на всё и сразу

Дверь открывается — нет, не так — Мирон открывает дверь, и Слава выпаливает — даже не смотря на него выпаливает. То есть, формально он смотрит на голый татуированный живот, который хочется, очень хочется прикоснуться, чтобы понять: под черными картинками, набитыми наверняка дохуя дорогущими чернилами — тепло. Мирон всё ещё теплокровный там, где кожи не видно. Это хочется проверить. В любой другой ситуации. А сейчас — у Славы шум в ушах, словно на МКАДе радио послушать решил, но Слава выпаливает, — выплевывает разгоряченный металл — комкая футболку в руках. Натягивая. — Я влюблен в тебя. Уже давно. Если б Славу решили казнить в Средневековье — эта фраза однозначно была бы сигналом палачу. Славе хочется закрыть глаза, закрыть свои чувства, услышав в голове грохот закрывающихся ворот его эмоциональности, мол, так и так, ошибочка вышла, дамы и господа, это всё постирония, не более. А вы что подумали? Только вот это всё постМирония. Слава чувствует себя проституткой на трассе, хотя даже там девушки не бывают настолько голыми — эта откровенность «вывернуть душу наизнанку» должна отпугивать потенциальных клиентов, поэтому ей на пыльной дороге вовсе не место; дорога пыльная, а у Славы перед глазами пелена. Слава сам со своими чувствами смирился давно — чёрт бы побрал Ванечку (никакой он не Ванечка, поправляет себя Слава. Я же не Рудбой, а он мне — не Ванечка), в смысле, Фаллена, который приебывался чаще, чем шутил или шутил чаще, чем приебывался — это с какой стороны посмотреть — про его излишнюю привязанность к Мирону шутил, разумеется. Он не называл его Оксимироном. Слава фичу выкупил многим позже, и когда выкупил — Ванечку Фаллена с травой захотелось сдать ментам. Предварительно отдав в приют Гришеньку (бедный котик даже из-за своего хозяина-долбоеба улицы не заслуживал. Даже несмотря на пожеванные рибоки, купленные втайне ото всех, разумеется — и надетые исключительно ночью, когда никто не увидит, а если увидит, то не поймет). Слава допер. Максимально быстро вылакал бутылочку виски, разбивая о стену — осколки крошились ему на руки, застревали в ступнях, и кровь пачкала пол. Кровь засыхала на полу бусинами. Слава смеялся, и смех грохотал в его черепной. Перепонки должны были изойтись кровью, стекать по скуле, он бы пытался стереть — и пачкал подушечки пальцев, вспоминая Иисуса, как того, кто тоже домолился до крови. Как и он сам. Слава слушал «Конструкт» на репите и самозабвенно дрочил, стоя на коленях. Слава молился своему собственному Богу и посылал его на хуй. В настоящего (того, который такой добрый, что аж тошно — такое в реальной жизни не бывает. Не бывает и всё, прими и смирись, пожалуйста; можешь не тратить время на молитвы) Слава не верил давно. Слава не просил помилования. Слава умолял, вроде как даже рыдал и шептал в обшарпанный угол комнаты под скрип деревянного пола: не смейся. Не смейся. Не смейся. Славе ничего не нужно было больше. Как можно стыдиться чувств — Слава не понимал, они же вот тут — в самом сердце — зла не делают, разве что ему самому — но до этого никому нет дела. Значит, точно безобидные. О взаимности Слава думал, но просить, уверен, глупо. Словно заставлять. Слава гордый. Славе так не нужно. Не смейся, блять. Не смейся. Поэтому когда у Мирона на губах появляется недо улыбка — изогнутая ниточка, натянутая на губы, — Славе хочется красоту эту разбить — испачкать собственные руки и одежду в крови, смотреть, как кровь фейерверком брызгает во все стороны, окрашивая Мироновское лицо. Как всё становится кадром артхаусного кино. А потом целовать. Прикасаться губами к испорченной красоте. Пытаясь вернуть обратно. Славе кажется, Мирон над ним с м е ё т с я. Слава стоит на месте, натягивая футболку и смотрит на губы. — Чай будешь? — спрашивает Мирон, — будничным тоном спрашивает! — и от этого будничного тона Славу переебывает: так спрашивают у человека, с которым долго живут вместе, едят за одним столом и спят в одной постели. От последней мысли он становится красным, как бархат на мамином платье. Если это — предложение, то Слава согласен. На всё и сразу. Мирон отступает вглубь квартиры. Кажется, Слава достаточно хорошо молился.