Мир

А-И сидит перед ней, прямая, как сосна, старательно удерживает на лице холодное, невозмутимое выражение, и саньжэнь Баошань с печалью думает, что не узнает ее больше. В клане Лань почти все адепты — отстраненные, замороженные, придавленные неподъёмной стеной послушания, стреноженные тысячами ее правил, добрую треть из которых можно было упразднить без вреда. А-И не была такой, о, она не была!.. Солнце трусливо сбегает от них на запад, хотя и слепит ещё глаза, в высокой траве вокруг беседки стрекочут, надрываясь, сверчки, пиала с чаем в руке безнадежно остывает, но заклинательница Баошань не может и не хочет отвечать на прозвучавший наконец вопрос ее драгоценной А-И. Насколько проще было бы, не будь глава клана Лань такой смелой и такой безрассудной, такой непохожей на своих адептов! Впрочем, разве смогла бы вольнолюбивая Баошань сблизиться с кем-то, олицетворяющим собой бесконечные запреты Гусу Лань? Едва ли. — Ты сделала достаточно для того, чтобы тебя признали, Лань И, глава клана Лань, — говорит она, наконец подобрав слова. — Уникальная техника смертельных струн тому самый яркий пример. — И все же недостаточно — не все старейшины моего клана признали меня как главу, что уж говорить о других орденах. Баошань пытается понять. Признают они меня или нет, весело хмыкала годами ранее А-И, меня поддерживает матушка, дед и верховный наставник — закостенелым старикам придётся со мной считаться, по нраву им это или нет. Внешне податливая и гибкая, прочная, как бамбук, Лань И всегда вежливо, но твёрдо отстаивала свои решения перед советом старейшин — и чаще всего побеждала. Однако кому понравится пребывать в вечном ожидании, что против тебя настроят твоих и так немногочисленных сторонников? Вот только… так ли всё на самом деле? Может, ворчливым ланевским старикам лишь бы поумничать да погладить бородку с важным видом, а Лань И, с юности привыкшая доказывать им, что чего-то достойна, принимает это за критику и упрёк ей? Хотелось бы разобраться, но разве вытянешь хоть слово из этой, новой А-И? — Никто не может устраивать всех. Даже ты. — Меня просто-напросто не воспринимают всерьёз! — взрывается, ярится Лань И. — Глава Цзинь и глава Не говорят со мной в такой снисходительной манере, что я едва могу держать лицо! а глава Вэнь… даже говорить не хочу!.. предлагает мне своего сына в мужья, бесстыжий, даже не пытается скрыть, что хочет прибрать к рукам мой орден! — Посуда звякает: А-И, забывшись, почти кричит и слишком резко опускает пиалу на стол. Тут же берёт себя в руки и продолжает уже спокойнее и тише: — Шань-эр, мне действительно нужно покорить осколок Печати, прошу, попытайся понять меня. Губы сами собой растягиваются в горькую усмешку — о, разумеется, она попытается. Лань И, кажется, сердится. Саньжэнь Баошань вздыхает и снова всматривается в её лицо: брови недовольно сведены, глаза сверкают злостью и решительностью, губы — ни разу не улыбнувшиеся ей сегодня — поджаты — ничего общего с чересчур беззаботной для Гусу Лань девой, которой она была когда-то давно (с тех пор Лань И потеряла отца и двух братьев и значительно повзрослела), ничего общего с главой клана, старательно исполняющей свои обязанности и не задумывающей овладеть хотя бы долей запретной силы Сюэ Чунхая, которой она была всего лишь год назад. Что же случилось с её милой А-И, пока они не виделись? Почему её лицо выглядит таким строгим, злым, незнакомым? * Саньжэнь Баошань остаётся в Гусу до поздней осени. В попытках отыскать причину внезапной перемены в Лань И проходит две луны, и ещё две она пытается отговорить ту от страшного решения; в конце концов она приходит к выводу, что ход мыслей этой женщины по-прежнему непостижим — то, что кипело и бурлило внутри нее, редко зависело от того, что происходило снаружи, а несгибаемое упрямство да цветы хризантемы, срываемые для неё в пределах Облачных глубин, — единственное, что осталось от А-И, которую она знала, от её, родной А-И. Пусть лобная лента всё ещё в пальцах Баошань, но женщина рядом — глава клана Лань — чужая, не её, и одним небесам известно, как отчаянно не хочется это признавать. — Ты всё же уходишь? — спрашивает Лань И, стоит ей выйти с немногочисленными пожитками за порог их домика. — В Облачных глубинах хорошо медитировать и размышлять, — отвечает ей Баошань, не сбавляя шаг, — но я знаю место, где ещё лучше. — Тогда ступай. И… — Я вернусь к весне, А-И, и скажу, что решила. «Насчёт Печати» — остаётся непроизнесённым. До границы резиденции они доходят в тишине. — Я буду ждать тебя, Шань-эр, — говорит Лань И, прежде чем из лесу выныривает несколько заклинателей со спрятанными лицами — подосланные убийцы. Оказалось, А-И не зря опасалась недоброжелателей. Спустя пару минут, разобравшись с этим, Баошань целует её высокий лоб и оглаживает ленту с облаками, шепчет: — Как жаль, что я не могу унести с собой твои тревоги. «Как жаль, что я не могу повернуть время вспять.» * Баошань-саньжэнь не знает, как поступить: разум кричит ей, что пробуждать осколок проклятой Печати нельзя ни в коем случае, а сердце ноет и требует делать всё, что хочется её любимой А-И. В медитациях проходят недели, однако легче не становится: желание поступать правильно и желание помочь возлюбленной не только несовместимы, но и равноценны, и Баошань раздирает на части. Однажды ночью ей снится кошмар: в безжизненном зимнем лесу она видит насквозь продрогшую Лань И, нет — А-И, не главу клана, суровую могущественную заклинательницу, а юную, тонкую и нежную, как орхидея, деву — почти девочку. Она держит у груди ветку мэйхуа с алыми цветами, и в сумерках уставшая Баошань принимает нежные лепестки за кровь. А-И размыкает синие губы: «Мир не принимает меня». Цветы исчезают; красные пятна на белоснежных одеждах остаются. «Мир не принимает меня, что бы я ни делала.» Баошань просыпается от собственного воя. («И не примет.») («Что бы ты ни сделала.») Баошань знает, что ответит на просьбу Лань И. * — Значит, ты не поможешь мне усмирить Печать, достопочтенная саньжэнь Баошань? — уточняет Лань И, щуря глаза и кривя губы. — Нет, не помогу — и даже не думай так рисковать сама. Лань И хмыкает. Баошань вскакивает на ноги и кричит: — Я не позволю тебе! В покои заглядывают адепты, которым поручено следить за безопасностью главы. — Не стоит беспокойства, у моей подруги бурный нрав, — говорит, дожидается, пока охрана выйдет, и объясняет: — И они, и нефритовые жетоны — всего лишь меры предосторожности, на которых очень настаивала моя матушка, не подумайте лишнего, саньжэнь Баошань. Обращение режет по сердцу. Давно, очень давно А-И не называет её так. — Обещай мне, Лань И! Обещай, что не станешь пробуждать осколок! Лань И смотрит вроде и на неё, но на самом деле — сквозь. Роняет неохотное «обещаю», но * лжёт. А Баошань, однажды поклявшаяся не поднимать меч на Лань И, обещание сдерживает — и отпускает её. «Надеюсь, ты вернёшься.» Пусть даже Лань И знать её больше не захочет, пусть они станут окончательно чужими… ей будет достаточно просто знать, что с милой А-И все в порядке. (не отговорила) (не остановила) (позволила…) * А-И не вернулась: ни к ней, ни вообще. По миру заклинателей поползли гадкие слухи: мол, почтенная Лань И отправилась на прогулку в горы и свернула шею. Баошань по дороге в Гусу останавливалась послушать новости — а постоялые дворы обычно полны любителями почесать языком; в ярости порезала пару шутников, но поток насмешек этим не остановила. Главой клана нарекли племянника-воспитанника Лань И; Баошань навестила его, прежде чем уйти в горы насовсем. Юноша — почти мальчик, неопытный, робкий — предлагал ей остаться, просил помогать, хотел, чтобы рядом был близкий человек, знакомый ему с детства, — а саньжэнь Баошань не желала оставаться в мире, что (дважды) жестоко отнял у нее А-И — но так её и не принял.