«почему, блять, у тебя глаза, как у самоубийцы?»

      — буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь, — едва слышно напевала под нос двачевская, сидя на подоконнике в малогабаритной квартире, где теперь, кроме её тихого голоса, едва различимых струн гитары и цоканья настенных часов, ничего больше не трепетало и не отзывалось шумом, — учат в школе, учат в школе, учат в школе…       жалко, что в школах на географии учат «находить восток и юг, рисовать квадрат и круг», а не где раки зимуют и где этот чудесный и такой известный каждому город на три буквы… уфа, конечно. двачевская нахмурила брови: между ними пробежала тонкая складка кожи и почти тут же разгладилась, как только часы пробили одиннадцать. скоро и тихонова придёт, хотя в этом алиса, против своих едва искрящихся надежд, сомневалась непоколебимо: тихонова! придёт! в разгар учебного дня! — казалось, умом непостижимая истина.       двачевская верила в это слабо: никогда прежде лена — эта отличница лена в выглаженной и накрахмаленной форме их класса — не прогуливала школу без веской причины. веской, конечно, причина представлялась в лице болезни и подтверждалась после освободительной справкой от врача с размашистой подписью и заверенной печатью от городской больницы, где стоял на учёте весь класс.       тихонова! придёт! в разгар учебного дня! — цоканье настенных часов будто усилилось. они уже даже не цокали, сколько посмеивались над алисой, сидящей на подоконнике в школьной форме, которую она, против собственной воли, надела сегодня для отвода глаз и подозрений: родители уходили на работу рано, но всё ещё заставляли алису просыпаться, завтракать наспех сделанными бутербродами и находились в доме ровно до восьми утра, чтобы застать дочь одетой в школьную форму. они ей, конечно, несоизмеримо гордились, особенно — её кропотливым трудом в освоении гитары, но знали, что ученица из их дочери плохая и, к общему горю семьи, не примерная, зато вот девочка-подружка алисы тихонова… «ах, ты только глянь на лену!», «а лена умница… и школу с золотой медалью закончит… и в вузы её хорошие возьмут… а ты с гитарой будешь сидеть… ольга дмитриевна тебя часто ругает за оценки, а мы уже и в дневник не смотрим — смирились, знаешь ли… но ты всё-таки в школу ходи, уроки делай… будь как лена!»       она быть леной никогда не хотела. да и если бы хотела — не сумела бы. она не умела быть покорной, ласковой, не умела долго смотреть в книги, тем более — погружаться в них с упоением, которое было свойственно лене ещё в младшем возрасте. она не умела тихо и робко рассказывать на уроках заданные им на выходные стихи, не умела правильно выписывать скромным почерком логорифмы на тусклой зелёной доске… она не стремилась быть «умницей», заканчивающей школу всенепременно с золотой медалью… и всё-таки только двачевская видела, как лена тихонова смотрела на всё вокруг: с тем самым безразличием, которое — она знает — бывает в глазах у самоубийц, стоящих на пороге между жизнью и прыжком с моста.       эти большие тусклые глаза…       эти большие тусклые глаза — она сама не поняла, когда успела заметить — смотрели на неё, сидящую на подоконнике, с улицы.       — чего встала? второй этаж, 48 квартира! — бросает двачевская в форточку лене и тут же спрыгивает с подоконника, чтобы подбежать к двери.       под-бе-жать! одиннадцать часов утра, а тихонова — не на своём привычном месте: не за первой партой, робко тянущей руку в тихом классе, где никто, кроме неё, не знает ответа на вопрос: «где же находится уфа?»       лена, не успевая нажать звонок, оказывается перед наспех раскрытой дверью. лена, не успев сказать тихое и робкое: «здравствуй, алиса», оказывается затянута в квартиру за воротничок рубашки. лена, едва успев открыть рот и теперь, чувствует, как алиса кидает в неё тапками, говоря, что в квартире не прибрано, а в её комнате тем более «царствует анархия, беззаконье и, конечно, хаос», тянет её в сторону двери, где висит предупредительный знак: «не входить! опасно! убьёт!»       в комнате как будто пронёсся ураган. «да, это тебе не канзас, дороти», — думает лена, осматривая бесчисленные плакаты двачевской. они везде: на стенах, на кровати, на шкафу, на полу, на столе, даже, кажется, на потолке висит один большой — группа «алиса»… под ногами, помимо плакатов, лежит бабушкин, как принято говорить, ковёр: весь в узорах, непонятных лене, большой и тяжёлый. вместо кровати — диван в обшивке из красной плотной ткани, по виду — небольшой, но раскладывающийся и наверняка одноместный. зеркало, батарея, прозаичный большой шкаф, внутри которого, уверена лена, висит кожаная куртка алисы и бесчисленное множество футболок с изображением любимых рок-групп. лена в этом не сомневалась, потому что даже кривой, как говорят в кругу «своих», «партак» со словом «роцк» говорил о любви двачевской к тяжёлой музыке.       — располагайся! не зевай. это тебе не музейная комната. многие вещи можно трогать руками, конечно, кроме гитары, — алиса разместилась прямо на ковре, открывая бутылку лимонного «гаража» открывашкой. как только она открыла — протянула лене.       девушка скривилась, однако протянутая рука двачевской, упрямо предлагающая отличнице и умнице напиток, заставили её взять стеклянную бутыль с сильногазированным содержимым. она отпила как только двачевская сделала первый глоток и тут же сморщилась — невкусно…       — что сегодня пропускаем? — голос у алисы был смешливым и едким. ей всенепременно льстило то, что тихонова здесь, рядом, а не тянет руку на очередном скучном предмете, который, в девяноста процентов из ста, ей сильно в будущем не пригодится.       — литературу, алгебру, физкультуру… — от слова «физкультура» у лены передёрнуло лицо: видимо, она вспомнила неугомонную девочку-ссср в лице ульяны, носящуюся по всему спортивному залу с футбольным мечом. — кажется, ещё изо пропускаем и пение… а после школы — классный час с ольгой дмитриевной и дополнительные занятия алгебры и геометрии…       — тьфу ты! ходящее расписание, — алиса сделала глоток и скривила лицо.       слишком правильная.       слишком хорошая.       слишком…       слишком….       слишком!       ещё немного — и её начнёт тошнить от лены. от её правильности. от её аккуратно собранных хвостиков. от её накрахмаленной и выглаженной с иголочки формы. от её грустных глаз, словно у самоубийцы на мосту…       — меня раздражает твоя правильность, твоя примерность. все о тебе говорят: «умница», «красавица», «с золотой медалью школу окончит — и дорожка заказана в самый престижный университет города»… зато глаза твои как у человека, которого топят, топят, топят… чувствуешь, что ты будешь утопленницей? — чувствуешь, блять!       алиса скривила лицо, смотря на то, как лена, сидевшая на диване, нервно перехватила почти нетронутую бутылку «гаража».       «блять, хватит мучить эту бутылку. выпей залпом! будь умницей», — и алиса, вскочив, подобно кошке на охоте, поймавшей след крови ранее раненой косули, заставила лену выпить до дна. лена не сопротивлялась. лена не сопротивлялась, потому что она не умеет сопротивляться.       лена не сопротивлялась. лена не сопротивлялась, потому что она не умеет сопротивляться.       лена не сопротивлялась. лена не сопротивлялась, потому что она не умеет сопротивляться.       она не умеет сопротивляться.       она не умеет сопротивляться.       она не умеет сопротивляться.       … дальше была водка.       «столичная».       — почему, блять, у тебя глаза, как у самоубийцы?       алиса закуривала прямо в комнате, не силясь дойти до окна, потому что, если честно, она знала, что «столичная» её подкосит ровно на половине пути. и хотя в ногах она уже была слаба, потому что практика — дело наживное, а наживать она алкоголизм не только не хотела, но и не имела права, разум оставался если не ясным, то слегка поддёрнутым пеленою… и всё-таки даже сквозь сладкий туман, затягивающийся на задворках сознания, она осознавала суть своих вопросов и сущность своих намерений. в ней постепенно разгоралось любопытство, а вместе с ним — болтливость.       — не знаю… мне кажется, я уже несколько лет как мертва, — пожав плечами, проговорила едва слышно лена, чувствуя, как «столичная» продирает путь по её горлу прямо к желудку.       ей будет после очень плохо…       ей будет после нестерпимо плохо…       но если это помогает говорить — она будет пить.       говорить без кома, без судорог, без спазмов. говорить так, будто говоришь не о себе вовсе, а о ком-то постороннем или едва знакомом. если честно, лена никогда не хотела бы познакомиться с собой ближе. и никому не хотела пожелать этого участия и проникновения. «почему, блять, у тебя глаза, как у самоубийцы?»       — потому что, будучи мёртвой, мне только и остаётся прикидываться, надевать маску за маской… прятаться… и бояться, что однажды меня поймают на воровстве чужих лиц и лжи.       лена сделала глоток водки прямо из горлышка бутылки, почти сразу же зажмурившись — пить было больно, невкусно и неприятно, но если это помогает говорить…       ей хотелось рассмеяться и заплакать. она сидела в комнате двачевской — одноклассницы и отпетой хулиганки, как говорили взрослые вокруг, — пила водку и рассказывала то, что всегда боялась произнести вслух. «пожалуйста, пусть это спишется на алкогольные бредни…», — подумала тихонова, чувствуя на себе пристальный взгляд алисы.       а потом…       а потом она засучила рукава.       расстегнула рубашку.       приподняла юбку.       и если полосы шрамов заставляли древних индейцев верить в то, что этот человек — воин и хищник, то она непременно была воином и хищником. она была, возможно, даже предводителем всех воинов этого древнего племени индейцев, потому что матовая нежная кожа была исчерчена десятками тонких старых и свежих поверх старых полос...       ей не было стыдно ни за то, что вдоль, ни за то, что поперёк, и даже за крест-накрест было не стыдно. не было стыдно за ожоги, затянувшиеся едва-едва и ещё рубцеватые по краям; за то, что местами на руках были гной и волдыри, а где-то и просто свежая, покрытая тонкой коричневой коркой, плоть, потому что соль — на раны, и это правда эффективно…       — теперь ты можешь понять, что это — мой настоящий почерк… — губы лены растянулись в грустной полуулыбке. — «умница», «красавица», «с золотой медалью школу окончит — и дорожка заказана в самый престижный университет города»… зато глаза как у человека, которого топят, топят, топят… чувствуешь, что будешь утопленницей? — да, я знаю, кто меня топит. я сама.       двачевская ничего не могла возразить. хотела — и не могла: слова комом в горле застревали или вставали словно бы поперёк. в ответ было пение птиц, цоканье настенных часов из гостиной, шипение сигареты. пепел упал на диван с кончика и оставил след.       они лежали на полу в комнате двачевской и смотрели на единственный плакат «алисы» над ними. он был старым, криво приклеенным к потолку жёлтым скотчем и почти отваливался, но всё ещё имел особое значение и свойственную только ему одну (из всех прочих находившихся в комнате плакатов) прелесть. они курили уже обе: двачевская — едва заметно выпуская дым кольцами и с профессионализмом; тихонова — громко кашляя и особенно неумело. на полу, где-то совсем рядом, почти у голов, соприкасавшихся друг с другом, лежала «столичная», ещё дальше — «гараж», пепельница, тапочки, школьная форма. за окном мяукал кот, послышался школьный звонок…        — а глаза у тебя всё-таки хоть и как у самоубийцы, но красивые, — осторожно обхватывая мизинец тихоновой, проговорила алиса, смотря на девушку боковым зрением.       лена крепко сцепила свой мизинец с мизинцем алисы и, громко прокашляв, ничего не ответила. время неустанно цокало из гостиной, на улице становилось шумно, а из окна дул лёгкий тёплый ветер — май…       они не слышали, как кто-то вошёл. впереди они не видели будущего, а только плакат «алисы» и пару только что сделанных двачевской дымных колец, которые, повиснув в воздухе на несколько секунд, растворялись в майском порыве свежего воздуха…       они не слышали, как кто-то вошёл. находясь рядом, они не видели будущего, а только чувствовали, как мизинцы крепко сцепляются и как головы соприкасаются. лене казалось, она может прочитать мысли двачевской. алисе казалось, она может прочитать мысли тихоновой.       они не слышали, как кто-то вошёл, потому что долго разговаривали, долго курили, долго чувствовали и ещё больше — задумывались над тем, что будет, когда придётся уходить. новый мир, созданный ими так случайно и небрежно, на останках чужой катастрофы и пережитого хаоса, показался им наконец-то найденным затерянным человечеством эдемом.       — двачевская! тихонова! вы что здесь снова устроили?       это была ольга дмитриевна, зашедшая в открытую квартиру двачевской с целью проведать отсутствующую — по её разумению «больную» — ученицу.