Volens nolens

День хороший. Наверное. Наверное - это потому, что Ут не знает и знать не может. Она только замечает, что нависших над страницами учеников разморило от жары. В её мире всегда прохладно, сухо и гладко - может быть, прохладно, но даже, скорее, никак, невесомо, будто в космосе. Ведь, как сказал бы какой-нибудь поэт, в книгах таится целая вселенная. Даже в учебниках по латыни. Ут не позволено думать такими категориями. Максимум, что ей разрешают, - иногда меняться на Не и отчаянно отрицать всё, что она до этого пыталась объяснить и обосновать. Но и это не часто. Грамматическим конструкциям в целом не свойственно непостоянство. Ют не жалуется, так как она не знает другого. Не хотела бы почувствовать горячий воздух, имя которому знает лишь на родной латыни. Нельзя даже оглядеться, чтобы понять, хорош ли мир вокруг. Они все устарели. Теперь они заперты на страницах, как подо льдом, под тончайшим, непробиваемым слоем бумаги. Нет, не совсем. Конечно, старым словам (большей части) не позволено качаться на вывесках и виться по тротуарам едкими насмешками подростков над окружающей действительностью. По крайней мере, конструкциям, вводящим придаточные предложения. Однако вылетать наружу, в классную комнату им всё-таки можно - взлётно-посадочной служат ленивые губы. Конечно, это больно, так как студенты нещадно коверкают слова; и всё же и к подобным чувствам можно привыкнуть. Они, к тому же, совсем не похожи на человеческие. Не так остры и явственны, раз уж не скривиться и не вскрикнуть. Это как... быть забытым, умерщвлённым, погребённым заживо. Но не настолько страшно. С большей долей неизбежности. Ут уже выстроила в голове очередную логическую цепочку: их не оставят как раз потому, что покинули всех других. Они будут здесь вечно, служить образцом для минувших дней, пыткой для учеников. Они больше не познают чувств, какие сладостно искажали их черты в древние времена, заставляя плавиться, томиться, изгибаться, взрываться. Те люди понимали, что они говорят. Они торопились или растягивали слова, но неизменно вкладывали какую-то эмоцию в эти игры. Гнев ли, нежность, глубокую тоску... Ут почти скучает по тоске. По тем ощущениям, когда губы так спешат, что слова сталкиваются в воздухе, соприкасаются, мешаются. И всё равно бывают поняты. Это было совсем иначе, чем звучать для студентов и сонного преподавателя. Даже если тоже немного больно, то непременно интригующе, тянуще, с чувством нужности и важности пополам. Это было жизнью, а не чем-то похожим. Когда они все были такими, казалось, право, что они ничем не хуже людей. Тоже могут любить и ненавидеть. Ут, например, была женщиной, одетой закрыто и строго, возможно, весталкой. Она умела распоряжаться своими желаниями и стремлениями так же осторожно, разумно, как скупец - деньгами. И она точно знала, что, почему и откуда. Но то, что раньше звучало титулами, теперь обернулось гвоздями, впивающимися в тело. У неё были и свои интересы. Поводы звучать, срываться, изгибаться... Там, где Ут, и до Кум не далеко. Кум был полной её противоположностью. Тем ещё выдумщиком, сказать по правде. Он умел рассказывать такие истории, что слушали не только люди, но и сами слова, почтительно и восторженно. Они были его войсками, а он - генералом, не знающим поражений. А если находило настроение, мог робеть и спотыкаться на губах врунишки, не знающего, куда себя деть от страха. О, в лучшие их дни Кум был неотразим. И всё же мягче, легче. Он не был против подчиниться, вопреки всему, любил совпадать и повторяться, снова и снова касаться Ут локтями в свободном парении. Сейчас не слишком-то изменился тоже. Разве что побледнел, и в нём почти не осталось чувств - разве что скрытое раздражение, когда учитель снова поправляет ошибки. Нет, для них, для слов, книги стали этакими домами престарелых. Изящными, удобными для переноски тюрьмами. Одинокими, унизительными резервациями. А чтобы жить, надо непременно звучать, тем лучше, чем эмоциональнее. Выбора у них только нет, увы. Их не спросили. Их распяли. Ут составляет слова за собой рядком на определённый манер, и они следуют, как утята за матерью, жалобно корчась на неумелых губах. В аудитории тесно, душно, несмотря на открытые окна, и не видно неба. Ещё десять минут пыток. Ещё подождать немного. Побиться о молекулы воздуха, о существовании которых не подозреваешь, подобно выброшенной на берег рыбе. Вдруг удастся коснуться Кума кончиком пальца? Строгие слои одежды при таком небрежном обращении распускаются, вянут, как листья диковинного растения. Но и Кум, бедняга, слишком измотан, чтобы обратить на это внимание. А на страницах они никогда рука об руку, потому что у каждого своё место в строчке, за каждым - послушное войско. Они как Минерва и Марс, а может, как Диана и Гелиос. Как бы то ни было, близки, но есть расстояния, которые и им, бессмертным богам, неподвластным току времени грамматическим конструкциям, не по силу преодолеть. Можно только пытаться. Тянуться. Звучать лишние секунды в надежде наложиться, зазвенеть (или загудеть, в зависимости от говорящего) гармонично, ну хотя бы с облегчением - или страхом. Раз уж любовь и ненависть недосягаемы. Раз уж римляне исчезли с лица земли, как драконы и прочие диковинные звери. Потому что... Чтобы... Когда...