Говорят, лес имеет свой характер.
Что маленькая Роща может быть ранима и обидчива: сделаешь зарубочку на дереве ножичком, а как вернёшься в иной раз — ни гриба съедобного не найдёшь, ни птиц пения не услышишь. То значит, что Роща ропщет на твой поступок и отныне ты ей чужд. Но если посадишь здесь деревце, быть может, она тебя и простит.
Говорят, что лес имеет свой нрав.
Огромный, мрачный бор, что холодной темнотой и страшными звуками отпугивает от себя людей, не терпит их в своих хоромах. Коль ступит людская стопа на чуждую землю, то Бор будет грозиться тебе. Стволы хвой по его велению опасно зашатаются, заскрипят в предупреждение, и всякая птица, что сидит на ветке недалече от тебя, будет истошно кричать. Глянуть в кусты себе дороже — там чей-то глаз сверкнёт злобой. И как человек уйдёт с «гиблой» земли, так и весь массив позволит себе вольность. Никто не знает, как понравиться Бору.
Говорят, что лес может любить людей.
Роща преображается, когда средь узких её стволов играют дети, смеясь заливисто, так же, как и сойки на тонких ветках. Осенью она балует их подарками: перед тем, как маленькие гости уйдут, она обязательно подложит им в кармашки золотые свои листочки.
Только вот Роща боится убийц. Она в страхе стихает, не смеет и шевельнуться в присутствие грязного человека. Выжидает, когда тот уйдёт, глазами птиц смотрит, у каких он границ таит свой постыдный грех.
Бор не любит убийц ещё больше. Он принимает тихо, смиренно, и только порочное отродье двинется вглубь — Бор даёт начало презрительной каре безбожника. Позывные ветры порывами обрушатся на человека, хлестая его руки и щёки укоризненными пощёчинами; ветки деревьев сложат ему путь в пучину бесчисленных лабиринтов, а те так и кишат самими карателями. Что ни птица — язвит тебе, если не кидается когтями в волосы. Свезёт, если в кустах тебя ждёт не волк. Если не свезёт, считай, ты достиг лёгкой казни. А те порочные, чьи грехи так тяжелы, что на луну воют и другие люди… они будут так и не найдены, ни в день, ни в год, ни в вечность. Их встретит бязь в болоте. Пока человек будет опускаться со своим грехом, весь лес позаботится о том, чтобы тот понял, за что ему такие муки. Крылатые будут кричать, будут шуметь деревья, все звери проклянут тебя посмертно. Увы, так уж заведено, что человек не может понять лесной речи. Он не узнает, что лес увековечивает твоё имя позором, и что в кору всякого здешнего дерева невидимыми буквами въестся имя, данное тебе от рождения.
Таковым был Бор. И только невинных детей он выводил обратно к людям целыми, порой даже не запуганными.
И никто не знал, однако, что убийцы погибают средь великих стволов не от величественного могущества леса, и дети так любят чащу не оттого, что она к ним милосердна. И никто узнать не должен.
Каждый лес наделён своим духом. Это существо, воплощенное в того, кто способен сберечь лес, созданное множественными потоками энергии, исходящими от каждого ствола, от каждой ветки, листочка. Дух, который не является лесом, но способный жить лишь за счёт жизни того. Этот энергетический симбиоз существует только так — они друг от друга неотделимы. И кто уж знает, как оно вышло так: глупые люди верят в божества, поклоняются им, но даже не думают, что божества — вовсе нет, а дух — существо исключительно механического предназначения. Никто не знал, а потому имени подобным давать смысла нет.
Утро было таким, каким бывает во всякое отсутствие человека средь высоких сосен, и ознаменовалось оно попериодным отбиванием желны* о плотную кору. Подтягивались все, один за другим: каждый звук по отдельности слышался очень причудливым, однако сочетался ещё с миллионами других, индивидуальных, непохожими на остальных, звуками. Так создавалась мелодичная песня без человеческих слов — возможно, это ещё одно её достоинство. И каждый клич отдавался далёким эхом, бьющимся о толстые ели, остающийся в конце концов неясным следом былой красоты. Красавица-сойка всё повторяла, передавала другим сойкам. Те, в свою очередь, откликались. Люди могли бы назвать это явление чем-то вроде телефона. Именно так информация доходила до духа.
Он сидел на толстой ветке, медленно вращая лисьими ушами-локаторами из стороны в сторону, как вдруг они вздрогнули, а темно-желтые глаза резко открылись. Где-то в глубине, ближе к западу, под человеческой ногой хрустели ветки, сообщили доносчики-птицы. И так прямо, по веткам, стволам, прыгая и едва не взлетая, существо оказалось на многовековой сосне, почти у самой её верхушки. Зрачки в пестрой радужке медленно перемещались, закреплённые на объектах. Их было двое. Мужская и женская особи. Бродили, вглядываясь себе под ноги и преимущественно на землю около них.
— Андо, смотри! — уши духа вздрогнули, напряглись, — Правда, не голубое, но все равно. Оно такое красивое!
Область леса в достаточном диаметре от них затихла в ожидании с опаской. Бор подчинялся духу, так сильно заинтересовавшемуся людской речью, что не в силах лишний раз вздохнуть. Такое было каждый раз, когда приходили говорившие двуногие. Дух не знал ни их слов, ни того, что он, оказывается, испытывал восхищение. Увы, описать свое чувство не получалось ровно так же, как и само явление — чувство, удивительно, но присущее ему.
— Давай сделаем так, — мужчина взял пёрышко из рук женщины и закрепил в ее волосах за ушком. — Теперь ты краснокожая американка.
Последовал звук, от которого дух и вовсе приготовился спустить «курок» и прогнать гостей. Он не знал человеческого смеха и причины возникновения, не знал его смысла и того, что он вообще мог означать. И, тем не менее, наблюдал пристально, с искренним интересом. Таким, какой имел, когда рассматривал и крутил, и кусал клыками, и тыкал пальцами в предметы, оставленные здесь людьми.
Он до сих пор хранит в не обжитом белками дупле прибор, название которому среди людей — лупа. Она интересно приближает объекты так, что можно увидеть блестящее хитиновое брюшко божьей коровки, а ещё больно жжёт глаза, если смотреть в неё, направляя на солнце. А ещё есть странная штуковина, пахнущая деревом и чем-то тухлым. То была дощечка с двумя выступами, а также порванными ремешками. Люди носили их на ногах и называли труднопроизносимым словом «гэта». И ещё много-много разных штуковин, по типу колокольчиков, трубок с табаком и заколок.
Люди последовали из леса прочь. И лесной дух успокоился бы, да вот любопытство, неясно как появившееся у существа, брало верх. Он последовал за ними.
Дух впервые покидал пределы бора, с кипящим страхом в жилах. Не сможет ведь существовать за пределами леса — деревья являются его границей. Но сейчас — преимуществом.
Бор соединялся с рощей перелеском, по которому как раз и шли люди. Они все говорили, говорили и изредка умолкали. Держались за руки — этот жест дух не понял вообще. На размножение не похоже, на симбиоз тоже. Конечно, эти понятия были ему не знакомы в словах, но зрительно он понимал всё. Кроме вещей, которые делали эти люди. Зачем они соединяются ртами? Не похоже на птичье кормление. Вообще, странные существа…
Ветка дерева, не слишком далёкого от того, на котором расположился дух бора, немного проскрипела. Глаза, отлитые чистым янтарём, дёрнулись в его сторону.
Там сидел человек, кажется, женской особи. Она внимательно смотрела на чужака, пришедшего с восточного леса, наклонив голову в бок.
Глаза опасного цвета раскрылись неведомо широко, пальцы резко выпустили когти. Дух обнажил клыки, готовый зарычать и пуститься не то в бегство, не то в борьбу. Однако человек, сидящий на ветке, прислонит палец к губам и улыбнётся короткими губами.
Пройдёт чуть более пятисот человеческих лет от этого внезапного, неоднозначного знакомства.
Стоит, наверно, прояснить ситуацию. Дух бора, слишком увлечённый слежкой за чужаками в недалёких краях от места своего обитания, упустил из внимания, что сам стал объектом наблюдения другого. То был дух рощи, более приспособленный к людям. С этого пойдёт, возможно, не совсем лирическая история, но довольно новаторская с точки зрения мифологии.
Средь узких редких стволов пустился пляс листьев, подхватываемых самим безвольником-ветром. Они взмывали выше крон деревьев и опускались к их корням, вальсировали в настоящем празднике, ликовали в истинном блаженстве уходящего лета. Роща баловалась опавшей листвой не в самой что ни на есть тишине, но во вполне умиротворяющей обстановке. Точнее, не сама роща баловалась. Баловался дух.
Принявший облик человеческой женской особи, она сидела — точно какая-то фея или богиня, ёкай или безумная девушка, на дереве. В следующие минуты она будет двигаться к перелеску.
Дух бора уже ждал её.
— Ты должок, — произнёс дух, бьющий палочкой дерево. По-видимому, пытался настучать какую-то мелодию, услышанную из деревни, которая располагалась недалеко от леса.
— Не должок, а долго, — ответила она и уселась рядышком, внимательно осматривая соседа брусничными глазами. — Тебе идёт.
Дух бора старался не отставать от духа рощи. Женский облик ее был ничем не хуже. Только вот если роща имела тонкие запястья, длинные ровные пальцы, тонкую талию и едва не белую кожу, так красиво смотрящуюся с накинутыми на неё прямыми розовыми локонами, то бор имела иные качества. Талия не так выделена, почти «нечитаема», пальцы немного кривоватые, плечи были не так узки, как у рощи, да и существенное отличие — короткие, слегка вьющиеся волосы оттенка ягоды «Вороний глаз». Многолетние наблюдение за гостями не прошло даром.
Зрелище, однако, забавное и жутковатое: две нагие девы с неестественно яркими глазами сидят на ветках деревьев. Любой пришедший сейчас человек уверился бы, что тронулся умом или, что леса захвачены ёкаями.
Девушка с короткими волосами посмотрела, сдвинув брови, а вторая с персиковыми волосами поняла, что смысл ею сказанного не был ясен собеседнице.
— Красивая, — указала она на неё пальцем. Только после этого дух бора снова стала буравить взглядом птиц, вьющих гнездо.
Шло время, они молчали, не зная даже объяснения такому феномену, как время. Впрочем, им особо и нечего было сказать — слова человека были ими не до конца изучены, поняты, так что определения, вроде «думать», «следовательно» и «то есть» вызывали у них недоумение.
Однако, у них было нечто иное, человеком непознанное в самом своём совершенстве, в коем его знали духи, качество. Люди могли бы обозначить его телепатией, но вряд ли может существовать телепатия без слов и мыслей толком. Такая эфемерная связь, нитями опутывающая их обеих, отчего было ясно друг о друге, на данный момент времени, абсолютно всё.
— Я называюсь Коё, — внезапно выдал дух рощи.
Дух бора снова удостоил собеседницу взглядом непонимания. Она указала на неё и на себя, а затем спросила:
— Коё?
— Нет, — ответила та и указала пальцем на птиц. — Птицы, — затем на ветку с листвой. — Листья, — и, в конец, снова на себя. — Коё.
Другой дух все не понимал. Вряд ли она могла бы сказать все словами, но суть такова, что они же — один и тот же вид. Не значит ли, что обе они зовутся «Коё»?
— И я Коё? — спросила она снова, хотя вопросом это вряд ли можно было бы назвать, ибо в её речи интонация была, скорее, утвердительная.
— Нет, — снова ответила Коё. Она думала, насколько могла с её уровнем развития. В итоге указала на собеседницу и выдала. — Акико.
Дух бора был в смятении. Как это так, она — Акико, а дух рощи — Коё? И тут пришла нечитаемая и не произносимая мысль. Точно: она сама же дух бора. А другая девушка — дух рощи. Ведь и правда, есть различие между ними.
— Акико, — она указала на себя, а затем на девушку. — Коё?
— Да, — наконец, заключила Коё.
Так наступил иной период их общения.
Однако, если Акико мыслила рамками их природных качеств, то Коё думала о ином: она помнила, как в роще бегали маленькие девочки. Они называли каждую по-своему. Одну называли Сакурой, другую — Кёкой. Среди них была и девочка, которую называли Акико. А также мальчик, имя которого — Коё. И в духе появилось необъяснимое желание иметь тоже своего рода название — то, что присуще именно ей, и никакому иному лесному духу.
Пройдёт ещё много, много-много лет, прежде чем очередной гость в бору внесёт в эту историю несколько своих подписей.
Он бежал, почти не смотря, куда. Бежал, спотыкался, падал, вставал — и снова вперёд. Закрывал руками лицо, чтобы его не царапали ветки, и не останавливался. Когда он сел у старого пня — тихо, почти совсем не слышно заплакал. Горько так, заливисто, вытирая мокрые щеки маленькими кулачками. Его не слышал никто, кроме птиц, зверей, листов, жуков и Акико.
Она смотрела на него, уже чётко понимая, что делает мальчик. Тогда, только тогда она впервые чувствовала милосердие к кому-то из людей, пришедших в её лес. Такое маленькое, ещё не совсем понятное чувство, как, например, когда она впервые чувствовала что-то приятное внутри от улыбки Коё. Только из-за этого чувства она просто сидела и, как давным-давно, наблюдала. Ему сейчас не нужна помощь, не нужен кто-то, кто проводил бы его до выхода. И в это же время не причиняет зла бору — он просто здесь сидит, просто плачет.
Снова с севера послышался топот по хрустящим веткам. Прерывистое дыхание. Крик.
— Осаму-у-у!
Акико уже видела второго мальчика глазами лисицы, что скрытно бежала вровень с ним, и что имела такую яркую, пылкую окрасом шубку, какую имеют его волосы. И это ей уже начинало не нравиться. От них слишком много шуму и хлопот.
Вскоре рыжеволосый мальчик найдёт плачущего. Они будут вместе сидеть у старого пня, говорить, говорить, затем — смеяться и шуточно пинаться. Акико поймёт, что это не совсем драка, потому что их баловство напоминало игры маленьких волчат, которые кусают друг друга и валяются на земле. Двое уйдут, снова в сторону перелеска на западе.
— Я вот в этом лесу видел девушку, — начал говорить мальчишка с голубыми глазами, — Она сидела на дереве и кормила птицу с ладони!
— Да ты врёшь!
— Не вру! Ещё она была… ну… голая, — смущённо скажет он тише.
— Неправда это всё! Сказки! Либо ты видел сумасшедшую.
— Не сказки! Волшебство!
— Не бывает волшебства! Это все выдумки взрослых, чтобы мы меньше ныли и плакали.
— Вот ты не веришь в волшебство, поэтому так много хнычешь, Дазай!
После сказанного шатен затихнет и вовсе отпустит голову. Другой мальчик почувствует вину, а после предложит ему ириску.
— Держи, — рыжеволосый отдал мятую конфету, вытащенную из кармана грязных шорт, тому, кого звали Осаму.
Тот сначала опешил, но потом улыбнулся и взял сладость.
— Спасибо, Чуя! И… может, волшебство и существует. Ведь не могут быть лучшими друзьями те, кто такие разные. Как ты и я, но почему-то мы лучшие друзья. Стало быть, волшебство и вправду есть?
И Чуя почешет затылок и улыбнётся, глядя в сторону.
Конфету Осаму разделит пополам и одну половинку даст своему другу. Они уйдут из леса с улыбками.
— Что они ели? — спросит Акико у нимфы рощи позже, потому что там, в перелеске, она тоже смотрела за маленькими гостями.
— Они называют это конфетами, — ответит Коё, смотря вслед детям. Она всегда ими восхищается. Такие маленькие, добрые и честные.
Они будут сидеть и говорить о людях. О том, почему они плачут, и о том, почему не приходят в леса снова, и откуда взялось такое растение, именуемое конфетами.
— Ты понимаешь, что Чуя говорил ему о ком-то из нас?
Коё призадумается над этим вопросом.
— Это не важно.
— А что важно?
— Чтобы он поскорей забыл, если правда о нас знает.
Вряд ли духам действительно стоило беспокоиться об этом. Впрочем, сей бесполезной эмоции они на тот момент не знали.
Пройдут годы. Далеко не такие длинные, которые потребовались духам для освоения речи. Однако этого времени хватит, чтобы люди опечалили их настолько, чтобы вызвать у Акико жгучую ненависть ко всему людскому роду.
Длился день. Солнце проворно проникало своими лучами сквозь лесной массив. Всё шло почти как обычно, те же птицы, те же звери, те же сосны. Только вот кое-что было не так.
У летящей птицы Акико «на лету» вырвала красочную обёртку из клюва и тут же приземлились на ветку. На землю опустились перья, которые сразу взмыли вверх и унеслись с потоками ветра. Это не первый раз, когда ей приходится отнимать у животных всякую дрянь в виде людских «подарков». Только их она уже не складывает в дупло с интересными находками. Приходится бежать к окраинам, и уже там стараться вышвырнуть их подальше от деревьев.
За эти девять лет Акико повидала много людей. И почти на каждого из них она, вместе с лесными обитателями «точит» зуб и сдерживает рык. И пару раз не удалось. К примеру, один подлец отныне будет ходить со шрамом от лисьего укуса на заднице. Вдобавок, эта же лиса притащила к его дому пластиковую цистерну, которую он там намеревался оставить.
Дух леса гневался на людей, но ещё не так сильно, как мог бы. Были и те, кого он принимал даже с какой-то радостью.
Приходила сюда одна старушка временами. Она высаживала сюда маленькие хвои, собирала то, что было оставлено другими, отвратительными людьми. Ей взамен Акико велела бору вырастить съедобные грибы, прямо подле ног. Эта старушка, однако, перестала ходить сюда и гладить кору деревьев уже месяц как.
Были также и другие гости, которым было дозволено приходить. Осаму и Чуя заметно выросли с тех пор, как Акико увидела их первый раз.
Пока те были маленькими — они даже успели соорудить шалаш в роще. Коё бережно его хранила в их отсутствие.
Однако сейчас двое приходят не понять, с какой целью. Ходят, почти всегда молчат, изредка что-то шепча. Приходят и по одному.
Осаму со своих малых лет не изменился — всё также плачет, только уже кривит нос и что-то говорит, говорит, что даже Акико чаще не понять, что он там бормочет. Она искренне не понимает, с чего бы человеку себя ненавидеть и презирать. А ещё она не понимает, зачем виснуть в петле на ветках ели. Благо, ветку ту ей пришлось сломать, а ещё сбросить на голову идиота шишку. Потому что не в её лесу ему творить такие вещи.
От него исходила аура извечной печали, боли. И если где ему и можно было развеять свою мокрую тоску — так это здесь. Потому что бор прощал его. Его приятное пение досадой разносилось в стороны, волнами отдаляясь от него. Деревья леса обязательно сохранят в слоях своей коры эти мелодичные, грустные исповеди.
Чуя же, если приходит один, то зачастую просто размеренно бежит. Как Коё ей сказала — «делает упражнения». Акико ещё, увы, не совсем поняла, с какой целью.
От рыжеволосого распространялась иная аура. Она едва читаемая, едва заметная — но что-то в ней есть такое, что есть и в излучаемой печали Осаму. Однако, другая. В Чуе была сила, какая-то мощь, питаемая злобой. За выплеском энергии следовала всё та же грусть — уже не такая гнетущая, какая была свойственна шатену.
И только когда они приходили вместе их ауры менялись. Это было напряжение, недосказанность, обида. И, тем не менее, они ходили вдвоём.
— Наше волшебство иссякло, — скажет парень с карими глазами, идя по всё тому же перелеску.
Чуя промолчит, смерив его взором, полным гнева.
Нимфы кружат над ними, невесомо парят по сучкам, прячась в кронах деревьев. Они следят уже не столько из безопасности, сколько из собственного интереса. За всё то время, что они видели их, им было любопытно подслушивать разговоры двоих.
Когда в волосы Дазая прилетит голубое перышко сойки, они будут в смятении. Чуя вытащит его из каштановой копны, покрутит в руках и улыбнётся, так по-тёплому посмотрев на друга.
— Может, это знак начала нового волшебства?
Земля постепенно укрывалась в ночи, темнотой заполняя свои луга, города, леса и деревушки возле них. Улицы стихали так же, как и жизнь в бору и роще. Только полуночницы-совы и болтуны-сверчки жили сейчас, не теряя отведённого специально для них времени.
Духи не слышали людской активности в пределах своих «государств». Потому можно было тихонько опуститься вниз, на землю.
Деревца в перелеске были редкими, частенько в них случались «проплешины». Одна такая сейчас была вылита серебром, а в её центре — две прекрасные девы, наблюдавшие Луну в зените.
Свет струился по светлой коже, и была таковая у этих духов особенность — отражать свет, отчего смотрелось сейчас, будто фигуры девушек сложены мозаикой из миллиардов зеркальных осколков.
Акико в тот момент искренне любовалась Коё. Тонкие запястья казались невероятно хрупкими, будто хрусталь, который также преломляет свет. Она взяла руку духа рощи, без стыда — который им не свойственен — и, разглядывая, спросила:
— О каком знаке он говорил?
Коё же была мастерицей в своей маскировке. Акико бы и не помыслила, насколько красивой она смотрится в глазах собеседницы, которая нагло рассматривала сверкающие ресницы.
— Возможно, о знаке любви.
— Какой любви? — она посмотрела, так и не отпуская руки.
— Людям свойственно одно чувство, — Коё смотрела прямо, как-то загадочно. — Которое они называют любовью. Это привязанность, восхищение, — она повела беспардонно взятой рукой вверх, касаясь коротких, немного спутанных волос, — Невозможность жить без человека.
Нельзя сказать, с какой целью именно Коё заплетала волосы духа бора. Просто хотелось — так же, как и Акико хотелось трогать руки духа рощи. Получалось плохо — не удивительно, никто её не учил. Ей просто довелось как-то наблюдать, как девочки заплетают друг другу косы. Всё, что Коё видела у людей, она перенимала, пробовала, пыталась взять на себя. И даже если эти косы оттенка тёмный индиго не идеальны, совсем даже на них и не похожи, они нравятся Коё.
Как нравится и заплетать их, как нравятся волосы Акико.
Ей были любы эти людские забавы.
— А мы можем чувствовать любовь? — спросила дух бора. Удивительно открывать в себе новые ощущения, когда тебе уже не одну тысячу лет. Тонкие пальчики между волос ощущались…
волшебно.
— Не знаю, — спокойно ответит Коё. Признаться, она бы хотела. Её нутро рвалось к этому чувству и, кажется, дорвалось. Она не могла сказать точно. — А что ты чувствуешь?
— Я хочу видеть тебя, — после долгой паузы ответила Акико, задумчиво глядя на их покровительницу в эту ночь — Луну. — Я хочу… трогать тебя, — у обычного человека эти слова вызвали бы внутренний блок, стеснение, было бы очень стыдно. Но духам стыдно быть не может, они принимают всё, что происходит само собой, потому что такова их природа. — Я чувствую… восторг? Так это у людей называется?
— Так, — улыбается Коё, осокой завязывая кривую причёску.
— Тогда, может…
Дух рощи срывает маленькие цветочки, вплетает колокольчики средь тёмных прядей. Не аккуратно, но красиво так, как видит Коё. Прямо как маленький ребёнок, который пытается сделать, как делают взрослые, но так, чтобы с душой, чтобы по-своему. И получается черт те как — но она довольна.
— Может. — утверждает она, садясь уже лицом к лицу с Акико.
Они сидят, смотрят друг на друга и улыбаются. Водят пальцами по лицам, очерчивают линии. Смешно переплетают руки в разных вариациях. Им это нравилось, им было интересно и приятно — только вот то, что люди называют поцелуем, у них вышло каким-то странным. Сначала было просто и непонятно. Потом даже как-то мокровато. Им было ясно, что у людей это — проявление заботы, но вот где там была забота, они так и не поняли.
***
— Смотри, — Коё на ладони показывала человеческое украшение нимфе бора. — Сегодня кто-то у окраины обронил.
— Что это? Какое это животное?
— Я не знаю. Видела, похожие носили и другие девушки.
В ладони Коё держала кулон на тоненькой цепочке. Это было животное с открытой пастью и развевающейся гривой, похожее на медведя или на кошку. Духам было невдомек, что это был мини-бюст льва. Такие животные, увы, не водятся в здешних лесах.
— Что с этим делать?
— Наверное…— дух рощи, с усилиями, продел голову в эту цепочку. Лев оказался приблизительно у неё между… — Так?
Акико нечего было ответить. Она не видела смысла в этих украшениях, в одежде, которую носили люди. В отличие от Коё, ей были совершенно всё равно. Она даже перестала коллекционировать приборы неизвестного назначения.
— Для тебя тоже кое-что нашла, — внезапно сказала нимфа и показала блестящую брошь-бабочку. Дух бора заинтересовалась вещицей. — Подвинься ближе.
Когда Акико выполнила просьбу, дух рощи пальцами расчесал ее волосы и причепил на них заколку.
Нимфа наклонила голову вбок, недовольная тяжестью подарка, как внутри все встрепенулось, ёкнуло. Из бора доносится рёв медведя.
Она рванула прочь из перелеска.
Железная штуковина зажала «зубами» лапу белогрудого и никак не хотела отпускать. Бедное животное мучилось, трясло конечностью — от этого становилось только больней. У Акико разбегались глаза.
Палками расцепить капкан не получалось. Не получалось вообще ничего из того, что бы она ни делала! Руками пыталась — порезала пальцы. Ветки ломались внутри ловушки. Она не поддавалась, накрепко зацепившись за лапу медведя. Кровь из раны текла на зелёную траву, рождая контраст между спокойствием и болью. Акико гладила его по голове, а тот, будто бы верный пёс, льнул к её руке.
Ещё одно чувство. В бор пришли люди. Их было трое и шли те к месту, где изнывало животное.
Когда они достаточно приблизились, Акико оставалось лишь снова вознестись над их головами. У них были ружья.
Медведь погиб от четырёх выстрелов. Его глубокие карие глаза посмертно уставились на нимфу. Мужчины его выволокли из леса. Они ликовали такому «улову», добыче, смеялись и хвалились. Они были довольны собой. Хватило бы одного злосчастного выстрела, чтобы он не мучился…
Коё не нужно было ничего объяснять, она всё чувствовала на расстоянии. Тогда она впервые испытала волнение. За Акико.
Сама дух бора не понимала внутреннего смятения. Она не могла сказать этого. Было жаль, было обидно, было горестно и гневно — на себя и на людей. Она не смогла спасти того, кого была обязана защищать, но что она могла сделать?
Это событие послужило ещё одним толчком к тому, чтобы взрастить у Акико совершенную, непробиваемую ярость на людей. Между духами леса и людьми начинала расти, возвышаться стена.
***
Она следила за ними вот уже пятнадцать минут. Их аура сменилась в разы. Они были спокойны, слегка взволнованы. Их переполняло что-то… трепетное и светлое. То, что знакомо нимфе в какой-то иной, более глубокой степени. И виной тому — Коё, которая, увы, существовать в бору не могла, и потому не видела идиллии этих двух.
Чуя обнимет его и что-то шепнет на ухо. Осаму сдвинет брови и неверяще посмотрит на него.
— Ты серьёзно? Здесь?
— Абсолютно серьёзно, — лукаво улыбается рыжеволосый.
— Но…
— Брезгуешь?
И эта фраза послужит неким вызовом для шатена.
Нимфа наблюдала и слушала так внимательно, как делала это в первые разы пребывания здесь людей. Ей было вполне известно совокупление животных, и было абсолютно все равно — это естественный процесс. Но она никогда не видела, даже не догадывалась и не думала, как это может происходить у людей. И ей было искренне любопытно наблюдать это. Только вот что-то осталось ей непонятным…
Чуя и Осаму являлись мужскими особями. Разве есть смысл в их совокуплении? Могут ли они продолжить род? Осаму физически не может родить, только зачать. И, к тому же, зачем эти странные действия, которые не используют звери?
Когда она разговаривала на эту тему с Коё, та, в своей привычной, смиренной манере ответила:
— Люди всё делают на свой лад. Они давно избавились от природных забот, и сейчас любое их действие — проявление желания, а не заложенной потребности, — она задумалась. — И это, наверно, в их мире нормально. Так или иначе, у животных чувств нет. У них есть инстинкты. А люди чувства имеют. Возможно, союз Чуи и Осаму существует не столько за счёт инстинктов, сколько за счёт желания и чувств?
Акико слушала и восхищалась. Коё в её глазах была скорее не нимфой, а человеком — настолько она была умна. Когда нифма бора не могла найти ответа на вопросы о людях — его с лёгкостью видела дух рощи. Как будто она и не дух вовсе, а человек, взявший на себя роль оберегать лес. И так они и существовали — в наблюдении и в размышлении. Конечно, большую часть их жизни занимала слежка за соблюдением негласного порядка в лесах, и тем не менее что-то однажды преломилось в них. Что-то, существующее только для сохранности леса, приобрело человечность. Может, место чуду все-таки найдётся?
***
Июльская ночь в этот раз была иной. Страх полнил пространство меж тонких стволов рощи и перелеска, переливался оттенками испуга зверей, вспыхивал, гнал и кричал — прочь! БЫло светло. Слишком светло для ночи. Пламя изгоняло всю жизнь из редкого леса.
Акико не бежала так никогда прежде с момента сотворения бора как целостного оживленного массива. Неслась к немому стону духа рощи, спешила без единой мысли, зачем.
Она встала на землю в перелеске перед границей, очерчиваемой и съедаемой огнем. Падали деревья, убегали белки с подпаленной шерстью, улетали птицы. Янтарные глаза смотрели неотрывно, запоминая на долгие годы как фильм, ужасный и горестный. Она не могла шагнуть за предел, который все сокращался и сокращался. Она не существует там, где нет части бора. Перелесок подхватил языки пламени с запада. Роща полыхала огнем.
Перед акико явилась Кое. Ее аккуратное лицо было в слезах. Она свалилась на дух бора почти невесомой. Ее обожженное тело становилось прозрачным.
Акико проводила пальцами по персиковым, немного обгорелым волосам пальцами, гладила плечи, которые чувствовались под рукой с минутами меньше. Их последнее «вместе» было исполнено в молчании, полнейшей тишине, которую нагло и вероломно рушил вместе с лесной жизнью огонь. Треск дерева слышался отовсюду, ударяя по ушам нескончаемой болью. Каждая трещина давалась больнее, особенно для Кое.
Слова были совершенно лишними. «Люблю"ощущалось в каждой слезе и в каждом чувственном касании. Взгляды — растерянные, печальные и слишком искренние, о крика и стона невыносимые.
Пожар стих под утро. Жадное пламя остановилась едва у начала бора, оставив изъеденные жаром деревья перелеска, как обгоревший хвост.
Нимфа бора сидела в этом «хвосте», облепленная пеплом, оседавшим на нее, как снег. Сидела долго, будто бы тоже желая раствориться в пространстве, остаться несуществующей на век, пока память о роще будет жива. Перед собой она рукой разгребла пепел, лежащий на земле единым слоем, и взяла кулон со львиной мордой. Протиснув голову через цепочку, она ушла вглубь леса, который не был затронут бушующей стихией. В это утро было слишком тихо, как останется теперь на бесчислинные годы впереди, которых как будто и не будет. Была негласно объявлена минута молчания за каждый погибший листок, за каждую травинку… ну, а за Коё — тишина застоится дольше всего.
В конце концов глупая и изъезженная людская фраза «Никто не вечен, ничто не вечно» явилась самой правдивой и верной. Бор будет уничтожен людьми, когда его деревья пойдут на производство каркасов мебели, на которой мы сидим и лежим. Все животные покинут землю, оставшуюся для истинных зверей, без войны. Жизнь покинет эти места, как будто так и надо, будто все так и должно быть. Только пара верных соек и желн будет провожать своего покровителя в небытие, в которое и сами однажды явятся. Акико развеется по воздуху без малейшей толики любви к людям. Они же уничтожили и рощу — одна маленькая спичка расколола единое представление между «да» и «нет» у Акико по отношению к человечеству. Юная пара отличится таким же мнением относительно своего вида, так как их своеобразный алтарь был расщеплен на пепел и опилки.
От единения и любви нимф остались только они.
