земля мертвых

      В храмах так душно, что не любой кипяток адских котлов козырнет тем же: вьющийся, удушающий запах воска и молитвенного молчания, гнет всевидящих очей святых, придавливающих прощающими взглядами к мозаике пола — сопровождающие чужое величие больные люди стыдливы и покорны подле них.       Дух восковых слез оседает на коже невидимой пленкой, пропитывает одежды и гарью крадется внутрь. Среди ладана и свечек едва уловимо ощущается запах лакированных иконных рамок. Тишину нарушают только редкие бессистемные людские шаги и их теплое, мокрое дыхание, шелестом затрагивающее слух.       Маркус поправляет круглые черные очки, настырно сползающие с переносицы, когда мимо него к выходу просачивается молчаливая пара. Между ними, отдельно от их осознания, волочится цепь обязательств, разочарований и изнуряющего раздражения — плотная и тяжелая, как свинцовая гиря. Женщина покровительственно прячет за полы накидки маленькую библию в потрепанном переплете. Этот крошечный свод бумажных правил, инструкция к существованию и единая спасительная индульгенция на все признаки жизни; такой абсурдный, но такой заманчивый. А мужчина рядом… Маркус внезапно остро чувствует его мученическое безмолвие, как в горле у него першит невысказанным отчаянием, так сильно чешется, почти горит и засыпает легкие пеплом. Они выходят под ночной ливень, изуродованные, но ничего об этом не подозревающие, и через минуту Маркус выходит за ними, набрасывая на голову черную шляпу с широкими полями.       Небо затоптали потоками уличного смрада, до неба нет никому дела, небо запинали по углам как свалявшийся тополиный пух, в чьем фантомном оперении оно выглядит еще невзрачнее. Больные худощавые люди ошалело проносятся мимо, будто боятся долго оставаться на улице, их лица покалечены болью, а взгляды запакованы в равнодушие. Небо зовут Ева. У Евы огромные светлые глаза-блюдца, как иллюминаторы, до краев наполненные смиренно несправедливой жизнью. У Евы тонкий хриплый голосок и задушенный кашель, сотрясающий все ее тело и рвущий легкие. У Евы седые жиденькие волосы с залысинами. Ева умирает, ее кровь — концентрат отравы. Все подвздошное, завернутое в сухожилия, спрятанное под кожу имеет не больше крови в венах, чем гноя в них же.       Маркус смотрит на нее со ступенек храма, пока капли разбиваются о его шляпу назойливо хаотичным ритмом.       На улицах октябрьский холод, октябрьский дождь, октябрьские голые деревья с клочками черной листвы — в поднебесном воздухе висит туман с созревшим в нем ядом, оседающим на стеклах очков мутной сыпью. И в этом октябре нет места для Евы, которая умрет завтра утром здесь же. Ирония обстоятельств сегодня особенно чарующе беспощадна.       Мерзкое постукивание над скальпом внезапно обрывается.       — Даже не думай, — спокойно и без тени должного негодования говорит Аро, одной рукой удерживающий зонт, а другой — локоть Маркуса.       — Я бы не посмел, — Маркус отводит взгляд от ребенка, слегка кивнув в сторону их тактильного контакта. — Предполагаю, ты знаешь об этом даже больше, чем я сам.       Хватка мгновенно пропадает, и теперь Аро мягко берет его под руку, как бы сглаживая факт своего секундного недоверия. Они молча спускаются со ступеней, погружаясь во мрак пустеющей аллеи, на которой уже месяц не горят фонари, и луну сквозь облака видно едва-едва, словно дымку катаракты на дне глаз. Некоторое время они беззвучно идут в никуда, пока людей не разносит по домам окончательно.       — Храм, значит, — Аро улыбается снисходительно ядовито, однако в его красных глазах сквозь кровожадных чертей заметно пробивается любопытство, когда Маркус смотрит на него поверх сползших очков.       — Только там их отпускает отчаяние. Им кажется, что в храме безопасно.       — Очаровательно, не правда ли?       — И они все были заражены, с молитвами или без. Все до единого. — Маркус оборачивается, не останавливаясь. Церковь в конце аллеи не больше шахматной фигурки, однако даже отсюда он примечает бессильно привалившуюся к колонне Еву, еще теплую и слабо, но дышащую сквозь корни болезни в собственном горле. И зараза внутри нее дышит вместе с ней. Ее воздухом. Ее легкими.       Аро тоже оборачивается, но только чтобы брезгливо усмехнуться:       — Ты такой сентиментальный, кошмар. — Он легко, но требовательно тянет его ближе к себе, перекрывая обзор зонтом. Маркус, подчинившись, отворачивается. Черная, блестящая от дождя дорога впереди ведет в туманную завесу. Дождь прекращается. — Существование с самого рождения означает смерть, и только они виноваты в своей расточительности. Можешь считать это карой, если так будет легче.       — … если так будет легче, — бессмысленно повторяет Маркус, глядя в пустоту, в которую его ведет Аро. — Да. Разумеется. ***       На рассвете туман собирается такой плотный, что воздух в его плену кажется отвратительно мокрым. Стены храма тянутся вверх, врастая в ядовитые облака и обращая шпили к бесконечности. Маркус смотрит на небо, но не над головой, а под ногами: Ева растянулась поперек облупленных мраморных ступенек, удерживая окоченевшими руками свое трупно пятнистое горло. Ее мутные глаза-блюдца в рубиновом обрамлении беспомощно закатились, остановившись на закрытой двери, волосы налипли на язвы, ноги уперлись в густую грязь. Все замерло. Стазис секунды, растянутый в ее же вечность — единство времени, атомный вакуум мгновения, и все группируется здесь неподвижно, как трупное окоченение. Как остановленное сердце.       Маркус склоняется над Евой, как стервятник над падалью. Его черная фигура выглядит рядом с ней сюрреалистично огромной, а рука способна обхватить все ее тощее личико и сорвать его с хрупкой черепушки… но вместо этого он только нежно закрывает ее выпученные мертвые глаза и выпрямляется. Рядом с этим жестом время внезапно оживает: люди, не глядя в их сторону, сиротливо поднимаются в храм и исчезают за его дверьми без слов, только лишь отчаянно перекрещиваясь неверными руками.       Проходит несколько минут в потоке странных губительных мыслей, прежде чем Маркус действительно решает уйти, так и не решившись зайти внутрь.