Тебе так идет

— Вау, разбитые губы — тебе так идет. — Вау, твое разбитое сердце идет тебе еще больше. Тонкий пиджак на голую грудь Мингю запахивает рывком, смазано пряча созвездия родинок от ямки меж ключиц до — острыми ветвями под кожей — ребер. И по телу дрожь будто от внезапного сквозняка, но на деле — по цельсию за двадцать восемь; на бровь стекает капля пота. Джошуа прячет за ладонью победную улыбку и пожимает плечами; его рот заполняется кровью, а существование — металлической горечью, но он ни за что в этом не признается. Выбросит порвавшуюся футболку и ступнями Мингю истоптанные признания, а потом под душем — чистый кипяток, ни единого шанса выжить — смоет с себя его осуждение. — Я просил тебя не говорить ей ничего обо мне. — А я не говорил о тебе. Я говорил о нас. Ты знаешь, это разные вещи. В паузах меж своих разящих реплик, Джошуа прекрасно понимает, что он — сволочь. Между его нежностью и желанием причинить боль ощутимее физической от побоев проходит черта тонкая, почти неощутимая, и стереть ее еще проще, чем карандашную. Что-то в счастливом Мингю, клянущемся нуне в своих самых светлых, самых искренних чувствах, неизмеримо бесит; то ли призраки прошлого преследуют, то ли банальное нежелание делиться. А помнишь, ты обнимал в пустой аудитории и обещал быть рядом всегда? В понимании Джошуа всегда не равняется двум месяцам, как пятерка не равняется четверке, но что Мингю до математики — он ее прогуливал. И кажется, действительно, разбивать губы Джошуа ему было сладостнее, чем целовать. А хруст костей, в пыль истертых хрящей — фоновое, сравнимое с шумом ветра в трубах или шелестом листвы по осени; листопад оказывается предвестником смерти, трупными пятнами на коже. Отравляет не хуже цианистого калия и точно так же отдает миндалем. — А никаких «нас» давно нет, Джошуа, — он пытается говорить мягко, но все равно стежет плетями по оголенной спине. Смотри, эти шрамы на заточенных лопатках и позвонках не заживают из-за тебя. — Тогда я не вижу смысла беречь чувства совершенно чужого мне человека. — С каких пор ты мразь такая? — Может, тебе стоит об этом себя спросить? Может, стоит вспомнить лицемерное оскорбление однокурсника — единственный открытый гей их университета — и прилюдное избиение? Джошуа хватал Мингю за запястья, за это ему сломали — его тонкое. Сшивали позже вены и Мингю извиняюще целовал дорожки швов, но не клялся стать другим. Лучше? Не видел нужды. Ему нет дела до чужих самоубийств и последствий своей силы; едва ли у него теперь есть право упрекать Джошуа в жестокости после того, как он прошелся по его ребрам до трещин и рассек лицо, точно разделив напрочь их жизнь на «до» и «после». Стереть «до» хочется окончательно, трепет в его объятиях жалкие минуты не стоит пачек обезболивающих в будущем. — После того сотрясения у меня до сих пор мигрени каждый день, знаешь ли. Даже сейчас. — Но я извинился. Тысячу раз извинился. — И ни одного — искренне. — Ты просто завидовал нам? Да. Каждую секунду. Что она, такая счастливая в своем неведении, целовала эти алые губы и пальцами вела по коже цвета молочной карамели, пока Джошуа давился слезами, удаляя сообщение за сообщением — все написано в приступах истерики и отчаянного желания вернуть хоть немного любви, хоть немного тепла его тела и карих глаз. Его голос разливался медом и склеивал, обездвиживая — а Джошуа упорно отрицал, что им просто пользовались. Вот и сейчас, интересно, у вас правда любовь, или ты так, играешь? Плюешься на геев и строишь из себя идеального мальчика. Куришь самые крепкие сигареты — в их дыму Джошуа задыхался как выброшенная на берег рыба — но только в стенах комнаты: лишь бы никто не увидел, не узнал. Алую дорожку на подбородке Мингю стирает небрежно, размазывая кровь; Джошуа не двигается, даже не дергается от чужого касания, а раньше бы — отшатнулся. — Тебе давно пора повзрослеть и перестать считать, что я твоя собственность. — Я так не считаю. Но это на самом деле так. — Тогда прекрати портить мне мою жизнь, — и впервые его тон так надламывается. Может и что-то в нем. Но хоть не открытым переломом, без фонтанов крови и оглушающих сирен скорой. Джошуа предельно спокоен. Чужие руки на шее оставляют синяки и лишают последнего воздуха.