Захватывающе.
И чёрт возьми... Почему, почему именно только сейчас Гэвин понял, что он готов завидовать и восхищаться? Почему сейчас, а не раньше, когда были все возможности? Чёрт возьми. Это было прекрасно. Гэвин зажмурился. Кожа на его лице стала покрываться бардовыми пятнами. Особенно вокруг глаз со сжатыми веками до болезненной темноты и искр в глазных яблоках. — Гэвин, Гэвин..! — суетно взывала Кейт, глядя, как его начинает трясти в плечах. — Ну-ну, тише... — она прижала его к себе снова, и на этот раз Рид не нашёл к себе силы сопротивляться. — Расскажи мне, что произошло? — доверительно прошептала Кейт. С момента его прибытия они почти не разговаривали. Не помогали никакие старые, отработанные приёмы. Гэвин сопел, молчал, отворачивался, уходил. И так каждый раз. Он не хотел ей что-либо говорить. Он бы не выдержал, если бы об этом кто-то ещё потом узнал. Не выдержал косых взглядов. Непонимания, подозрений, осуждения. Он не выдерживал уже сейчас той дрожи и гула, которые бились в нём и каждый день росли. Того резонанса от собственных мыслей и чувств. Сожаления о том, что он понял только сейчас. От самоненависти. От желания закрыться в глухой тёмной маленькой комнате, чтобы там не осталось больше никого. Ни сожаления, ни ненависти. Ни осознания. Ни его самого. Чтобы открыть глаза — и не увидеть ни рук, ни лица Кейт. Ничего не увидеть. И не знать себя. Не себя прошлого желчного, не себя нынешнего жалкого. Это так глупо. Ты омерзителен, Гэвин.И ты это знаешь.
Он больше не ощущал ни пудры, ни сливы. Ничего, кроме отравляющей горечи в глотке. Стоячего кома. Удушения. Боли от подавления. Его голова накалилась изнутри от ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤдолгого ㅤㅤㅤㅤㅤㅤнадрывного ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤрвущего глотку кㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤрㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤиㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤкㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤаКрика, который останется только с ним.
Казалось, Кейт боялась к нему лишний раз прикоснуться, чтобы окончательно своей жалостью не раздавить. Она ждала и тихо гладила его, впервые на себе ощущая, насколько тяжёлый Гэвин. Насколько тяжелы в нём все его переживания, о которых она знала, но никогда не притрагивалась к ним. Проходила мимо и подхватывала, когда это было нужно, чтобы не потерять его доверие и привязанность. Прижать, оттолкнуть, а затем прижать ещё крепче, чтобы он знал, кого потерял, что кроме неё, его так больше никто и никогда не полюбит. С детских лет и до этого момента, никто и никогда. И каким-то образом сейчас она понимала, что на этот всё раз действительно плохо, она не имеет над ним власти и её слова о том, что всё наладится — бесполезный трёп, который не утешит, а только разозлит его. Потому что для Гэвина больше ничего не наладится. Крупные жёсткие пальцы схватились за предплечья Кейт, и она тихо, убаюкивающе зашипела, испытывая редкую, особую, сестринскую нежность, которая не доставалась никому, кроме Гэвина. — Расскажи, — почти одними губами попросила Кэтрин. Он бессильно замотал головой. Шмыгнул носом, трясясь в плечах. А потом он не выдержал. И рассказал обо всём. О том, как ненавидел, презирал, боялся. О том, как поздно всё понял. О том, что на самом деле он теперь никогда не сможет рассказать об этом. И о том, что его больше никогда не услышат. О том, что больше никогда не сможет увидеть. Как он мертвенно спокойно смотрел на экран наблюдения с трансляцией кремационной печи, в которой белый пластик чернел и плавился, как внутри что-то хлопалось, разлетались оранжевые всполохи пламени и икры. О том, что внутри не осталось ничего взрывоопасного и сжигали только корпус, а всё остальное пошло во вторичную переработку. Рассказал о том, как потом выкурил сразу три сигареты и ни то от интоксикации, ни то от нервов стоял в кабинке над унитазом, держась за стены, пока перед его глазами продолжал гореть огонь в печи. И о том, что ему жаль за то, что не успел. За то, что хотел того, чего никогда больше не произойдёт. За то, что чувствовал теперь. За то, что сдёрнул Кэтрин и завалился к ней не стоя на ногах, словно пьяный. За то, какой он неисправимый засранец, мерзавец и сволочь. За то, что теперь перед ней оказался впервые настолько беспомощным, трусливым и жалким. Запинался, всхлипывал, рычал, бесконечно много чертыхался. Путался в словах, хронологии. И боялся произнести чьё-то имя. Какое-то особенное имя, которое прятали от Кэтрин, как самую страшную тайну. Гэвин прятал его даже от самого себя. Остерегался, и всё равно хотел сказать. Но только не для Кэтрин. Только не при ней. Её это укололо. И хотя она могла выпытать из Рида всегда всё, что угодно, она дала ему возможность сберечь это имя только для себя. Любить и тешиться этим именем наедине с собой. Иногда перед ней встречались вещи, к которым было лучше не притрагиваться. Кто бы что ни говорил про личное, она брала, что хотела. И всё же Кейт не настолько бессовестна и алчна, чтобы насильно потрошить Гэвина, когда он практически убит на её руках. Она ему что-то шептала, укачивала, но он не слушал и грубо держался, до тех пор, пока всё накопленное и токсичное не сгорело и не выжрало в нём все силы. Гэвин больше не бормотал извинения. Затих. А Кейт его бережно качала в своих объятиях, как когда-то в далёком детстве. Её сердце никогда не исходилось болезненной истомой от любви и не знало такой. Но Гэвин верил и возвращался. Спустя неоднократную ложь он искал утешение на её плечах, потому что те единственные, что снились ему впервые за всю жизнь, — расплылись в чёрную токсичную смолу. Смолу, которая осталась с ним на годы вперёд. Токсичная смола горечи и сожаления как продукт горения предрассудков, страха и ненависти. Продукт, который никогда не выведется из крови и станет неотъемлемой его частью, напоминающей о том, насколько самоубийственно опасно из них выстраивать натуру засранца, мерзавца и сволочи. Глупый.Глупый брат. Видишь? Никто тебя больше не полюбит так, как я.