда рядом остаётся Эд — или великое ничего — он тут же перестаёт гореть. Не потому, что Эд несуществующий персонаж — Выграновский иногда задумывается о своей материальности, но всё-таки остаётся уверенным в ней в итоге — а потому что Антон привык, что Эд, вроде как, не требует от него света, потому что знает — если лампочка перегреется, то хорошо не будет — как электрик по образованию может этого не знать? Тот же, в свою очередь, сейчас просто говорит первое, что ему приходит в голову, но зато самое правдивое — ему не хватает думалки, чтобы врать сейчас. Он просто подбуханный, ему и не нужна вся эта трезвая и серьёзная ложь — он Шастуну может сказать что угодно, они же с ним, вроде как, кто-то.       Кто-то — неопределённое понятие пока, и если персики навряд ли станут определёнными и картина тоже, то они друг другу могут стать — каким-нибудь существующим в природе понятием или вовсе новым словом; на это просто, наверное, нужно время.       Эд почему-то думает, что сегодня оно должно, почему-то, кончиться, и если не решить до рассвета, что они такое, они вовсе исчезнут с лица земли.       Пока на часах цифры складывают три десять, горизонт ещё покрыт теменью и затянут тучами — возможно последние дадут им отсрочку, потому что в хмурые дни светлеет позже — и пока что время у них и правда ещё есть.       — Ты мне нравишься, — говорит.       — Я догадываюсь, — ответ.       Больше ничего; был бы Эд потрезвее, он бы расстроился. Но он продолжает просто пялить взглядом персики, а потом поворачивает голову и пялит взглядом уже Антона, и так по кругу раза три. А потом Антон начинает смотреть в ответ, но с выражением лица недоумевающим, что Эд нашёл то в нём интересного, чтобы так долго смотреть. Но Эд просто решает поступать так, как уже начал — делать первое, что в голову придёт, поэтому наклоняется, и целует его почти целомудренно, просто слегка прихватывает нижнюю губу. Просто так — захотелось вот ему сейчас. Щетина Антона колет подбородок, а сердце даже, наверное, не колет от невзаимности внезапного порыва — но потом Антон всё-таки отвечает и скользит широкой ладонью ему на шею, прижимает к себе ближе — и тогда колет точно только подбородок. Шастун отстраняется потом и возвращает равнодушный взгляд куда-то в пространство — кажется, разглядывает розетку. Эд даже не задумывается обо всём этом, потому что пьяной голове всё равно, поднимается и шлёпает к окну; в своей забывчивости ожидая услышать:       — Курить на балконе.       — Ладно.       Проходит на балкон на кухне, оставляя натюрморт и Антона за спиной — но знает, что последний обязательно придёт потом. Снова задумывается о том, насколько реален каждый из них и каковы их шансы на то, что они не растворятся в пространстве с рассветом, а потом ржёт над собой же, не произнеся ни единого слова. Ему просто смешно с собственных же мыслей, потому что он думает категориями какой-то тёлки, которая кичится своими страданиями через цитатки сопливые под фотками в истраграме; куда же они с Антоном денутся, в самом деле. Со стороны он, наверное, похож на шизика. Врубает на телефоне свои же песни, чтобы не в тишине стоять — шуршащий динамик раздолбанного «хонора» упорно не хочет воспроизводить «Взрыв в темноте» нормально, поэтому он переключает на «Гоголя», которая Антону, почему-то, нравится больше всех, хотя Шастун не сильно жалует его попытки в рэп.       Эд дал ему послушать однажды, и сначала долго смотрел, как Антон ржёт, а потом тот всё-таки похвалил старания, как воспитательница в детском саду кривого сине-зелёного слона на рисунке — и Эд почувствовал себя удовлетворённым. Позже ещё Шастун начал спрашивать о новых треках, кажется, не сильно серьёзно, но Эд всё равно делился с ним — да и не перестал бы, если бы даже Антон сказал, что ему нахуй не сдался этот его рэп.       Потому что это Антон, который, почему-то, единственный привлёк его внимание среди толпы людей на турслёте несколько лет назад, на который Эда силком заставили поехать — и обещаниями зачёта по одному предмету. С Антоном хочется делиться.       То ли Антона не парит вообще ничего, то ли Эд не так и безнадёжен, пускай и мутил всё своё творчество на ноутбуке старом в домашней якобы студии, которая, скорее, напоминает передачу «Умелые ручки» по конечному результату. Но Выграновский склоняется к первому варианту скорее, потому что быть настолько безразличным ко всему может только Антон — хотя татуировка «мнепохуй» набита у Эда на переносице — который из эмоций проявляет только чаще всего фальшивую радость и совсем не фальшивую злость, и может, иногда, любовь к своему коту и ко всем вокруг под градусом, кроме Эда, конечно, потому что даже в такие моменты на него распространяется этот эффект несуществующего персонажа. Но Выграновский скорее считает это степенью доверия и нежеланием это доверие рушить, чем равнодушием к его персоне, потому что Антон не отдёргивает рук от его касаний — Эд, наверное, влюблён в него, раз считает это показателем с высоты своей влюблённой души, преувеличивающей значение даже их общего воздуха, который, вообще-то, общий у всех на планете Земля. Но, тем не менее, не сильно стремится развешивать ярлыки — хоть он и продавец-консультант в магазине; но это, конечно, не имеет значения.       Когда всё это началось, Эд, конечно, не знает, но следует примеру Антона и не запаривается. Зачем, если Антон всё равно пока не планирует никуда деваться из его круга общения — разберутся, может, и потом когда-нибудь.       Антон ожидаемо шаркает босыми ступнями за спиной и встаёт рядом, тянется за пачкой, которая лежит на подоконнике, поджигает сигареты шоколадные, Эдовские, потому что он такую хуйню не курит — никогда, кроме сегодня. Морщится от привкуса сладости на языке, но продолжает дымить, выпускает кольца, и Эд старается не пропускать в голову пошлые ассоциации — это всё потом. Смотрит, обернувшись через плечо, хотя видел уже тысячу раз, потому что это любимая Антоновская развлекаловка — а потом ловит себя на том, что просто на Антона смотрит, который прекращает губами кольца дыма создавать и теперь смотрит на крыши пятиэтажек и далёкие высотки — у него крутой вид из окна. Эд переводит взгляд туда и не видит ничего для себя интересного, кроме светлеющей полоски горизонта и чистого неба где-то совсем далеко — там уже понятно, что будет завтра. Здесь — пока ещё нет.       — Чувствую себя школьницей, — говорит, а потом затягивается.       — Тоже.       — Именно школьницей, — он акцентирует внимание на окончании.       — Ага, — согласно отзывается Антон.       Эд усмехается и зыркает на него через плечо опять. Антон смотрит в ответ и пожимает плечами лишь, поглубже зарывая свободную руку в карман спортивных штанов. Его почему-то не особо волнует холод на улице — хотя ночь всё-таки, тем более, в Питере название месяца вообще ничего не значит — в августе плюс десять; но мурашки по телу всё равно разбегаются.       — Сосёшься неплохо, — первым вдруг говорит Антон, и это сбивает все системные настройки Выграновского, выставленные на сегодняшний вечер.       — Спасибо, ты тоже, — тупо отвечает тот.       Сигарета кончается, поджигается другая. Эд смотрит на медленно разрастающееся ясное пятно голубого неба на горизонте; они же, в свою очередь, всё ещё что-то неясное. Но наверное, ничего не случится, если они в подвешенном состоянии побудут ещё пару месяцев — как-нибудь Эд всё равно приедет к нему снова, и повторится всё, как встарь; но без ряби канала, аптек и фонарей. Теперь почему-то весь страх остаться ничем перестаёт существовать, как явление, потому что ярлыков он в магазине навешается на жизнь вперёд; но что-то всё-таки неплохо было бы решить, потому что хочется, чтобы их отношения обрели форму — заёбываешься думать. Так будет проще целоваться больше — не нужен будет повод, мол, я просто рядом оказался, а ты слишком близко сидел — вот же бред.       — Я бы не прочь повторить, — говорит он просто.       — Тоже, — коротко ему в ответ.       — Так давай, — говорит Эд и выкидывает сигарету недокуренную с балкона.       — Давай.       Антон свою тоже отправляет в полёт и подаётся вперёд на строчке «меня учили жизни эти бухари и шлюхи», что ни разом ни романтично, но и они не сопливая парочка, так что похуй на всё. Антон целует Эда жадно, едва не столкнувшись зубами с ним, к себе крепкой хваткой ладоней на талии притягивает; Эд цепляется за воротник его майки, в кулаках сжимает истончившуюся за время ткань и инициативу не отдаёт совсем. Антон оказывается прижат потом к бетонной стенке балкона и чуть не спотыкается о банки с соленьями, которые мама оставила, всё-таки ударяется о них ногой в конце концов, шипит от боли и прикусывает Выграновскому губу нечаянно; тот отскакивает мгновенно, а потом ржать начинает.       Зато становится ясно мгновенно, что им не нужно ни с чем разбираться — всё понятно и так, наверное.       Да даже если и нет, навряд ли простое слово или понятие что-то бы изменило в их отношениях — каких-то вполне ёбнутых и достаточно странных, чтобы это устраивало обе стороны.       — Ебучие огурцы, — ругается Антон.       — Вкусные, наверное, — со смешком говорит Эд и тянется к телефону, чтобы включить что-то другое. Врубает Коржа, потому что знает, что Антону понравится, наверное — какой-то старый трек, что-то из полусопливых песен про смысл жизни — в атмосферу попадает нормально так.       По правде говоря, он этого Коржа только для Антона и скачал.       — Наверное. Пойдём пожрём?       — Огурцы? — вскидывает бровь Эд.       — Ну да. Проверим.       — Ну пошли, — а потом язвит: — А пива нет?       — Ты хочешь шароёбить за пивом сейчас?       — Нет.       — То-то же. Ща я тебе бутерброд с огурцами замучу, будет топчик вообще, никакого пива не нужно будет.       — Пиво всегда нужно, — фыркает Эд. — Но давай.       Заходят назад в квартиру.       Солнце прорезается в тонкой полоске горизонта и кидает мягкий блик на стекло — светает. Эд без удивления понимает окончательно, что они никуда не делись, в условиях, что он почти протрезвел и теперь все эти ёбнутые мысли про то, что они вообще нереальные, и что он не имеет какой-то телесной формы — просто издержка пьяного воображения. И нормально, потому что нужно было очень перепить лишнего, чтобы дать времени суток какое-то особое значение.       Антон делает им по бутерброду с солёными огурцами, которые оказываются просто нереальными — вот уж, что действительно нереально, а не они с Шастуном; у них с Антоном отношения не становятся чем-то другим, потому что они давно, кажется, уже были определены — просто нужно было нажать на «старт», и это теперь понятно, тоже очевидно совсем и не требует разъяснения. Парни сами тоже не становятся какими-то там иными, но Эд вполне доволен перспективой сосаться с Антоном чаще, и потрахаться как-нибудь на досуге — на деле, не раз и не два, и приехать как-нибудь после работы, потому что к Антону реально ближе, и это, вроде как, похоже на отношения — прямо те самые, которые должны начинаться со смущения и свиданий, но нахуй это всё тоже. Шастун потом ещё пиво открытое неизвестно сколько недель находит в холодильнике — ссанина та ещё, — предлагает просто пойти спать — и Эд только уверяется в том, что нашёл правильного человека.       Эд знает, что проснутся они ближе к закату, потому что они оба любят и могут спать сутками, но ему, в общем-то, похер, ведь завтра не на работу, да и вообще, день — самое отстойное время.       В отместку ему за эту мысль солнце светит ему в глаза через щель штор и заставляет уткнуться лицом куда-то Антону в плечо.       Так себе месть выходит.