Аквариум

      Аято подолгу рассматривает ярких рыбок в аквариуме у себя дома. Наблюдает за тем, как кристальные блики перетекают по их объятым в чешую телам, прослеживает мягкие, словно нарисованные тонкой кистью линии плавников, всегда заканчивает темной бусинкой глаза, что смотрит на него совершенно безразлично. Они цветастым всполохом движутся мимо него, пока он сидит вот так просто, потупив взгляд и разглядывая их с каким-то поистине детским придыханием и восторгом, играющим в крови. Это Аято не нравится. Совсем.       Он давно вышел из того детского возраста, самолично пробился во взрослый мир, ни минуты не жалея о содеянном и сотворенном. И все-таки рыбы, яркие тропические, так бесстрастно взирающие на него через плотное стекло, оставались слабостью мальчика-гуля. Той глупой слабостью, если исключить стандартные и горячо любимые: Тоуку и Ичику.       Отчего-то он думал, вот так за разглядыванием рыб, что будь он человеком, то наверняка любил бы что-то тропическое. Вроде красных апельсинов, по цвету схожих с плавниками рыб, или, может, манго, напоминающее в незрелости бочок мелкой рыбки из зарослей водоросли, а в спелости желтую мурену, притаившуюся у камней.       Киришима отрывается от рыб, слыша мягкие переливы голоса Фуегучи, доносившиеся с кухни. Встаёт с места на скрипучем со старости диване, подходит ближе. Он застывает в дверном проёме, цепляясь взглядом за тонкие, перевязанные хвостом, пряди волос Хинами, переводит взгляд на рассыпчатые, но более густые волосы Ичики, что сидит подозрительно спокойно для своей натуры и возраста.       Хинами плетёт ей волосы в ажурные косы, открывает взгляду темнеющие корни, заплетая снежную белизну в хитросплетениях узоров. Она что-то говорит девочке — Аято совсем не хочет вслушиваться, прекрасно понимая, что Хинами движет отнюдь не любовь и забота о ребёнке. Конечно, может, она и привязалась к девочке, может, испытывает нежность к ней, но это точно не большее.       Отчего же, заплетая ей волосы, она, раз за разом, спрашивает плетёт ли так её мама? Отчего же, раз за разом, получая отрицательный ответ, на её лице появляется то леденящее кровь удовлетворение и довольство?       Аято все прекрасно знает, и от знания ему становится тошно. Хочется перерубить это всё на корню, выпроводить чёртову Фуегучи за двери квартиры, чтобы наконец оставила ненаглядного Канеки Кена в покое. Но он снова смотрит на неё, на её светло-зеленое платье, облегающее верхом стройный тонкий стан, растекающееся мягкой юбкой по ногам, и не может произнести и слова.       Хинами его рыбка, одна из тропических маленьких чешуйчатых, то одетая во что-то зеленое, то в красное, то в лимонно-желтое. Быть может, будь он тем самым человеком, что любит апельсины, красные и рыжие, она бы его полюбила. Быть может, тоже прониклась бы этой привязанностью преданной псины и всячески старалась угодить одним только взглядом. Киришима не знает, глубже вздыхает, понимая, что ничего бы не изменилось, ведь только повстречав своего ненаглядного, Хинами вышила цветастыми нитками на груди его имя в нежелании знать и принимать кого-то другого.       Юноша проходит на кухню, замечает кофе, разлитый по чашкам в ожидании, когда он протянет к нему руку. Аято руки не протягивает, идёт мимо, наливает холодной воды из-под крана, что трезвит сознание, а не заволакивает его горьким маревом, которое они все так сильно любят.       Кажется, стоит выпить глоток этого кофе, так он будет сниться тебе постоянно, пока самолично не вытравишь его из своей жизни. Не сможешь думать ни о чем другом, кроме кофе, вступишь в эту чёртову секту, в которой безвылазно сидит его сестрица со своим дражайшим и куда не устаёт наведываться Хинами, предлогом выставляя его самого.       – Дядя Аято, – радостно говорит девочка, протягивая тонкие ручки к нему, поддаётся всем телом, в один момент ставшая так похожа на сестру, что у юноши спирает дыхание, а руки уже тянутся ей на встречу. Он ловко поднимает её на руки, прижимает ближе, аккуратно придерживает за голову и выпутывает из волос тонкие пальцы Фуегучи. Девушка удивленно на него смотрит, после сразу же расплываясь в улыбке, словно всё хорошо, словно не она приучает его племянницу к своим рукам вместо рук матери, словно не она молится ночами, чтобы Канеки наконец прозрел, выбрав её.       Аято молчит, отворачивается, делает вид, что увлечён сбивчивым монологом девочки, на самом деле старается просто сбежать.       У Хинами глаза не такие тёмные безразличные, как у рыб. Она смотрит на него сейчас с той доброжелательностью, от которой щемит зубы, за которой ярко прослеживается горькое недовольство и потаённая злоба на его сестру. Так внезапно похожую на него как две капли воды.       Может, от того она так и не желает ответить ему взаимностью, оставляя его как маленькую месть Тоуке, чтобы хоть кто-то из их семейства, так похожих друг на друга, оставался несчастным до скончания времён. Чтобы не только её грызла эта обида, чтобы не только внутри неё разгорался пожар, стоит только увидеть. Может, может, Аято совсем не желает этого знать, ведь в его аквариуме Хинами единственная яркая рыбка, а прогонять её он совсем не хочет.       Хочет и дальше проводить взглядом по мягким девичьим изгибам, останавливаться на тонких чертах лица, после снова переводя взгляд на мягкие переливы юбки и бледные колени, выглядывающие из-под подола. Она сидит напротив их с Ичикой, держит в руках детскую книжку, как какое-то достояние, её личное, недавно достигнутое.       – Я тебе почитаю, – мелодично поёт его рыбка, сладко улыбаясь удивленной девочке. – Это сказка о близняшках котиках.       – Мне мама читала такую, – несмело выдаёт его племянница, заминая пальцами край его футболки, с обуявшего её маленькое тельце волнения.       – Ты уверена? – Аято надежнее перехватывает девочку, словно желая уберечь, как самое ценное в его жизни, не отрывает взгляда от Фуегучи, сейчас слишком нервной. Она пробегается пальцами по обложке, раз, второй, третий – словно хочет прямо здесь и сейчас разорвать эту книгу к чертям. Злость слишком явно читается в её взгляде, перемешенная с ненавистью и ядом, направленном на ни в чем неповинную девочку.       – Тетя Хинами, ты только не обижайся, – сдавленно кряхтит Ичика на его руках, все так же сминая край темной футболки пальцами и утягивая её на себя.       – Мы посмотрим на рыбок, – быстро проговаривает Аято, не желая услышать то лицемерно-счастливое, что вот-вот готово сорваться с языка девушки. Он смотрит на племянницу, глаза которой загораются ещё большим светом, чем обычно, стоит ему произнести столь простое.       Кажется, маленькая принцесса, как ласково её зовут в узких кругах, радуется его большому аквариуму ещё больше, чем он сам. На пару они могут часами сидеть, наблюдая за рыбами, он – спокойно, она – приложившись лицом к плотному стеклу и собрав светлые глаза в кучку.       Аято это знает не по предположениям, припоминает те редкие моменты, когда Тоука оставляла ему девочку и когда дома не было Хинами, готовой плясать перед маленькой одноглазкой самые изворотливые танцы, только бы та признала, что её мама так не делает и не умеет. Киришима не злится, не может заставить себя, хоть прекрасно и понимает, что будь на месте Фуегучи кто-то другой, так он бы давно сорвался, разодрал бы его на куски, бросив в подворотне, ведь счастье сестры – это святое. Но с Хинами он может только вот так слабо сопротивляться, стараться поспевать вовремя, расплетая витые косы, утаскивая племянницу в плен своих объятий из слишком колючих для неё рук-веточек Хинами.       Стук в дверь в наступившей тишине слишком громогласен, Хинами живо подрывается с места, лепеча что-то о том, чтобы они не отвлекались. Семенит к двери, зная, кого может там увидеть и кого видеть совсем не желает. Аято слышит голос сестры и более тихий Канеки, когда они входят в его квартиру, слишком громкие для недавно царящего среди них умиротворения и тишины.       Ичика быстро бежит к матери, прижимается тесно-тесно, жмуря глаза от удовольствия и получая звонкий поцелуй в щеку. Аято поспевает за ней медленней, успевая ровно к тому моменту, когда девочка, оторвавшись от матери бежит к отцу, распахивая руки и невольно отталкивая пристроившуюся около Кена Хинами. Киришима уверен, что на лице той сейчас сахарная улыбка, люди говорят, что слишком большое количество сахара сковывает небо и скулы в назойливой густоте. Аято верит, ведь глотает улыбку Фуегучи каждый день, и ему на мгновение кажется, что он настоящий человек, раз так чувствует.       – Прости, что пришлось оставить её на тебя, – с трудом отрывая взгляд от мужа и дочери, проговаривает Тоука, сцепив бледные пальцы, и Аято точно знает, откуда Ичика научилась делать так же. – Не думала, что ты тоже тут, Хинами.       Аято усмехается, пряча недо-улыбку за почесыванием носа. В сладости, напускной и взаправду горчащей, его сестра с Хинами посоревноваться уж точно может, да даже переплюнет ту, если на то будет желание или от того будет прок. «Тоуке это без надобности», — думает он, пробегаясь взглядом по тонкому силуэту сестры, расслабленному при первом рассмотрении, и воинственно настроенном при втором. Кажется, она вот-вот бросится в атаку, заведомо проигранную за её неправильным кагуне, но от того не менее яростную.       – Забежала к Аято, а тут такой сюрприз, решила дождаться вас, – девушка взмахивает рукой в сторону кухни, вместе с белизной руки в воздух вздымается и мягкая ткань платья, словно настоящий плавник. – Кофе уже разлит по чашкам в ожидании вас. – Хинами стреляет взглядом в Кена, ловя его скованную улыбку и оставаясь ей чрезвычайно довольной.       Тоука соглашается, не выдаёт собственного яда за более добросердечной и понимающей натурой, решает оставить всё как есть, надеясь, что в конце концов Фуегучи успокоится и перестанет мозолить глаза цветастым пятном. Аято это знает, прекрасно знает, но не может сказать и слова против, выдавая лишь хрип, когда решается произнести. Не до конца. Ведь Хинами одна из его рыбок, пестрая, яркая, плавная в изгибах и переливах с совершенно безразличным взглядом, обращенным на него.       Юноша знает как это всё прекратить, приходит к выводу быстро, сидя за общим столом, замечая, как назойливо Хинами протягивает руки к Кену, как то и дело что-то говорит, не желая оставить в воспоминаниях предводителя Козы хоть один момент этого вечера, не наполненный переливами её голоса. Говорит, говорит, говорит, кажется, у Аято сейчас расколется голова, ведь рыбы молчат. Он кидает взгляд на Тоуку, что сидит с идентичным с его лицом, рассматривает древесный узор на столе.       – Тоука, пойдём покажу тебе, – как-то слишком обессилено для себя же говорит парень, вставая с места и уводя сестру подальше от приторной сладости. В тёмном взгляде сквозит благодарность вперемешку с чём-то ещё, слишком печальным, плещущимся на самом дне, но от того не менее успешно заволакивающим сознание.       – Мне это так надоело, – на выдохе говорит сестра, опирается руками на перила балкона, вдыхая живительную прохладу опустившегося на город вечера.       – Не волнуйся, – он сам не ведает, что говорит, раз в действительности обещает это сестре, но братский инстинкт стоит превыше всего, даже самосохранения, а от того срабатывает сразу же. – Я скоро это прекращу.       Тоука с минуту смотрит на него, пристально вглядывается в идентичную с её темноту глаз, будто взаправду понимая. Зная правду, они же брат и сестра, и злятся, и наверняка даже думают одинаково.       – Если это то, о чем я подумала, то нет, – хрипло говорит она, еле выговаривая слова. Утопая в отчаянной любви, направленной на брата, готового ради неё на такое многое, что дыхание рвётся ещё в груди, а слезы вот-вот готовы сорваться с ресниц крупными каплями.       – Это не то, – обманывает её Аято, совсем не чувствуя угрызений совести. Он знает, что сестра поверит, всегда слишком малодушна и наивна. И она верит, отвергая его же идею, мысль о том, что не будь его — и Хинами не было бы в их жизни за неимением повода в ней появиться. ***       Аято знает, что за такое в Козе его ждёт смерть. Всё равно идёт тёмными улицами, припоминая светлое лицо сестры, радостное, по-детскому наивное Ичики. Думает о них так легко, словно душой уже оторвался от обмякшего тела, отправляя воспоминания в близкую к сердцу папку «любимое».       Вокруг неё кружит вместе с пестрыми рыбками Хинами, та давняя её версия. Ещё взаправду по-доброму наивная, ещё слишком осчастливленная напоминанием о Тоуке в его злости. Ещё та. Что врезалась в сердце всполохами цветов платья, мёдом глаз, корицей волос, пропахших густым дурманящим кофе, и переливами голоса, когда она читала ему свои книжки. Она сидит там, в подреберье, кружит в дивном танце, раскидывая рукава платьев (плавники) в стороны в узорах и движениях, по-доброму смеётся и смотрит с таким доверием, что хоть убьёшься ради неё.       В противовес вспоминается взгляд сестры, сейчас абсолютно такой же, с давно признанной женской слабиной и обретённой силой. Она смотрит на него так из раза в раз, ей вторит Ичика, и Аято действительно готов разбиться в лепешку ради них. Готов сделать всё, что угодно, только бы огородить их от шипастый рук-веточек, от травящей приторности и ядовито-желтого платья.       Она травит их, стравила его за безответностью, пренебрежением и безразличием. Норовит стравить всех на свете, оставив в живых только Канеки Кена, чтобы наконец зажить с ним долго и счастливо, как об этом пишут в её любимых книжках.       Кагуне пронзает человеческую плоть легко, давно позабытое ощущение вселяет восторг и ликование в грудь. Но Аято молчит, не смеётся, хоть какой-то истерический смех и застревает в горле, смотрит глаза в глаза. На смену ликованию приходит жалось и горечь, он шепчет тихое «прости» убитой девушке, заглядывает в мёд её глаз и рассматривает тёмные волнистые пряди волос.       Будь он человеком, все было бы легче. Он мог бы жить спокойно, уже давно купить себе косяк ярких тропических рыбок в аквариум, завести друзей, может, даже Хинами бы его полюбила за его человеческую натуру. Но он гуль, смотрит на обмякшее тело, думает, что ему жаль её. Совсем юная, так похожая на неё, что зубы сводит, а глаза хочется растереть до крови.        «Будь я человеком», думает в последний раз уставившись в темное небо Токио Аято, прекрасно понимая, что сейчас и у людей, и у гулей наказание за убийство одно. Смерть маячит в тёмном небе слишком назойливо, а взгляду так не хватает ярких боков рыбок, когда Киришима самолично сдаётся Козе, когда ловит слишком ярко написанное удивление на лицах и когда понимает, что всё не просто так.       Ведь ради Тоуки и маленькой Ичики он готов убиться, что сейчас и делает, летя в пропасть давно позабытых кошмаров, где нет ни одного яркого всполоха хвоста тропический рыбки.