Три сердца

Оловянный солдатик, рожденный из ложки, обречен сражаться, пока с груди не слезет краска, заковавшая его в мундир. Балерина, склеенная из белого картона, будет танцевать над тонкими водами зеркала до тех пор, пока грязные следы чужих рук не оставят клеймо на трепетно вырезанном платье. Черт, сотканный из грязных интриг и тонких теней, клянется ненавидеть весь мир до конца времен, пока его озлобленность не обратилась любовью. Раз, два, три, четыре… двадцать четыре — все эти оловянные солдатики — правильные и нужные, а оттого и счастливые настолько, насколько это игрушки могут за неимением сердец. Все двадцать четыре — по количеству часов в сутках — в неотличимых мундирах и с ружьями на плече, разглядывают своих обладателей одинаковыми пустыми глазами, впервые за долгое время увидев солнце. Все они — дети одной матери, расписанные одной рукой и уложенные в яркий картонный гроб с единственной целью — понравиться и остаться в том месте, где и воскресли — не более. Но есть еще двадцать пятый — нелюбимый сын, зарытый у самого дна коробки, сделанный тем же мастером, что и братья, из той же ложки, только искалеченный от рождения: с тяжелым глубоким взглядом и только с одной ногой — чужак, отчего-то назвавшийся одним из тех двадцати четырех. Он давно уже понял: двадцать пятого часа не бывает в сутках. Это знали и все остальные, но молчали. Балерина — отнюдь не первая хозяйка озера из тонких зеркал и бумажных лебедей с изогнутыми шеями, но до самого конца будет единственной. Балерина порхает как бабочка и всегда молчит, лишенная грузных раздумий и шансов сравнить себя с прошлыми постоялицами воздушного замка. Она считает до четырех или до пяти, выписывает пируэты и фуэте, своим невесомым, чистым от злобы и горя лицом, нарисованным с той нежностью, которая ни оловянному солдатику, ни его братьям не дарована, возвышается над целым миром, настолько живым, что духу не хватит назвать игрушечным. Черт из табакерки любит говорить стихами, питается горем и обращается тенью, мечтая однажды избавиться от жалкой участи безликого шута при табакерке, в которой как-то раз увидел самого Дьявола. Игрушечный хрупкий мирок для него слишком тесен – двадцать пять одинаковых солдатиков даже умирать согласны, главное — с честью, а зыбкая балерина, объятая зимними лучами полуденного солнца, кружится слишком высоко над пепельно-серой пылью — она должна умереть чистой, тогда Черт сможет утащить ее в свою табакерку и не страдать от угрызений совести, так и не унесенной легкими весенними сквозняками из его обители. Грязные руки обязательно коснутся балерины — тогда ее помятую выкинут подальше с глаз и поставят новую — почти не отличимую от прежней. У двадцать пятого солдатика нет имени, но есть сердце — такое горячее и тяжелое, что белые пуговицы, кажется, еще чуть-чуть и утекут сквозь грубые пальцы рук. Быть может, он оттого и не имеет ноги, что правильные, гладко отшлифованные братья внутри полые, не иначе, а он наполнен чем-то пленительным и важным. И когда балерина протягивает аккуратные вычурные руки к лучам понурого солнца, догорающего последние недели перед затяжной зимой, из-под ее ног сыплется на голову раскрошенное холодное небо, оседая кучками пыли. Будь у солдатика две ноги, он мог набраться смелости и пригласить балерину на танец, и кружиться с ней тягучие секунды над целым миром, подгоняемый зябкими осенними ветрами, и как можно дольше не выпускать ее невесомую ладонь из своей. У балерины нет порядкового номера и голоса — только хрустальная тишина и гибкое тело, и еще — танец, прекращающийся, когда в комнату заглянут первые утренние лучи. Только на мраморном постаменте из картона бояться нечего — здесь руки, шаловливые не в меру, вряд ли достанут ее, как и тяжелые снежные хлопья, залетающие порой в открытое, будто нарочно, окно, и ветры, несущие уличный песок. Стоит лишь робко шагнуть за пределы сверкающих озер — и она пропала. У Черта нет ни отца, ни матери, и дрожащие остатки чьих-то безликих душ, острыми когтями отскобленные со стен табакерки, умещаются в блестящем под стеклянным отражением свежего весеннего солнца, черном сердце на цепочке. Черт из табакерки всегда его носит с собой, но держит на расстоянии вытянутой руки — вдруг ведь заразно. Все теплое и светлое, что у него было и есть — все он собрал для балерины, лишенной всякого другого языка, кроме языка танца. Оловянный солдатик не боится холодных дождей и грязных сточных каналов. У него нет паспорта, но есть сердце, а у крысы нет ни того, ни другого. Она от этого, наверное, такая злая. У рыбы нет зубов, потому встречу с ней и можно считать спасением. Но яркий цветной мундир потускнел, и переживший новое рождение солдатик теперь не может смотреть одинаковым братьям в глаза и держать оружие столь же легко и привычно. Границы дозволенного, проведенные кистью, смазались в уродливое пятно, и всякая нужда в двадцать пятом солдатике отпала — какой из него теперь военный без формы? Они ведь всегда знали — этот калека им не брат вовсе. Для балерины же губительны и дождь, и огонь, а парящий замок из картона всегда был спасительным ковчегом и тюрьмой, где спрятанные в тонких отражениях страхи держат сильнее кандалов и цепей. Самое ценное, что у нее есть — подаренная кем-то брошь — тяжелая и совсем настоящая, не картонная, как все вокруг. Брошь — яркая и холодная, переливающаяся красками в свете лампы, наверное, и есть сердце балерины, которое, хочется думать, не отдадут больше никому из уважения или традиций. Брошь — металлическая, а потому особенно жадно впивается в еле уловимое тепло с кончиков пальцев — картонная балерина не умеет сгорать от чувств — только сгореть, погаснув в считанные секунды. Черт из табакерки не выносит будничной скуки и предсмертных улыбок. Балерина исчезла чистой, стоило ей скользнуть вниз с картонного пьедестала. Пламя из камина поело всю хрустальную нежность и звонкую молчаливую красоту порывистых движений, оставив лишь черную кучку пыли и обожженную брошь. Солдатик без ноги, не достойный и рядом стоять с Галатеей из картона, умер в ее объятиях, осыпавшихся пеплом. Двадцать пятый солдатик обхитрил Черта и навсегда отнял у него балерину, сотканную из полуденных лучей и тонких отражений в зеркальных прудах. Одному лишь Черту из табакерки не за что умирать — он держит сердце на цепочке как можно дальше от себя — вдруг ведь заразно. Языки пламени освободили солдатика — избавили от грузной сковывающей формы, подарили тепло балерине и выдохлись, унеся полупрозрачным дымом из трубы все нездешнее и возвышенное, что было в них — миниатюрных праведниках, так и не совладавших с устоявшимся положением вещей. Черта из табакерки огонь не примет — слишком много ненависти скопилось в крошечном игрушечном теле — настоящей, хоть и несколько детской. И пусть солдатики и балерины сменяют друг друга, сгорая не то по любви, не то — по глупости, Черт из табакерки себе не может такого позволить — кто-то должен всем сердцем ненавидеть героев, но… … помнить. Кто-то должен быть злым.