***
Здесь, на суше, небо не казалось бескрайним. Но его было больше, куда больше, чем земли. Куда больше, чем виднелось из окон автобуса с железной, а не прозрачной крышей. Среди небольших домов и под стать им будто карликовым деревьям в Каролино-Бугаз вынырнула вывеска — «Нептун». Сыграв на ярком образе, название ещё больше приковало внимание ребят к дороге. Пара секунд — и автобус проехал объёмные вертикальные красные буквы «КАРОЛИНО-БУГАЗ». Верхнюю «К» отсвечивало. Слева, справа от названия поселения и дальше... дальше... дальше шли сочные деревья истинно салатового цвета. Ядовитые выхлопы не испортили их прелести и молодости. Вскоре автобус отдалился от морского берега. Автопуть пошёл зигзагами. Где-то восточней непослушно текла река с забавным названием Барабай: хотя самой реки не было видно, воображение писало её тихие волны в мыслях тех, кто смотрел карту области. — Тебе не плохо? — обеспокоенно спросил Сергей Халин у Леры. Вожатые и воспитательница тут же вскочили с мест. Галинина мама, держась за спинки кресел, подошла к девушке: она, конечно же, помнила, как в первый день на море Лере стало плохо. Хайрова смутилась. — Да нормально всё, — сказала она. — Просто мы так едем... Солнце то там, то там мелькает. — Лера, как дворниками авто, повела ребром правой руки из стороны в сторону. — Жарко. Но у меня есть вода. Всё нормально. — Ну хорошо. Позовите, если что будет не так. — Виктория Николаевна бессознательно обратилась к сидевшим рядом и Лере, и Сергею. Что ж поделать, если видна пара и всё тут?! Всем естеством Лера потянулась к Сергею, к его волосам, которые изредка тревожил ветерок, к его сухим губам, напряжённому кадыку, к его светлой, опрятной одежде. Ей, такой сильной, хотелось зарыться в его аккуратность и сдержанность, раствориться в его душевном тепле и совершенно искренней, без расчётов, доброте. Лера положила голову на Серёжино плечо, а Серёжа взял её за руку. Он гладил подушечки Лериных пальцев и смотрел на прекрасные девичьи колени: в его голове рисовались картины не мужского вожделения и не женской доступности, не тонких чёрных колготок и не шампанского, испитого в полумраке, а недавнего Лериного детства — того, в котором она разбивала коленки и, вероятно, прикладывала подорожник; того, которого он не видел; того, которое он пропустил, живя в том же Харькове, передвигаясь, быть может, по тем же дорогам, но ещё не зная Леру. Теперь Лера Хайрова была рядом с ним, и Сергею хотелось узнать всю Лерину жизнь, разделить с ней и свою скромную, типичную историю о доме, родителях, школе и, конечно, шахматах. — Я люблю тебя, — шепнул Сергей куда-то между виском и волосами девушки. Второе «лю» съелось шумом двигателя. «Б» прозвучало как «п». Но Лера услышала и поняла Сергея. Она мгновенно ответила ему ещё более тихим шёпотом, и только по движению губ можно было догадаться, что последнее слово — «тоже». Можно подобрать много умных и канцелярских слов: энергетика, аура, настроение, настрой... Неизвестно, какое из них правильней, но все словно почувствовали любовь Леры и Сергея. Ехать в Одессу стало не просто радостно, а очень счастливо! Долгие и однообразные автопути, у которых и названий-то не было, были одни номера, интересные лишь водителям, казались совсем не скучными. Ребята нашли, о чём поговорить и чему улыбнуться. А потом, почувствовав приближение Одессы, встрепенулись, точно стайка воробьёв, слетающая с весеннего, в зелёных почках, куста. Вот он, город невысоких домов! Вот они, дороги, которых касались подошвы обуви Леонида Утёсова и Дюка Ришелье! Вот он, волшебный портал (или машина времени), где современность до сих пор переплетается с прошлым, а каждая блестящая точка кварца, равно как и каждый кирпичик, дышит историей! И вот он, снятый в «Соньке Золотой Ручке», в «Ликвидации»... да где только не снятый!.. на первый взгляд, небольшой, белый, с золотыми орнаментами, а на втором этаже светло-коричневый, со скульптурами у входа, Одесский национальный академический театр.***
Взрослая Солонина, в памяти которой долгие годы жили одесские края, оформляя воспоминания в письмо, нарочно не углублялась в историю каждой улицы и каждого возведённого в городе здания. Она считала читателей достаточно умными для того, чтобы самостоятельно полазить в сети, скачать реферат, купить онлайн книгу об Одессе, наконец, присоединиться к одной из экскурсий и узнать гораздо больше того, что рассказала бы она в «переводе гоблина». И она считала читателей достаточно чувственными, склонными если не к ностальгии в целом, то к прошлому и к детству — ровно настолько, чтобы им понравились чувства одиннадцатилетней девочки и Одесса через призму детского, несовершенного и невсезнающего видения. У её книги (если книгой можно назвать работу, не прошедшую ни профессиональной редактуры, ни знакомства с первым настоящим критиком) был, правда, один большой недостаток — отсутствие конфликта. Подростковые любовные терзания... Неопытность лагерной медсестры... Контраст между детством и юностью... То, другое, третье, на первый взгляд, мелкое, Галина раздувала до размеров слона, дабы как-то исправить литературную ошибку. С другой стороны, она чувствовала, что как раз не ошибается! Разве плохо писать о радости и счастье реальной жизни? Что с того, что — смешно сказать — Вита Селютина не замораживает время и не разрывает демонов, Аня Бирюкова не перемещается в пространстве, а Джанет — никакая не ясновидящая? Или вот... Дмитрий Гущин — не рыцарь, Слава Нестеренко — не его компаньон; а ведь они так похожи на Дон Кихота и Санчо Пансу! Или что Лера и Сергей носят фамилии Хайрова и Халин, а не Кудрявцева и Лазарев; имена их ни разу не появлялись ни в одном из звёздных журналов, а об их тихом курортном романе не трубила и не трубит вся страна. Или что Алина — не старшекурсница на Слизерине, не волшебница и вообще не героиня британских фильмов. А Ирина Вячеславовна! Она могла бы сойти за героиню шикарных фильмов о северных и западных королевах. Но... нет. Она была только учительницей истории и вожатой в две тысячи пятом году. Герои и героини воспоминаний Солониной не правили государствами, не воевали с врагом, не испытывали особых лишений, не бороздили моря и океаны, и вряд ли дальнейшие их путешествия, уже с загранпаспортами, с которых глядели лица взрослых, а не детей и подростков, отличались от чьих-либо чужих полётов и переездов. Все они — Насти, Юли, Димы... — жили в мире, который не надо было спасать, окружив себя элементами четырёх природных стихий; вооружившись осиновым колом и выслеживая по ночам вампиров; сражаясь с драконами; отправляясь куда-то на секретную миссию. Они... Просто надевали джинсы, блузочки, кофточки, футболки. Хрустели чипсами и попивали газировку между полезной едой. Говорили друг с другом, улыбались, обнимались, танцевали и фотографировались. Все ребята, их вожатые, воспитательница и плаврук были самыми обыкновенными людьми и не совершили ничего сверхъестественного, тем не менее жили, радовались жизни и радовали других, а значит, были настоящими и, по правде говоря, круче какого-нибудь абстрактного героя Брюса Уиллиса или какой-нибудь абстрактной героини Кейт Бекинсейл. Галина — и маленькая, и взрослая — буквально видела, как Само Время чертится белёсым меловым следом, наводится где-то с девяностых до две тысячи... (года идут настолько далеко, что мысль о них обрывается), и на бесконечной прямой ставится ярко-белая, как звезда Сириус, точка — июнь две тысячи пятого года. Здесь отныне и навеки находится первый отряд «Молодёжь». В лагере... У моря... Возле Одесского театра. ДОЛ не пустили в само здание. Оставалось лишь чувствовать приятную тяжесть золота, излитого в прекрасные статуи и замысловатые узоры лестниц, высоту изящных, дорогих светильников, благородную белизну потолков и столь же благородный кроваво-бордовый цвет кресел и сцены. Внешний вид театра вполне говорил о безупречном, божественном убранстве за его высокими дверями. Галина-малышка была в том возрасте, когда заканчивают читать «детские» произведения и начинаются тортуры высокопарным классическим слогом, но для хорошисток и отличниц он, такой нудный и не современный, звучит точно рай для ушей и ложится на любые мысли о чём-то необычайно красивом. Вот как о театре! Да и, по правде говоря, многие взрослые назвали бы Одесский театр самым красивым из всех украинских театров. И не постеснялись бы при том высоких слов. Напротив театра плескался фонтан. Девочки тщетно пытались разглядеть радугу в его весёлой воде: небо засерело. Но пусть тучи закрыли солнце, ребят грела сама мысль о том, что оно всё-таки не исчезло с неба. — Хорошо, что кофточку надели, да? — спросила Галинина мама. — Угу. — Галина заметила, что Дима всё равно занят фотографированием друзей и параллельно отбивается от пошлого шутника, называющего его и его друзей «петухами». Ничего страшного, что она сегодня в такой некрасивой одежде. В любом случае Дима может увидеть её потрясённый, искушённый Одессой взгляд, и тогда... тогда он оценит её внутреннюю красоту. Быть может, однажды он признается ей в любви так, как сегодня Серёжа Халин признался в любви Лере Хайровой. И им не понадобится никакой театр! У них будет своя искренняя сцена с какими-то другими, а может, с этими же самыми декорациями. Галина подумала, что хотела бы услышать что-то приятное у поющего летнюю песнь фонтана; у иссохшей, желтоватой сверху, но оттого столь естественной, а снизу — обыкновенно зелёной и пушистой ели; у деревьев, которые на каждом шагу встречаются и в родном Харькове, и — на тебе — в любом пригородном лесу, и у гладких, словно без коры, широких, как ноги слона, цвета слоновой кости дубов, завезённых из южных стран. Галине хотелось, чтобы тихая, больше с припаркованными, чем с едущими автомобилями улица, название которой было Ланжероновская, осталась свидетельницей если не взаимности, то хотя бы лично её пылких чувств. Девочка улыбалась, думая о том, что и одна только улица, и вся Одесса могут понять... или уже понимают её чувства. Сердце грело грудь так сильно, что Галина не обратила внимание на погоду: так и не показавшись, солнце обрекло лагерных девчат на ледяные плечи и гусиную кожу. И как только кто-то один сказал про гусиную кожу, другой тут же начал «задрачивать» Сашу Слободяника. Мальчишки, одним словом. Окружённая театрами и музеями почти так же тесно, как окружён каплями сильного дождя кусочек кварца, Ланжероновская улица вела к одесскому совету мимо двух- и трёхэтажных домов с неповторимой архитектурой. Слова экскурсовода пролетали мимо ушей. Тысяча девятьсот какой-то год... тысяча восемьсот... Во время войны... После войны... В наши дни... Галина не запоминала, кто и в какое время жил в каждом доме, что делал, чем прославился, но с каждым шагом ей передавался вдохновляющий дух озвученной истории. Она чувствовала... нет, она знала, что нарисует эти дома, постаравшись придать выразительным детским краскам благородности, если понадобится, купив для этого не акварель и гуашь, а масло или акрил; что напишет о них историю, может, и не одну. И там, в своих рассказах, поселит в домах не обычных одесситов (хотя те будут иметь полное право посещать здания!), а творцов, художников, поэтов и писателей, добрых, умных политиков. А потом подселит к ним высоких, ухоженных и опрятных эльфов, ну или кого-то в этом роде. Галина кляла себя за мечтательность, за неумение сосредоточиться на рассказе экскурсовода, послушать <i>b реальности,</b> и в то же время ей нравилось мечтать... Мечтать об Одессе, видеть её по-своему было так же прекрасно, как мечтать о Диме. О по-це-луе с ним. Мечта вдруг зашла непозволительно далеко, обнажая не откровенное бесстыдство, но первые представления о взрослом, о физическом и телесном мире. Галина тревожно оглянулась и облизала в миг высохшие губы. Мама предложила ей чай. — Спасибо, — сказала Галина, отпив и закручивая пластиковую бутылку. Она боялась, что её выдали губы и, наверное, глаза (она уже читала о том, что зрачки расширяются, когда смотришь на приятного человека), но потом подумала, что у неё просто очень заботливая мама. Тогда в её душе снова разлилось тепло. Тепло к маме было ничуть не меньше тепла к любимому мальчику. Отряд подвели к одесскому совету и памятнику Александра Пушкина на улице, названной его же именем. И тут Галину отпустила излишняя увлечённость Димой. Она не могла слишком много думать даже о сто, о тысячу раз любимом человеке, находясь на такой-то площади! Вместе с другими ребятами она подходила к бюсту Пушкина, мучила каменный монумент своими объятиями и оставляющими отпечатки пальцев и ладоней «ляп-ляпами», где можно было, висела обезьянкой, где было нельзя, покорно стояла. Позабыв о неидеальных зубах и о хомячьих щеках, Галина улыбалась. А чего ж не улыбаться? Ведь она фотографируется с самим Пушкиным! Ну, не совсем с ним, с его памятником, но это не важно. Абсолютно не важно! «Сергеич» был как живой, от него веяло литературой, умом и усердием, у него были красивые чёрные кудри, до которых как самая высокая не доставала даже Ирина Вячеславовна; собственно, бюст был возведён так высоко, что никто до него не доставал, зато он прекрасно помещался в объектив камеры. И каждый стремился стать рядом с ним, чтобы потом привезти домой кусочек памяти о городе. От памятника русского поэта до здания совета раскинулась площадь. Её розовые квадратные плиты обрамлялись серыми и наоборот. А посередине крыши одесского совета, над часами, время на которых издалека было не разглядеть, ветер трепал, но не мог ни сломать, ни унести сине-жёлтый флаг: мешая флагу, ветер не разлучал, а смешивал, соединял синюю воду и жёлтое поле. Солнце наконец вышло, туча ушла, будто её и не было. Блеснула верхушка держателя. Поодаль, с левой стороны, откуда доносился запах... моря — в самом деле моря! вон полоса его плещущейся серой воды! — как солдаты по стойке смирно, на других держателях стояли ещё три флага. Двенадцать золотых пятиконечных звёзд, расположенных по кругу на синем фоне флага Европы, по воле стихшего ветра повисли жёлтой полосой. За красными и жёлтыми полосами спряталась белая полоса с изображением якоря: это был флаг Одессы. Их разделял ещё один украинский флаг. — У, ух! — воскликнула Галина и пару раз прыгнула по плитам, как по классикам, но потом решила, что здесь нужно как минимум любоваться архитектурой. И думать, рассуждать. А прыжки оставить детям из третьего отряда. Здесь ребятам позволили вольно погулять, посетить туалет, купить воды, булочек, приобрести что-нибудь в «Кисете». — Только никаких сигарет! — по обыкновению пришлось напомнить нескольким практически выпускникам. Виктория Николаевна остановилась у «Кисета», а Солонина побежала к туалету и основной массе ребят. — Ой, а у меня нет денег, — сказала Галина, испугавшись, что придётся терпеть и случится «авария». — Не волнуйся, я за тебя заплачу, — рыжеволосая вожатая потянулась к своему кошельку. Почему-то Галина чувствовала просто поддержку всей жизни, когда Ирина Вячеславовна делала для неё или для кого-то что-то вроде бы незначимое! Вскоре Галина вернулась к маме. — О! Ты уже? — спросила мама, критически осматривая круглый зелёный магазинчик: сделанные Солониными фотографии смотрелись красивее продававшихся открыток. Галина сказала, что Ирина Вячеславовна за неё заплатила. Мама тут же спросила, сколько, достала названные сорок копеек и, как только вожатая вернулась, решила отдать ей деньги. — Ну что вы! — Ирина Вячеславовна вежливо выставила ребро ладони. Мама настаивала. — Перестаньте! Не надо. — Ну возьмите. — Да пустяки. Виктория Николаевна... — Но всё-таки... Ну хорошо. Спасибо. Сцена, как одна женщина пытается отдать совсем небольшую сумму другой и обе не жалеют денег, показалась Галине забавной. Однако спустя время она поняла, что смешного в этом было ровно столько же, сколько в честном слове, данном мальчиком-«сержантом» в рассказе Алексея Пантелеева. Экскурсовод же тем временем повела ребят на... А вы часом не одесситы?.. Уж не знаю, откуда родом читатель и сколько известно ему об Одессе, но как писателю мне в любом случае положено не играть в Дашу-путешественницу, а с гордостью представить несравненный, живописный, таки известный народу Приморский бульвар.