Все, чем дорожим, — мимолетный миг, наша жизнь. Сколько миражей порождают твои витражи? Mojento — Время наступит
Тут я сердцем наружу, редко простужен, Даже, скорей, иногда. Mojento — Пора
I
Август начал как сентябрь. Уже полтора месяца туч и холода. А сегодня под вечер облака разомкнули свои цепкие руки, разошлись и прекратили дождевые хороводы. Вылезло солнце — и словно жить стало легче. Саня написал: «Какое небо», наприсылал фотографий и запустил внутри генератор счастья. Степа ответил: «Да», — без прописной и знаков препинаний. «Хочу погулять». «Позови погулять». «Зову». «Сегодня в восемь, ок?» «Да».II
Степа большой как медведь и хмурый как волк. Он не любит, когда с ним играются. И как-то зарекся: никогда не влюбляться в поэтов. Такой вот Саня ему и попался. Саня встает на парапет, раскинув руки в стороны, как рио-де-жанейровский Иисус. Внизу — раскрытая пасть вечера, полная огней и суеты. Солнце уже почти свалилось, солнце держит Саню с одной стороны. А может, ни черта не держит, а тянет к себе. Степа то ли страхует, то ли терпит. Саня хохочет. Он почти все время хохочет и ходит по краю. Чуть не срывается. Зараза. Степа дергает его за руку к себе, ловит. Смотрит на него. Как улыбается. — Боишься, что я нужен богу? Или, может, что ему, Степе. Как страшнее? Степа не разделяет ни радости, ни безумия. Говорит: — Настоялся на ветру? Весь дрожишь. — Позови меня на кофе — согреться. — Зову. Саня усмиряет улыбку. — Будем целоваться? На крыше, как подростки. Я подростком на крыше не целовался. И вообще не целовался подростком. Степа целует Саню на крыше, словно они — подростки, а квартира под этой крышей — пустая еще или уже.III
Они сидят на кухне. Саня держит сигарету и задумчиво трогает губы большим пальцем. Его лицо — за дымовой струей. Застывшее. У него сухая кожа, словно на ветру он стоял всю жизнь, и на ней россыпь бледных веснушек, хотя он — брюнет. Он говорит, что не отпустит бороду, пока не поседеет, потому что она рыжая. И правда: бывает, золотятся щеки. Степа вспоминает, что он старше. Ненамного. Лет на пять. А казалось: моложе. Саня приходит в себя, встречает взгляд и освещается улыбкой. Глаза у него круглые, с опущенными вниз уголками, от них расходятся лучики, особенно когда он вот так — щурится. Кинематографический у этих глаз голубой цвет, как у океана с фотографий Бали, где Степа хочет побывать с тех пор, как Саню встретил. Теперь он в целом что-то хочет. Если все кончится, когда все кончится — он, может, туда соберется. — Чего залип? Степа не отвечает, чего залип. Саня затягивается и давит окурок в его переполненной пепельнице. Спрашивает: — Не тесно? А у Степы такая квартира, что всему в ней тесно: полно хлама, мелочей, воспоминаний. Он все хранит, все тащит в нору. Чтобы забивало пространство — и от него, пространства, не было жутко, когда возвратишься с работы. — Согрелся? — Еще нет. Но ты можешь помочь. Степа слабо усмехается: — Такая пошлятина… — Да? — Да. — Это плохо? — Безвкусно. — Ты меня осуждаешь? — Я?.. Никогда. Саня не понимает, почему «пошлятина»: — Банально? — Нет, Саша, просто безвкусно. — Тебя такое не заводит? Степа смотрит на него внимательно и снова усмехается. Чешет бровь мизинцем, подпирает рукой голову. — Ты надо мной смеешься! Саня тянется через весь стол, чтобы шутливо, неуместно ударить кулаком по плечу. И прикусывает губу с хитрой мордой. Теперь Степа действительно над ним смеется, но так смеется, что как будто и не хочет. Улыбается, качает головой. Саня замирает — над столом: пролил кофе, была полная чашка. Степа поднимается за тряпкой, чтобы вытереть. — Ты не пил? — Не люблю без молока. — А зачем наливал? — Просто так, за компанию… — Надо было купить молока. — Нет. — Нет? Нет. Надо было Саню. А он перед тем, как войти в парадную, ответил на звонок, сделался чужой, а в лифте озвучил: «Курить хочу», — и Степа вспомнил, что, вообще-то, давно не подростки — и квартира пустая в целом, а не еще или уже.IV
Саня откопал в хламе гитару и сказал о ней, что: «Расстроилась». Гитара принадлежала брату, но это было давно. Степа пронаблюдал, как ее снова взяли в добрые руки, и ушел в себя. — Буду играть на расстроенной. Саня садится на подоконник нагишом, устраивает на себе гитару. Мучает слабые струны. Совсем не по классике. Степа доползает до кухни — в несколько шагов, берет со стола пачку сигарет и переполненную пепельницу. Возвращается в кровать. Курит и смотрит. Больше смотрит, чем слушает. Саня замечает в начале второго куплета, что как-то тяжело смотрит, обрывает сам себя на полуслове, а гитару — на брюзжащей струне. Выпрашивает сигарету жестом, затягивается. Возвращает. Степа хочет забрать — Саня отводит руку в сторону. — Расстроенной она тебе не нравится? Отдает. — Что за песня? твоя? — «Mojento». — Надо было твое. — Мое — как черная дыра. Начну — и затянет. — Меня затянуло. — Когда? — Да вроде… с первой строки. Саня улыбается, откладывает гитару, ложится обратно в постель, набок, подперев рукой голову, кладет заледеневшую ногу в тепло чужих ног. Степа делится с ним сигаретой. Саня берет и говорит, не затянувшись: — А я тогда решил, что тебе не понравился. И что стихи мои паршивые. — А меня перемкнуло. Саня подносит фильтр к губам, медлит — похоже на паузу. Вбирает дым в себя — и, настояв его в легких, выпускает наружу. Половину через нос, половину через рот. Отдает сигарету. — Мне недавно предъявили, что негативно пишу, о смерти. — Я думал — о покое. — Это не одно и то же? — Хочешь сказать: я с тобой умираю? — Надеюсь, не от скуки. Степа усмехается. Может, он с Саней — больше всего живет. — Нет, — говорит. — Нет, — повторяет. — С тобой не соскучишься. Саня веселеет — как будто специально. А потом как будто шутит: — Я боюсь. Что соскучишься, — и смотрит на Степу, чтобы знать, действительно шутит или всерьез. Тот зависает. Вдавливает в лес окурков еще одно несрубленное дерево, выталкивая пепел на то, что было когда-то приличным антикварным столиком, обхватывает (об)ветрен(н)ое лицо руками и просит губами — без слов — чтобы всерьез.V
Саня собирается. До того, как наступает утро. Степа стоит в коридоре застывшим изваянием, не смотрит на него — смотрит в пространство. Не знает — куда он. Не спрашивает и не просит, чтобы остался. Они почти никогда не обсуждают личное, хотя кажется: вся болтовня — об изнанке. Саня, обуваясь, уставляется снизу вверх, снова смеется — глазами. Улыбается. — А как в покое не соскучиться? Степа вынимает его взглядом из пространства. Наблюдает, прислонившись виском к стене. — Покой — это моменты. Ну, из тех, где ты уже устал создавать беспокойство… — Это как? — Это — когда… Когда ты наносишься — по парапету и через оживленную улицу, встанешь под какой-нибудь неоновой вывеской, как сегодня: «Иногда поднимаю голову — и хочется звезды». Это была досада или претензия?.. Степа смотрит на него, застывшего. Думает: надо за город. Чтобы смотреть на звезды. И мысленно за город крадет. И жалеет, что он — не знает. Саня выпрямляется, берет куртку, но медлит — похоже на паузу. Он снова смеется: — Позови меня за город. — Зову.