Часть 1
17 августа 2019 г. в 02:54
— Ваше сиятельство…
Кисть замерла в паре сантиметров от лица, бледным росчерком отразившись на тёмной мерцающей поверхности зеркала. Граф прямо сидел у своего роскошного трюмо, подсвеченного лишь одной свечой на весь будуар. Вероятно, готовясь к балу у Морсеров, он легкими движениями наносил на лицо слой лёгкой, незаметной пудры. Задрапированный в длинный, расшитый бархатом пеньюар, он казался порождением самой ночи.
Глаза хозяина и слуги встретились сквозь мрак. В зеркале. Джованни молчал, смущаясь собственной наглости и беспричинного волнения. «Батистен не зря отговаривал меня входить. Граф не в духе? Или все дело в этой ужасной игре света и тени! Черт бы побрал его привычку кутаться в сумерки, как иные господа кутаются в плащ… Святая Мадонна, я не должен так думать! Он может услышать сам отзвук мысли…»
— Что вам угодно, Бертуччо? — вышло излишне хрипло, с неожиданной резкостью. Графу пришлось слегка кашлянуть, чтобы продолжить, но слова не прозвучали мягче, — Мне некогда, как видите. Говорите быстрее.
Кисть снова запорхала над тонкими линиями красивого, бледного лица, а чёрные глаза лениво всмотрелись в собственную глубину. Бертуччо молчал, находясь под своеобразным гипнозом. Он ни о чем не думал. Лишь завистливо следил за бесстрашной кистью. Что же, иногда стоит прислушиваться к своим коллегам: Батистен ведь предупреждал. Граф действительно был зол. Уязвлён. Разгневан. Но все эти чувства словно схватила тонкая паутина времени. Они заглушились усталостью, стёрлись о кривящиеся в зловещей ухмылке алые, налитые кровью губы… Губы? О чем он думает?!
— Я выполнил поручение, Ваше сиятельство. Оформил все необходимые документы, самолично отвёз их во Флоренцию и там…
— Чудно, можете быть свободны.
— Как? Это все? — несчастный корсиканец не сумел скрыть потрясённого восклицания, но под удивленным взглядом смолк, — Простите, но… Но…
Он опустил голову, едва заметив ироничный изгиб смоляных бровей.
— А чего вы ещё желаете, мой дорогой?
Лёгкий, искренний смех господина не произвёл расслабляющего эффекта. Управляющий не видел своего хозяина слишком долго, чтобы набраться сил исчезнуть так скоро. Джованни чувствовал, чем дальше они друг от друга, тем больнее натягивается все внутри. Он должен быть сильным, он поклялся. Поклялся самому себе. Решать все экономические и управленческие вопросы, но никогда не пытаться решить самые важные вопросы…
Бертуччо боялся быть той струной, что рвётся от малейшего вздоха. Он должен быть сильным, он обещал.
— Ступайте.
На этот раз ослушаться не было никакой возможности. Переступив порог будуара, управляющий взглянул на часы: шесть минут. Шесть минут в благодарность за сто сорок четыре часа разлуки. Он должен это выдержать.
***
— Вы доведёте себя до истощения, сеньор Бертуччо.
Слепящие лучи солнца забираются под ресницы, глаза начинает пощипывать. Граф, кажется, распахнул все занавеси в комнате. Пыль от тяжёлых, тёмных портьер въедается в чистый воздух.
Джованни не хочет отвечать, а потому даже если бы его пытали, он бы лишь прикрыл ладонью лицо. Что он и делает сейчас.
— К чему эти игры? — граф привычно пытается надавить, приструнить, —Немедля встаньте и… У меня для вас есть поручение.
Бертуччо все равно. Его чувства дошли до той самой точки, когда уже не хочешь знать о них ничего.
Да и к чему это всё? Снова ледяные взгляды, снова пытка. Пытка, вечная пытка властью…
— Что с вами? Бертуччо!
Молчание.
Внезапно:
— Я не могу дать вам ничего более, Джо, — эти извинения шёпотом звучат у самого лица, кончики тёмных прядей задевают руку… Бертуччо потрясенно убирает ладонь от лица и тут же к его губам приникают другие губы. Губы того, кто богаче, умнее, важнее… Джованни чувствует лишь теплоту и мягкую, покорную влагу. Покорную сейчас ему одному. Шутить с чертями? Он бездумно кладёт руки на укрытые бархатом костюма плечи, тянет на себя.
Волшебство момент распадается, любимые губы выскальзывают из плена. Граф хочет отстраниться, не дозволяя ничего более, но сегодня наглость всех чертей мира ничто по сравнению с вожделением бывшего контрабандиста.
— Позвольте, уступите, лишь несколько лишних минут. Я заслужил вас.
Он смотрит бесстрашно, в упор, и когда чёрные ресницы обнимают бледные щёки, озаряясь вздохом, Бертуччо кажется, что он готов умереть от счастья. Но вместо этого он лишь мягко целует теперь уже совершенно ему одному подвластные губы, с закрытыми глазами, наощупь тянет своего господина на себя.
Граф молчит, откинув голову на смятую белизну подушки. От напряжения дрожат ресницы, дыхание, рука, комкающая наволочку… Все так неправильно, так странно, ирреально, невыносимо.
Бертуччо расстегивает пару пуговиц, несмотря на вялое сопротивление, спускает ткань по плечам. Там и оставляет, зная, что дальше заходить нельзя. Но и этого ему много, кружит голову, безумие…
Задыхается, целует, силится вдохнуть, скользит языком по выпирающим косточкам. И совершенно дуреет от неожиданно разомлевшего, тихого стона, от сомкнутых век, от коленей, сжимающих бёдра. Они ведь могут… Прямо сейчас, осталось только…
— Достаточно, — очередное приказание, хоть и смягченное теплым дыханием, что щекочет самое ухо. Нет, не могут.
— Пожалуйста, ещё немного… Я всего лишь…
Граф смотрит из-под прищуренных век, властно, но трезво, с толикой знакомой холодности. Расчётливость? Так даже лучше. Ты натренированный и верный слуга, ему дорого обойдётся твоё сумасшествие. Он просто не хочет тебя терять. Не тебя, а то, что ты можешь ему дать. Паршивый эгоист! Грязный ублюдок! Манипулятор! Гадкий, мерзкий…
Под острым, как скальпель, взглядом, Бертуччо соскальзывает вниз, стараясь не опускать глаз. Медленно расстегивает пуговицы дорогих брюк. Нельзя делать резких движений, все должно быть под полным и безоговорочным контролем его господина.
— Сейчас, — с выдохом в унисон проложить дорожку поцелуев под рубашкой к низу живота, — Сейчас…
Наконец, сделать это. Быстро, не задумываясь, не позволяя думать и тому, чья бархатистая плоть скользит меж языком и небом. Раньше Джованни казалось это высшей формой унижения, доставлять удовольствие таким грязным, явным способом. И его мнение ни на йоту не поменялось. Но когда сильная рука потянула его за волосы, заставляя брать глубже, быстрее, до рвотных потуг, он понял, что если бы граф ударил его, он спустил бы, как мальчишка, за доли секунды, целуя эти холёные жестокие руки.
Поглощённый своими переживаниями управляющий не слышал, стонал ли его господин, обращался ли к нему, а потому все закончилось для него неожиданно. Струя тёплой соленой жидкости ударила прямо в горло, заставляя застонать и судорожно сглотнуть.
Пошло отирая губы, Джованни приподнялся, холодея от картины открывшейся его взору. Он надеялся увидеть своего господина в поту, с искусанными от удовольствия губами, пьяного без вина. Надеялся, что его сейчас со страстным рыком привлекут к себе, под себя, возможно, накажут, одарят поцелуем…
Ничуть не бывало. Граф спокойно поднялся. Оправил одежду. Гребнем с тумбочки Джованни придал причёске прежний, аккуратный вид. Хладнокровно обернулся к своему управляющему и бросив будничным тоном:
— Список дел на вашем рабочем столе. Приступайте немедля, — размеренным шагом покинул порочную обитель. И лишь на выходе Бертуччо удалось заметить капельки пота, поблескивающие на хозяйском лбу.
«Было ли ему хорошо со мной? Да. Но он не хочет себе в этом признаться!»
***
— Займитесь своими непосредственными обязанностями, — раздраженно бросили, как мокрую тряпку, прямо во вспыхнувшее с досады лицо.
За несколько быстрых шагов Бертуччо преодолел разделявшее их расстояние, молниеносно опустился на колени перед роскошным креслом, развёл руками полы халата. Больше ничего снимать не пришлось. Наверху глухо вскрикнули:
— Ах! Что вы?.. — но тут же замолкли, чтобы несколько минут спустя подарить старавшемуся изо всех сил выполнять свои обязанности управляющему долгожданный стон.
Когда Бертуччо поднялся с колен, уже знакомым жестом, но более изящно, отирая салфеткой губы, на него с ненавистью уставились чёрные, как ночь глаза, выглядывая горящими углями исподлобья. Джованни невольно залюбовался изгибом кисти полулежащего господина, томно сжимающей кисточки на спинке кресла. Представив себе картину мечущегося от экстаза графа, с заломленными в порыве страсти руками, корсиканец прикусил губу.
— Мне кажется, сегодня я неплохо справился со своими обязанностями. Вам давно пора было снять напряжение, вы слишком много работаете, — мстительно холодным тоном. Безразлично. «Я буду ковриком у твоих ног, буду самой дешевой проституткой, какую возможно сыскать». Боль порождает ненависть, ненависть, сплетаясь с любовью, превращается в самоуничижение.
***
Настоящую боль он ощутил позже. Много позже. Несколько дней спустя.
Когда кнут лизнул дрожащие пальцы, Джованни даже не вскрикнул, молча падая на колени.
— Снимай рубашку.
Следующий удар пришёлся на вытянувшуюся в струну спину. И следующий. Джованни понимал, что это все та зелёная дрянь, которую он попытался спрятать, уберегая того, кого любил больше жизни. Его господин никогда не причинил бы ему вреда, но при каждом щелчке хотелось заскулить от обиды. Значит так платят за преданность и любовь?
— Ты! Как ты посмел ослушаться меня?!
Боль становилась сильнее. Бертуччо более не мог сдерживаться, и зашептал что-то, силясь не плакать. Он сжался в комок, лёжа на испачканном кровью мраморе. Он не хотел умирать, но все шло к тому.
— Что ты там лопочешь? Громче!
Цоканье графских каблуков раздалось совсем близко. Монте-Кристо обошёл несчастного слугу по кругу, напоминая стервятника, и встал у мокрого от слез лица. Джованни ощутил запах кожи изящных сапог и жадно втянул его, жалея, что кроме того раза, ему ни разу не довелось ощутить запах густых, тёмных волос, что сейчас скрывают от него любимое лицо. Тогда он бы мог умереть счастливым.
Граф наклонился совсем низко, вслушиваясь в судорожный бред своего агонизирующего слуги:
— Ваш, я только ваш… Как вам угодно… Простите, клянусь, никогда… простите…
От боли у управляющего началась настоящая лихорадка. Зубы страшно тряслись, по всему телу выступил холодный пот, но он готов был умереть. И все так же целовал бы руки своего палача.
Он ничего не ждал более, он помнил этот холодный, расчётливый взгляд. Максимум, ему подарят жизнь, с презрением позвав лекаря. Пусть. Пусть бы только граф пришёл в себя, только бы ему не навредила эта мерзость, ведь в прошлый раз Бертуччо едва не опоздал…
— Не уходите, молю! — из последних сил он приподнялся, завидев, как граф медленно, взявшись за голову, пошёл к выходу, — Ваше сиятельство, я умираю! Прошу, побудьте… со мной… прошу!
Монте-Кристо прислонился к косяку двери, не оборачиваясь и не отнимая руки от вспотевшего лба. Затем медленно обернулся и тут же опрометью бросился на колени перед умирающим.
— На помощь! Помогите! Бертуччо, ради Бога! Почему вы не остановили меня? Что такое? Сколько крови! — внезапно освобождённый от оков дурмана, бледный, растерянный, беспомощный хозяин склонился над своим слугой, не отнимая рук и не замечая, как тот осыпает их поцелуями и пачкает своей кровью с разбитых губ.
— Не умирай, мой милый, верный Джо. Нет! Нет же! Господи, как ты позволил мне?..
Потом были люди, лекари, отвары, пилюли, бинты. Хаос, паника, даже тихие, надрывные мольбы о прощении в глубине ночи у кровати больного. Но Бертуччо запомнил лишь расширенные от ужаса и сожаления зрачки, и искреннее: «Мой милый, верный Джо»…
— Твой, я твой. И я буду бороться за тебя… до самого конца.