Здесь вам, конечно, не столица, Метро пока что не для нас. Но вы не бойтесь заблудиться, А если что, трамвай подбросит вас. И все вокруг вам будут рады, И жить вас пустят в каждый дом. А не хотите, и не надо, А если что, так мы всегда вас ждём. А весь секрет, а весь секрет, Конечно, в нашем море, Такого больше не найдёте днём с огнём. И если вы, и если вы Случайно с кем-то в ссоре, Так приезжайте и забудьте обо всём, Так приезжайте и забудьте обо всём. ВИА «Весёлые ребята», к/ф «Приморский бульвар», 1988 г.
Надо сказать, Солонина росла в ежовых рукавицах. В школу её водили за ручку, а на возражения бабушка отвечала: «Вот будешь карате заниматься, сможешь себя защитить — тогда и будешь ходить сама», но ни на какое карате Галину не отдавали, а Галина понимала, что и не отдадут. Или: «Ты же не за ручку идёшь, а рядышком с мамой». Или: «Хватит уже бегать самой», если девочка выносила мусор в контейнер рядом с подъездом. Каждое действие — отчёт. Каждая мысль о свободе — повод для бабушки задуматься, что она сделала не так, отчего у внучки ветер гуляет в голове, отчего внучка такая жестокая и злая. Грубые «ж» и «з» в бабушкиных словах заставляли Галину думать о том же самом: почему она такая жестокая?.. Почему не довольствуется малым? Галина выросла наполовину послушной. Она не пила, не считая праздников, да и на тех ненавидела, когда кто-то, не следуя этикету, пытался ей налить алкогольный напиток против её воли. Не курила, опять же не считая нескольких раз ради пробы. Не любила откровенную одежду, хотя умело подобранный почти что костюм Евы на других девушках вызывал у неё эстетический восторг. Но... Она никогда не была послушной в любви к городу. Ей было мало трёх изученных вдоль и поперёк линий харьковского метрополитена. Её волю сковывали просторные, живописные площади, всегда с памятниками, всегда, к любому празднику, с тематическими скульптурами и с вкусной, качественной едой. Её вгоняли в уныние видимые только ею золотые ворота с закрытыми на ключ, висящими золотыми замками — там, по окраинам города. Родной дом казался камерой, а родной город — тюрьмой. И какое же было счастье повзрослеть, чтобы распоряжаться своими собственными ключами, когда угодно (почти когда угодно) выходить из камеры и гулять по всей тюрьме! Больше всего Галине нравились поля и реки на окраинах, пустоши, её мамой называемые дебрями, в самом деле опасные для одинокой девушки; нравилось долго-долго, с вокзалов и станций, смотреть на приезд, отъезд поездов и электричек, считать вагоны «товарняков», запоминать цвет их цистерн и вольеров, присматриваться к грузу вверху открытых вагонов; любоваться новым, серебристым интерсити, ровно в 13:15 отъезжающим на Киев; присматриваться к номерам и названиям на табличках самых разных по размеру, цвету и чистоте автобусов, ожидающих своих рейсов на автовокзалах. Всё это наводило на приятную, в то же время какую-то зудящую, укоряющую мысль: из тюрьмы можно выбраться; я смотрю, как из неё выбираются другие люди и мечтаю об этом сама... сама... Сама! Я не заслужила пожизненного наказания. А вслед приходила другая, вполне мудрая мысль: я могу делать то, что хочу, то, что делает меня по-настоящему счастливой, если это никому не вредит. Когда бабушки не стало, Галине не удалось тут же отвоевать свободу. Бабушка сидела в её голове, по-прежнему ругалась и воспитывала, воспитывала и ругалась. Андрей из Киева, он же «Кит Харрингтон», ибо формой черепа и разрезом глаз был похож на Джона Сноу из «Песни Льда и Огня», рослый, мускулистый парень, а несколько лет назад столь же приятный тонкий, зелёный «вьюноша», лучший Галинин друг, советовал девушке хорошего психолога. «Зачем он мне? Я сама справляюсь» — говорила Галина, вспоминая, как за несколько месяцев отвоевала право поехать в другой город. «Что-то плохо справляешься. Как будто кусками» — отвечал Андрей, и даже сквозь монитор Галина чувствовала его поддержку. «Ты х...ни не посоветуешь» — написала Галина, но тут же стёрла сообщение. Она знала, что Андрей прав, этот парень редко ошибался, а ошибался зачастую тогда, когда ему не давали увидеть общую картину. И она не стеснялась нецензурной лексики. Просто были вещи, с которыми ей нужно было справиться самой, без психолога. Самой!.. На Галину всё ещё давила негласная, придуманная уже даже не бабушкой, не ею самой, а какой-то витавшей в воздухе заразой обязанность всю жизнь оставаться в Харькове. (При этом, возможно, выйти замуж за скучного человека). Тем не менее да, она нашла силы отвоевать право на поездку в один далёкий город, плюс в пригород. Она грезила о Киеве, в основном — из-за своего Андрея, но из-за Андреевской церкви, Киево-Печерской лавры, нового для неё метро и Троещины тоже. Галина мечтала о новых украинских и российских городах, надеялась когда-нибудь увидеть Лондон и Нью-Йорк и как в мечтах, так и в приземлённых планах понимала: любовь к Одессе — это никакое не последствие гиперопеки, не болезненная тяга просто к тому, что когда-то было увиденно впервые, и уж тем более не отсутствие выбора. Перед ней лежал целый мир! Сотни, тысячи городов... (Не меньше четырёх тысяч, тут же подсказывала география). Только бери — и зарабатывай, едь, лети; продумывай путь так, чтобы маме пришлось пить вдвое меньше валерьянки, но едь и лети! Однако среди всех городов мира Галина Солонина выбирала... нет, не выбирала, а в далёком две тысячи пятом уже выбрала Одессу. Её сердце давным давно сделало выбор в пользу благолепного, усыпанного цветами и зеленью, тенистого и свежего Приморского бульвара.***
— А вот и солнышко! — Галина задрала голову. Лучи пробивались сквозь листву и светлыми пятнышками падали на бульвар. Вместе с красотой пришла сырость, стало парко. У Галины появился повод снять некрасивую кофту. Её плечи тут же тронул одесский, ласковый и живой, воздух. — Это нам теперь дождя ждать. Раз так душно, — рассудила Галина. А мама добавила, что в Одессе в принципе часто идут дожди. — Душно, но хорошо! Едва ли во всей Украине можно сыскать бульвар красивее, нежели Приморский бульвар! Здесь, среди деревьев с их прекрасной листвой, среди чёрных фонарей, напоминающих канделябры для одной, двух, а то и трёх свечей в каком-нибудь замке, навеки веков соединились природа и трудолюбие человека, а история девятнадцатого столетия переплелась с шагами современных людей. Коренной житель и турист, прогуливаясь по Приморскому бульвару, невольно поднимал руку и ловил Историю, ловил Время, ловил их соитие в пульсирующую горячую ладонь. А потом осматривался, как бы выискивая взглядом того, кто сочёл его сумасшедшим, но встречался лишь с новой, обволакивающей и насыщающей, энергией. Здесь можно было закрыть глаза и услышать цоканье подков вороной лошади, и конское ржание, и вычурную карету с большим оконцем; пройтись рядом с почтеннейшим человеком во всём бежевом, включая шляпу и трость, а затем чуть не попасться одному из воровитых парнишек, но вовремя свернуть, завидев характерную вороскую шапку. Приморский бульвар говорил на языке морского ветра, доносящегося с юго-восточной стороны, на языке солнца и листвы, владел наречием одесситов, живших в Российской империи, и одесситов, живших в Советском союзе. Он помнил каждое скромное утро, каждый экскурсионный день, каждый светский вечер и иную праздную ночь. Неудивительно, что память друг о друге была взаимной у людей и Приморского бульвара, как и у людей и всей солнечной Одессы... — А что там? — спросила Галина, завидев зелёный, цвета Статуи Свободы (ничего странного, ведь его тоже возвели из бронзы), памятник в самом сердце Приморского бульвара. Она ещё не разглядела его как следует, но поняла, что смешной дядя в римской одежде и вроде бы с римским венком на голове — фигура первой значимости для горожан. И не ошиблась. Настя и Юля первыми подошли к памятнику. Позолоченная плита, гласившая «ГЕРЦОГУ ЕММАНУИЛУ ДЕ РИШЕЛЬЕ, УПРАВЛЯВШЕМУ СЪ 1803 ПО 1814 ГОДЪ НОВОРОССІЙСКИМЪ КРАЕМЪ И ПОЛОЖИВШЕМУ ОСНОВАНІЕ БЛАГОСОСТОЯНІЮ ОДЕССЫ», гармонировала с Настиными волосами, а тёмные буквы ушедшего языка — с Юлиными. Да, столь несуразное сравнение казалось Галине приятным и значимым... Она подошла поближе к памятнику, к своим подругам, и заслушалась экскурсовода. Этого Иммануила, француза по крови и одессита по сути, полностью звали Арман-Эммануэль дю Плесси. «О, Арман! Как вампир у Энн Райс» — восхищённо подумала Галина и, на удивление, не окунулась в фантазии про вампиров, не забыла длинного имени. Впрочем, здесь, в известнейшем в Украине приморском городе, Армана-Эммануэля звали проще простого: Дюк Ришелье. Галина смотрела то на каменного Дюка, то куда-то сквозь экскурсовода, слушая о достижениях одного из отцов-основателей и градоначальника Одессы. Благодаря Дюку город стал крупным торговым портом. По заказу Ришелье создали проект театра, а затем и построили его. Ту очаровавшую всех красоту! Это Дюк открыл одно, другое, третье заведение. Галина запомнила и наскоро представила благородный институт и Ришельевский лицей, а дальше... А дальше она бы непременно перечислила всё остальное, если б только ей дали прочитать и законспектировать параграф про Дюка. Без конспекта она не сумела бы запомнить несколько строк, в каждой букве которого — целая, сплетённая из любви, стараний и стратегии, биография. Что уж говорить о попытке маленькой девочки создать свой лицей, частную школу или хотя бы небольшой, но такой тёплый лагерь, как ДОЛ «Харьков»! Нет, ей было не под силу совершить то, с чем когда-то справился градоначальник. Она... Она просто маленькая Галя, окончившая шестой класс, многого не знающая и не умеющая. Однако именно чувство несовершенства давало ей возможность восхищаться другими людьми и развиваться самой. — ... который вы видите... — как в тумане говорила экскурсовод. Ну вот! Галина снова задумалась и пропустила что-то мимо ушей. Такое бывало и в школе. Как только ей ставили десять-двенадцать баллов? И, главное, каким образом она честно зарабатывала оценки? — В наши дни морской порт... Галина дёрнулась, будто от холода, хотя на улице, напротив, стало тепло. Она уже видела этот порт! Только не на открытках и не по телевизору, а в своих снах. Нередко ей снился таинственно тихий, может, с дремлющими эльфами, может, с подкрадывающимися зомби, а может, с маленькими, ростом с гномов, вагончиками старого товарного поезда. В каждом сне она пробиралась по тропинке вдоль волшебной железной дороги, или пряталась за деревьями, или двигалась по холмам, сполна ощущая тяжесть в ногах при подъёме и типичное давление в пятках, напряжение стопы при спуске. А потом, выбираясь из леса, тут же оказывалась у морского порта. Перед ней расхаживали одетые в форму, чистые, подтянутые, молодые и нет, моряки; среди них выделялись юнги, матросы и капитаны — те, кого Галина хоть как-то различала и в чьих званиях мало-мальски разбиралась. Фоном начинал играть «Секрет», и под полные красоты и спокойствия строки «Капитаны слышат звёзды. В их обман поверить просто» Галина видела именно такой порт, как в Одессе! Ту же гостиницу. То же здание морского вокзала. Те же подъёмные краны, возвышающиеся над кораблями, и корабли, которые были выше любых кранов и любых (кроме самых высоких в мире) домов. Так же, как во сне, морской бриз шептал Галине: «Посмотри, какое небо. Ему нет ни конца ни края. Посмотри, какое море. Оно безгранично». «Нет, — театральным, романтичным, не своим голосом отвечала девочка. — Я учила, что небо имеет границы. И я знала это до первого класса! Я знаю, что Чёрное море плещется до турецких берегов, а потом впадает в Средиземное море, а Средиземное море — в Атлантический океан. Я...» Она не знала, что ещё сказать. Всё было сказано. И тогда бриз вторил: «Нет. Небо над тобой не имеет границ. Море перед тобой безгранично. Присмотрись!» Ветер коснулся Галининых век, и она ещё раз, словно новыми глазами, посмотрела на порт. В голове вспыхнули удивительные бело-голубые и стальные, холодные, но добрые краски. В душу ворвалось столько сказочных сюжетов и столько интересных ассоциаций, что Галина не понимала ни их формы, ни их значений. Вроде бы что-то одно (только что?) напомнило металл, другое — зубную пасту, третье — тот самый грёзный лес, четвёртое — крышу высотного дома... Пятое... «Не думай, — ласково подсказал бриз. — Просто смотри». И Галина смотрела глазами, слушала ушами, нюхала носом, а внутри неё бушевал круговорот чувств, созданный не ею самой, а взятый откуда-то извне. — Пойдём, — сказала мама. Галине показалось, что это ветер говорит с ней. Но его слова в тот момент были другими: «Здесь ты свободна. От оценок. От родителей. От воспитания. От всего, чего не хочешь, а должна делать дома, в Харькове. Представь, что сей же час садишься на любой из кораблей и плывёшь столько, сколько ты хочешь, только туда, куда тебе по-настоящему хочется». И, хотя морской бриз сказал Галине не думать, всего за пару секунд она успела обдумать данное ей предложение и ответить, что не собирается никуда плыть. Ей ТАК хотелось путешествовать, но она не могла ни убегать, ни уплывать от самой себя, пусть даже на Запад или в красочные экзотичные страны. Сейчас ей хватало мамы. Хватало Димы. Хватало друзей. Хватало Одессы. Ну а если всё-таки из Одессы захочется уплыть куда-то далеко-далеко, пусть лучше путешествие совершат герои какого-нибудь её рассказа.***
— Пойдём, — повторила мама. Девочка вместе со всеми начала спуск по Потёмкинской лестнице. По левую руку находился неизведанный Греческий парк, а по правую прятался Стамбульский. Внизу, у Морвокзала, лежала Приморская улица. Казалось, Потёмкинская лестница никогда не кончится! Сто девяносто две ступени напоминали лестницу сказочного дворца, только вместо принцев и принцесс по ней шли отряды ДОЛа, неспеша прогуливались семьи с детьми и нашлась пара-тройка торговцев. — А я здесь пирожок купил! — зачем-то именно Галине похвастался Дима. Да ещё такой ерундой. Неужели она ему нравилась? Хотя бы чуть-чуть. Будто в подтверждение Алина в голубой майке и джинсовом костюме кивнула Галине. Солонина, улыбнувшись ей, сменила счастливое, полное надежд выражение лица на печальное до того, как узрела источник своей печали — войну. То есть не саму войну в каком-то человеческом облике, а ветерана. Сгорбленный, пожилой, в старческих пятнах мужчина, чьи волосы поседели, поредели, и лоб, череп под ними оказались ярко выраженными, несмотря на своё состояние, стоял на главной лестнице Города-героя и, сопровождаемый кем-то молодым (может, внуком), говорил другому, тоже молодому человеку, о Второй Мировой войне. Галина увидела отблеск солнца на медалях, увесивших его грудь, и услышала английскую речь ветерана. Он сказал несколько предложений, из которых Галина поняла только: «The Second World war». Многим позже, в две тысячи шестнадцатом году, в Одессе умер последний ветеран Великой Отечественной войны и участник Сталинградской битвы Антон Васильев. Возможно, ветеран, которого увидела Галина, и был тем самым Антоном Васильевым. Но если нет... Если нет, то тот человек умер ещё раньше. «Последний»... Это слово всегда ранит и настораживает, всегда приказывает готовиться к худшему, даже если всё хорошо. Особенно если всё хорошо! Мы привыкли к чёрным полосам вслед за белыми, привыкли, что хорошо не бывает: может быть или всё «стабильно», или всё крайне плохо. Вроде безвольное, полное опеки детство прекрасно хотя бы тем, что маленькие люди ещё не обрели привычки так думать и не столкнулись со всем тем, что эту привычку навсегда формирует. Что касалось встречи ветерана и одиннадцатилетней девочки, последней встреча придала серьёзности. Любовные переживания, такие сильные, такие значимые для девочки, оказались слабее не утихшей человеческой боли, тяжких военных воспоминаний и страданий, которые и не снились — слава богу, что не снились — новому поколению, детям. Глядя на ордена, каждая история которых была в равной степени полна чести, смелости и естественного, свойственного всем людям страха, Галина понимала, что не имеет права в этот момент думать о поцелуе с Димой, о его руках, о его причёске, о пирожке, который он купил. И, хоть эти мысли настойчиво лезли в голову, в тот момент победили другие. «Спасибо за ясное небо над головой» — про себя повторила Галина. ...Отряд уже прошёл вдоль фуникулёра и спустился к Приморской улице, а Галина всё ещё думала про ветерана. И про Одессу. Про её роль в войне. И про всех героев войн. Она поморгала, чтобы мама не допытывалась, что случилось: помогло. Слёзы успели подступить к глазам, но не брызнули. Галина протёрла глаза и глубоко вздохнула. Фу-ух, теперь-то всё хорошо. — У тебя что-то болит? — спросила мама. От её внимания не ускользнул тяжёлый вдох. — Нет. Просто устала спускаться по лестнице. — Спускаться? — улыбнулась мама. — Погоди, мы ещё будем обратно подниматься. Виктория Николаевна оказалась права! ДОЛ действительно вернулся к известнейшему в Одессе памятнику — Дюка Ришелье, и проследовал к Воронцовскому дворцу, но прежде воспитатели, вожатые и все ребята осмотрели Морской вокзал. «Видишь, — зашептал бриз, прогуливаясь по вымощенной плитами дороге, ныряя с краёв палуб, поднимаясь к кранам, строившим будто само будущее, — море безгранично. Теперь ты понимаешь, что я прав». Краны переносили грузы на суда, а не строили будущее, и по законам географии, наверно, и по законам физики (этого предмета у Солониной пока не было) Галина знала, что море всё ещё имеет границы. Конечно, имеет. Но она прекрасно понимала и то, что ей во второй раз сказал ветер. По-доброму смеясь, бриз указал на товарные вагоны тяжёлых коричневых оттенков. «А это вагоны из моего сна! — воскликнула Галина. — Только по-настоящему они покрупней и принадлежат не гномам, а людям, которые здесь работают. Подожди! Подожди-ка, бриз... Я... Мне снилась?.. Господи, неужели?» Сердце ёкнуло. Да. Да! Да!!! Ей снилась Одесса. Ей всегда снилась «жемчужина моря». Это была более чем любовь маленькой девочки и города — это была судьба. Галина запрокинула голову. Её взгляд встретился с ослепляющей синью небес. Лево и право терялось, смешивалось. Север, юг, запад и восток слились в единое насыщенное полотно. Галина вновь поняла слова морского бриза и поняла саму Одессу. Небо над ней в самом деле было безгранично. Как доброта, которую человек может взрастить в себе и подарить другим людям. Как честь и совесть. Как трудолюбие. Как любовь. И любви этой хватало на всех. — Жизнь прекрасна, — ровно, спокойно, тихо сказала Галина, хотя про себя уже расставила непозволительное пунктуацией количество восклицательных знаков.***
Когда ребята поднялись, страдая от жары, они купили чай и мороженое и, попивая, кушая, послушно шли по Приморскому бульвару к дворцу. А кого и зачем было не слушаться, когда так хотелось неспешно прогуляться по бульвару? Бронзовая фигура Дюка осталась позади. Теперь справа тянулся Греческий парк, а слева, через дорогу, пристроились изысканные трёхэтажные дома. Галине как художнице (простим не самой опытной в творчестве малышке желание зваться то писательницей, то художницей) захотелось очертить прямоугольниками их фасады, тонким светлым карандашом (элементом «козьих ножек») наметить водосточные трубы и закрасить их бледно-жёлтым восковым мелком. Особое восхищение у Галины вызвали орнаменты балконов: похоже, в Одессе к сему элементу экстерьера относились довольно щепетильно. Внутри бесконечных красивых кругов и овалов переплетались мелкие завитки, изысканные линии и простые, вроде листочков виноградника, рисунки. По обеим сторонам дороги были припаркованы заграничные, но не броские, уже обкатанные в Украине, автомобили. Галина шла и пыталась понять, где какое авто, и каждое рандомно называла «Джипом» или «Мерседесом», потому что знала только эти марки. Где-то в одном случае из трёх-четырёх она оказывалась права, но в основном ошибалась. — О, маршрутка! — в конце бульвара воскликнула Галина. — А это «Газель», — объяснила мама. — Всё, машины кончились, — деланно, только деланно грустно сказала девочка. На самом деле грустить не пришлось. Лагерь «Харьков» попал в настоящую сказку! А может быть даже в рай. Ведь только в раю могут цвести настолько роскошные деревья с приветливой листвой. Кроны их тянулись к небу, а нижние ветви касались макушек взрослых ребят. Одна ветвь будто специально для Галины росла низко над землёй, и девочка потрогала листики, вспомнив раннее детство, когда листья служили валютой. Там, где не было зелени, были проложены плиты. А там, где не проложили плит, наоборот, была зелень. Посреди юной, вдохновляющей земли двухсотдесятилетнего города стоял Воронцовский дворец. Галина вновь слушала его богатую историю вскользь, невнимательно, зато навсегда запомнила благолепные белые колонны и двух каменных львов у входа во дворец. Вид каждого царя зверей внушал страх, словно скульптуры изображали не львов, а горгулий и прочих злых мистических тварей. Хищные глаза. Клыки, которые, казалось, укусят, как только их коснёшься. Но за устрашающим внешним видом кроилась всего лишь сила животного. Очень скоро Галина услышала, в чём именно сила этих зверей. Они исполняют желания! Почти как пушкинская Золотая Рыбка. (Мысленно Галина прочертила путь назад, к памятнику Пушкина, и вернулась к Воронцовскому дворцу). Чтобы желание сбылось, нужно было всего лишь загадать его, склонившись над ухом одного из львов и произнеся желание ему на ушко. Первой к левому льву подбежала Елена Владимировна. Дальше — кто-то из высоких девочек. К правому льву воспитатели и вожатые, имён которых Галина не знала, подзывали деток из второго и третьего отрядов. Вот вместе что-то загадали и улыбнулись друг другу Лера с Серёжей. Вот нашла о чём поведать льву Вита Селютина. Вот что-то произнесла, а потом махнула рукой и отошла, мол, ничего не выйдет, пустая затея, Алина Жукова. Подошли братья Сахаровы. Ещё и ещё кто-то... — Ну! — скомандовала себе Галина. Она набрала столько воздуха, сколько нужно разве что водолазу, в один миг — в один единственный миг, иначе бы она не решилась — подошла ко льву и, убедившись, что её никто не слышит, чётко прошептала: — Хочу быть с Димой Клименко. Сердце пронзила горячая стрела. Галина ещё никогда не произносила его фамилию. Клименко... «Кли...» «Кле...» Как будто «клён». Это была чудесная фамилия. «Мен». Звучит как «man» — «мужчина», только нежнее, милее. Кли-мен-ко. Это была самая лучшая в мире фамилия! Окрылённая мечтой, Галина тут же в красках представила их белый танец, укрытие где-то на базе, поодаль от корпуса лагеря, первый — и не последний! — поцелуй. Если бы... Если бы только всё это произошло! Ей тогда было бы ещё лучше, чем сейчас. И так хотелось, чтобы было хорошо Диме. Очень важно, чтобы любимый человек был счастлив. В прекраснейшем настроении Галина почти танцевала между Тёщиным мостом и полукруглой Колоннадой Воронцовского дворца. Что там Потёмкинская лестница! Вот где можно было почувствовать себя принцессой, а подруг вообразить фрейлинами, так это возле и внутри Колоннады. Галина тут же вспомнила романтические и исторические фильмы, в которых принцесса, смеясь, убегает во двор и прячется, а фрейлины в нарядах немногим скромнее платья принцессы ищут свою дорогую подружку. — Какая ты весёлая! Давай я тебя сфотографирую. — Виктория Николаевна достала фотоаппарат. Галина оказалась очень даже не против попозировать. Щёлк! — О, отлично! Теперь сюда. Не, не. Поближе. Теперь подальше. Во-о-от. Щёлк! — А теперь... Третьей фотографии, к сожалению, сделать не удалось. Внутри Колоннаду расписали и разрисовали всевозможными признаниями — от любовных до... признания в чужом, а, по правде говоря, в своём интеллекте. Наблюдать чёрные буквы и изображения (слава богу, хоть без пометки «восемнадцать плюс») было довольно-таки неприятно. Развернувшись, Галина всмотрелась в низину, к которой не шла никакая лестница. Безопасности ради местность немного за Колоннадой была ограждена, а дальше словно шёл обрыв. Но как же хорошо было устремить взгляд вдаль! Насладиться умиротворяющим пейзажем! Отсюда виднелись другие подъёмные краны, как гуси, изогнувшие свои жёлтые шеи. Как на ладони зеленели кроны деревьев: побольше — рядом, поменьше, частично спрятанные в лабиринтах домов Военного спуска, — дальше, в стороне моря. Галина ощутила напряжение и в ногах, и в ногах, и в глазах. Она старательно «фотографировала» пейзаж наивными карими глазами и боялась, что придётся скоро уходить. Ей передавались воздушность светлого неба и глубина тёмного моря. Её очаровывала полоса горизонта, отделяющая голубой цвет от синего. Ей хотелось видеть так, как не умеет ни человек, ни птица, чтобы рассмотреть краски, о которых могла лишь говорить её душа. И ещё бриз... Он теперь не говорил с ней. Он звал её издалека. «Галина... Галина...» — Галина, — мама осторожно взяла дочку за руку. — Пойдём. Увидев, что все двинулись к Тёщиному мосту, Галина побежала следом. — Не беги, — успела подсказать мама. И вскоре Галина поняла, почему. Вот уж правда тот, кто придумал построить это, любил тёщу истинной анекдотичной любовью. Будто мечтая, чтобы мама супруги свалилась. Тёщин мост шатался, причём довольно сильно. — Ой! — сказала Галина. Мост был широким, она стояла посередине, но всё равно испугалась, что упадёт. И останется от неё лепёшка. А с лепёшкой Дима Клименко встречаться не будет. Да, да, когда Галине было страшно, тупые шутки лезли в её голову чаще обычного. Андрей Сахаров засмеялся. Ну, конечно, он-то герой, храбрый парень, вместе с Димой и Серёжей спасавший девочек, застрявших наверху Аккерманской крепости. И имя Андрей вроде означает «мужественный». А что имя Галина? «Тихая», «спокойная»... «Переживай не за себя, — подсказала себе Галина. А дальше она точно не поняла, говорит ли сама с собой или с тем самым бризом. — Думай о том, как красиво море. Ты же и отсюда видишь его! А вон и подъёмные краны! А вон, смотри, внизу троллейбус. Думай о друзьях! Если ты упадёшь, они ведь тоже упадут. Но посмотри: никто не падает. Значит, и с тобой всё будет хорошо. Ну вот. Видишь?» Галина и не заметила, как оказалась на другой стороне моста. А под её ногами находился твёрдый, ровный асфальт.***
Взрослая Солонина раскрыла фотоальбом. Она собиралась просмотреть то, что отснял плёночный фотоаппарат перед его сменой на цифровой «фотик» и на первый мобильный телефон с камерой. Но были и те фотографии, которые сделали одни только глаза и мысли; и проявить их можно было только с помощью собственной памяти. Первые и вторые фото смешались... Галина вспомнила каждое из них. Посередине — Дюк Ришелье. Слева — красавица Настя. Справа — красавица Юля. У Насти на щеках ямочки — её отличительная черта, при улыбке проявляющаяся ещё сильнее. Юлины волосы сквозь прозрачную плёнку, за которой спрятана фотография, создают блестящий грифельный оттенок. Девушки прекрасной современной внешности вполне сочетаются с Дюком, со временем его жизни и правления. Потому что самые важные роли играют человеская мудрость и доброта, а не эпоха. У Воронцовского дворца Алина Жукова, щурясь от солнца, держит голубую сумочку с блестящим замочком. Справа, хохоча, идёт Андрей Сахаров. Рядом с ним, такой свободный, весёлый, в синем костюме, шагает Андрей Демешко. В том же кадре плохо, но всё же виден Рома Бобрышев. Тоже Воронцовский дворец. Ракурс — главные ворота. Вита Селютина скромно склонилась надо львом. Неизвестно, что она загадала (Галина посчитала неэтичным спрашивать), но ясно, что желание её чистое, хорошее, возможно, касается не только её, но кого-то из подруг или родителей. Вита сочетала в себе гордость и бескорыстие. Вильнувшая Приморская улица полна городского шума. Бегло заснят выставивший руку (не надо, мол, меня снимать) Саша Слободяник. Бобрышев с помощью согнутой ладони показывает гуся. Кто-то, чьего имени Галина не запомнила, давится смехом, прикрывая рот. У него один глаз нормальный, голубой или серый, а другой получился красным. Смазан зелёный свет светофора. Белоснежная женская скульптура на Старой Одессе. Зелень какая-то обездвиженая, тихая. Но Джанет на её фоне активна и улыбчива. Она распустила волосы, обычно убранные в пучок, и на голове встали настоящие африканские кудри. Рядом с Джанет — Аня Бирюкова. Танцует, как восточная девушка. О-о-о! А вот и Городской сад на Дерибасовской улице. На скамейке сидит Леонид Утёсов, а рядом с Утёсовым — Аня Бирюкова. Потом — с Утёсовым панибратски общается Дмитрий Гущин, примеряет на Леонида свою кепку. Теперь край Утёсова попал в левую часть кадра. Слава Нестеренко гладит крокодила, предложенного человеком, зарабатывающим на фото с животным. Кругом жара, всем хочется пить, а крокодилу пока и так нормально. Прижимается пузиком к массивному Славиному телу и думает: «Укушу. Точно укушу. Только не сейчас. Сейчас мне ле-е-ень». А вот и автобусы. Лагерь собирается обратно на базу... Всего день в Одессе был ценен, как вся жизнь. Таки это не ложь! А коли автор врёт, пускай же однажды возле Дюка его догонет и стащит сумку нахальный вор. Но, уверяю, ему неоткуда будет взяться.