Старые шрамы

— Все мы, святые и воры, Из алтаря и острога Все мы — смешные актёры В театре Господа Бога. (Николай Гумилев)

На теле Жавера много шрамов, но в сердце их намного больше. Его спина рассечена старыми рубцами от ударов кнута, душа же постоянно кровоточит от незаживающих глубоких ран. Каждый шрам, каждое увечье – воспоминания. Те воспоминания, что гложут по ночам, не давая спать. Те, из-за которых глаза краснеют от слёз, пропитавших насквозь постель, а в сжимающихся лёгких кончается воздух, отнимаемый бесзвучным криком. Эти старые и новые ссадины, порезы долго не дают сомкнуть век, воспламеняясь от прикосновений грязных простыней к телу, от касания вязкого страха к душе, оголённой перед холодной пустотой. Боль не угасает никогда, нанося всё новые и новые удары. Из-за неё Жавер каждую ночь корчится в своей кровати, то и дело хватаясь за пистолет, сжимая его крепко в руке, вот-вот готовый совершить выстрел, нанести последнюю рану. Он воет и скулит, приставляя дуло к рано поседевшему виску. Но он не может и тихо, захлёбываясь в слезах, кидает оружие на пол, выпуская его из мертвенно ледяных рук, дрожащих, словно в лихорадке. На утро же смятые и мокрые от пота и слёз простыни мозолят глаза, напоминая о часах слабости, проведенных будто в бреду. Днём внутри остаётся только ноющая боль, что, словно клещ, вцепилась в мозг, высасывая последние силы. Её инспектор заталкивает поглубже в глотку, продолжая следовать единственному своему недвижимому постулату – Правосудию. Долг превыше всего. Закон – основа мира и, в первую очередь, основа жизни самого Жавера. Он постоянно следовал и будет следовать ему... И, казалось бы, поступает правильно, но почему тогда каждую ночь в истерзанном сердце появляются всё новые и новые кровоточащие раны? Жавер знает наизусть историю каждого шрама на своём теле, но он всегда путается и доходит до срыва, когда пытается понять, почему они продолжают появляться в душе. Слепой, слепой, как Фемида, Жавер не понимает, что он сам наносит их, вспоминая... Вспоминая каждую ночь, не способный отпустить прошлое. Словно сухие страницы старой и разорванной, изъеденной червями книги, он листает под холодным светом давно погибших звёзд эпизоды своей жизни. Мысленно проводит подушечками пальцев по строкам, выведенным, будто на собственной коже, острым пером, размазывая чернила, оставляя пятна. Вспоминает. Наверное, первый и самый уродливый шрам на душе Жавера – это его рождение. Родившийся в тюрьме мальчишка, сын гадалки-шарлатанки. Его невзлюбили все и сразу, потому что маленький ребёнок постоянно кричал, требовал внимания и еды, отбирая тем самым положенное остальным. Шея нет, но разум всё ещё будто хранит отпечатки пальцев отчаявшейся матери, пытающейся заставить ребёнка замолчать однажды ночью. И только удар неравнодушного надзирателя смог не позволить оборваться лишь недавно начавшейся жизни. Младенец рос среди отбросов, и только Чудо помогло ему выжить в этой ненависти. Чудо и Закон. С каждым годом шрамов становилось всё больше. Жавер, помнит, откуда те маленькие рубцы под лопатками и на боках – когда он был в четырёхлетнем возрасте, старшие мальчишки кидали в него острые камни, что глубоко царапали кожу, когда их матери отдавали лишний кусок хлеба тощему ребёнку. В лучшем случае, раны не должны были оставить следов, но в условиях тюрьмы они гноились и воспалялись, отчего теперь остались на теле тлеющим воспоминанием. Он помнит, как какой-то заключённый рассёк ему плечо цепью, злобно улыбаясь гнилыми зубами, вместо извинений, помнит случайно сломанный в толкотне надзирателей, пытающихся подавить бунт, нос, забитый комьями крови. Лишь позже малыша-Жавера забрали в приют, который, впрочем, ничем не отличался от тюрьмы. Люди такие же злые, чёрствые, наполненные ненавистью. Здесь была уйма никому ненужных детей, дерущихся за самую удобную давно развалившуюся кровать, за добавку, да и просто без какой-либо причины. Некоторые шрамы были заработаны и здесь, в, казалось бы, детских драках. Их расположение инспектор тоже прекрасно помнит. Дальше случился переломный момент. Момент, который научил Жавера, растущего среди низов, бедняков и отбросов общества, чтить Закон. Научил его Правосудию. Однажды, будучи подростком, он попытался украсть из-за стола строгой владелицы приюта буханку хлеба. Только для себя, без намерения с кем-либо делиться. Подло и опрометчиво. Эта женщина, уставшая от бедности, всю жизнь работающая до изнеможения ради этого самого хлеба и содержания сирот, добрая где-то глубоко в душе, но вспыльчивая и огрубевшая за долгие годы жизни, преподнесла Жаверу урок. Его не сдали в полицию, но спина до сих пор хранит отметины от ударов кнутом, которые обжигали кожу, сдирая её до крови, которые обвивали сердце своими щупальцами, вырывая его из груди, выбивая грех из несчастного голодного ребёнка. И тогда он понял, что есть Правосудие, когда после наказания хозяйка приюта прошептала ему на ухо: «И вот теперь ты прощён, перед моим лицом и лицом Бога», – и поставила рядом с рыдающим в грязи на полу Жавером ту самую буханку хлеба. Второй раз в жизни Чудо и Закон спасли мальчишке жизнь. В этот момент Жавер понял, что в грехе рождаются все, но каждый сам выбирает свой дальнейший путь. И он решил, что никогда не станет таким же как те, кто его окружал. Как же он ошибся, думая, что не боль и ненависть движут им в первую очередь... Да, позже Жаверу удалось добиться многого. Он вылез из руин прошлого и направился вперёд и вверх, к вратам Рая, неся алое знамя Закона перед собой. Он получал шрамы на заданиях, работая жандармом, он часто страдал от побоев, разнимая драки заключённых, когда был надзирателем. Но он верил в праведность своего дела, и тогда весь Париж в один день содрогнулся от звука его имени, как от разряда грома и молнии, карающих грешников. Теперь уже инспектор, Жавер продолжал страдать, всё ещё держа, из последних сил, потяжелевшее уже в десятки раз от пролитой на него крови знамя Закона. Жан Вальжан же стал вторым переломным моментом в его жизни. Воришка, который не принял свой заслуженный приговор, пытающийся сбежать, от чего срок его был повышен с пяти лет до девятнадцати. В один миг Жавер осознал, что весь его мир оказался наполнен номером 24601. И только сейчас он, в редкие эпизоды проблесков света во время своих ночных приступов, понимает, чем этот человек (а может, демон Преисподней, иль ангел, посланный с Небес) так сильно потревожил его душу. Жавер не смог принять то, что кто-то не хочет признавать своё наказание, как когда-то он сделал это сам. Его сердце разрывает на части от боли сомнений и внезапного чувства несправедливости. Почему один голодающий подросток был отхлёстан кнутом до полуобморока и принял свой грех, когда Жан Вальжан отказывается от этого, протестуя? Так не должно быть. За преступлением следует наказание и осознание вины. В голове не укладывалось, что что-то могло пойти иначе. Что возможность новой жизни не всегда нуждается в раскаянии в преступлении, которое может быть и не преступлением вовсе. Мысли о том, что Правосудие земное не всегда право́, наносили Жаверу колотые раны, разрушая привычный ему мир, убивая. И поэтому он посвятил свою жизнь поимке треклятого Вальжана, вечного номера 24601, в попытке доказать ему и себе... Только вот что доказать? Жавер не замечал, что гнался за призраком, который имел свойство ослаблять боль... И не замечает этого сейчас. Не замечал, что меняет один пустой смысл жизни на другой. И не замечает этого сейчас. Он не замечал, что на каждую рану на теле, приходится две, разрывающие сердце. И не замечает этого сейчас, каждую ночь взрываясь, словно пожирающая сама себя звезда, притворяясь, что каменное сердце не дрожит от боли, а трепещет перед лицом про́клятого Правосудия. Однажды Жан Вальжан назвал себя рабом закона. Но нет. Истинным рабом закона всегда был Жавер. Да, он всегда был скован кандалами ложных убеждений, не видя истинной картины мира. Пока его мир не сомкнулся вокруг одного вора, воплощения всего того, что посаженный на цепь долга Жавер считал грехом. Сейчас он каждое утро надевает форму с осточертелым до оскомины накрахмаленным белым воротником, натирающим шею. Надевает её, прикрывая рубцы на израненном теле, и продолжает нести свою безжалостную службу, вести охоту, потерявшую любой смысл... Потому что она единственная способна заглушить кричащий человеческим голосом набат в голове уставшего инспектора. Он останавливает революцию, сверкая медалями, бесполезными и незаслуженными, содрогаясь в агонии от нарастающего крика колокола, что без остановки твердит одно и то же. «Ложь. Ложь. Ложь». Раны кровоточат сильнее, чем когда-либо прежде. Жавер больше не может терпеть мокрых простыней по утрам. Он спит на полу, царапая ногтями прогнившее дерево. И когда номер 24601 спасает своему врагу, своему демону, жизнь, а пистолет летит из ладоней, сведённых судорогой, в зловонный сток, неистовый крик внезапно затихает. На теле Жавера много шрамов, но в сердце их намного больше. И по иронии судьбы, притупить боль может только тот, кто нанёс большинство из них. А прекратить мучения способна лишь смерть. Отставка перед Богом. Но пистолет ни разу не стреляет ночью, потому что падающая звезда летит в Адское пламя быстрее пули. Шум воды успокаивает. А полёт – последнее наслаждение падающего в пропасть ангела.