Мёд и вино

      В гостиной дотлевают свечи — никакого электричества, ничего, что могло бы разрушить атмосферу их стеклянного хрупкого мира, кривыми зеркалами отражающего сплетённые, спаянные воедино тела на обтянутом пошлой темной кожей диване.       Иван откидывает голову на спинку — пшеничные пряди летним золотом мажут по чёрной коже, — чуть опускает веки, лениво следя за художественно тонкой рукой, подносящей к его губам кусочек сыра, с которого на пальцы стекает липкий весенний мёд.       Иван пьян — от кисловатого белого вина, алкогольным сладким дурманом кружащего голову, от мужчины рядом, всякий раз заставляющего его терять разум и рассудок. Иван пьян — безбожно, бессильно, беспомощно: он открывает губы, позволяя пальцам протолкнуть в рот нехитрое угощение и позволяя им самим скользнуть глубже, чтобы Ракитич, поняв без слов, обвёл немного грубые подушечки горячим языком, слизывая мёд. — Знаешь, я слышал, что Мамича называли дьяволом хорватского футбола, — Иван роняет голову вбок, хитро глядя на обнимавшего его за талию мужчину, — но они явно не видели тебя. Прятался в его тени, а? — Не было необходимости, — он отвечает, как привык, по-немецки, несмотря на то, что им обоим родной — хорватский, и Иван невольно вздрагивает, как и каждый чёртов раз. Чёртов — потому что тот, кто сейчас так спокойно пьёт вино, прихватывая губами острую грань бокала, явно не человек. — Люди никогда не смотрят слишком внимательно, тебе ли не знать.       Ракитич вдыхает судорожно, пытаясь побороть самого себя, и, не выдержав, тянется к чужому рту за поцелуем, который тут же получает. — Нико, — Иван тихо сдавленно стонет, когда Ковач, крепче сжимая пальцы на его талии, целует ровно так, как это надо Ракитичу.       Иван уверен — Нико настоящий дьявол, и ничуть не против отдать ему свою душу за то, чтобы десять счастливых лет до того, как адские гончие придут по его голову, Нико также настойчиво и жадно касался его тела, целовал также страстно, чтобы шептал также горячо ему на немецком на ухо, зубами оттягивая мягкую мочку, сводя с ума и почти доводя до оргазма одним только своим голосом. — Нико… — он повторяет, как заведённый, будто шестерёнки в голове, разгоняющие мысли, поддаются хмельному дурману, тормозят, цепляясь некогда идеально подходившими зубцами, заедая, гоняя по кругу одно только имя и сплошное отягощающее конечности беспардонное «хочу». — Пожалуйста… — Рад, что ты считаешь меня демоном, но я всё ещё не умею читать твои мысли…       Ковач скользит губами мимо его рта, чувственно приоткрытого в бессмысленной попытке вдохнуть больше спёртого, нагретого свечами и полного пряного дыма воздуха, ведёт влажным языком вдоль щеки к мягким скулам и уху, ненавязчиво давит пальцами на подбородок пальцами, вынуждая повернуть голову сильнее, открыть незащищённую светлую шею и позволить ему схватить мягко зубами мочку. — Иво, давай, я жду. Чего ты хочешь? — Иван задыхается не столько от жадных рук, уже расстегнувших на нём рубаху и пробравшихся под разведённые полы, сколько от низкого проникновенного голоса Нико, говорящего по-немецки так томно, так чувственно, что Ракитич невольно чувствует себя героем порнофильма с плохим сюжетом и пародийной претенциозностью.       Нико вынуждает его чуть приподняться над диваном, продолжая покрывать изящно изогнутую шею излишне мягкими, дразнящими поцелуями, добираясь до очерченных резкими раскосыми линиями ключиц, пальцами поддевает ткань рубашки, освобождая желанное тело от мешающей одежды и отстраняется, окидывая его довольным взглядом.       Иван тяжело дышит, его неширокая крепкая грудь судорожно вздымается, тренированные сильные мышцы сокращаются под смуглой кожей влюблённого в свою солнечную Испанию Иво, когда Ковач, не сдержавшись, прослеживает одну из костяных дуг рёбер, загрубевшей подушечкой пальца цепляя преднамеренно чувствительный сосок. Ракитич запрокидывает голову, просяще размыкает влажные от слюны по-женски алые губы, смотрит из-под ресниц мутными, но такими же хитрыми зелёными глазами, как сбивается дыхание Нико, как он сглатывает жадно, прослеживая долгим безотрывным взглядом всё ещё обтянутые тёмной тканью узких джинсов длинные ноги, от босых ступней, утопающих в мягком багряном ковре, до туго застёгнутого пояса и обнажённого живота. — Нравится? — Ковач хмыкает, чуть склоняя согласно голову и благосклонно прикрывая глаза, пьёт своё белое вино, наслаждаясь в равной степени его дорогим насыщенным вкусом и роскошным видом.       Иван ведёт провокационно ладонью вдоль своего тела, подцепляет тонкую металлическую бляшку, вытаскивая край ремня, расстёгивает пояс излишне медленно, вытягивает полоску плотной бурой кожи, оттягивая край штанов и демонстрируя гладковыбритый низ живота с тонким рубцеватым следом от резинки белья. Ракитич дразнит его, бессовестно дразнит, испытывает его терпение совершенно намеренно и с тонким холодным расчётом, ухмыляется кокетливо, пошло, маленький хитрый лис, заигрывает, только дожидаясь, когда Нико, потеряв контроль, сорвётся, чтобы захлопнуть ловко расставленную невидимую ловушку.       Нико довольно улыбается в ответ, отставляет бокал, протягивая Ивану руку, предлагая вместо дивана пересесть на его колени, и обнимает крепко за талию, когда Ракитич, не колеблясь, принимает предложение, седлая мгновенно его бёдра, сжимая своими ногами его.       Иво привстаёт на коленях, склоняясь над ним, дышит жарко, пьяно, носом проводя вдоль скулы, повторяя затем путь горячим языком, жеманно прикрывает глаза, пряча от него дьявольский взгляд безбожно зелёных, ярких, невыносимых глаз, способных соблазнять и развращать, кажется, в равной степени легко с мягкой лаской и обещанием смерти.       Нико покрывает поцелуями гладкий, ради разнообразия, подбородок, лишённый обычной светлой бороды, строгую линию нижней челюсти, чёткие жгуты жил на напряжённой вытянутой шее, подставленной бездумно под жадные укусы и засосы, откровенно выдающие их перед людьми. Ковач оставляет алые следы на его теле, не задумываясь, не сомневаясь, втягивает в рот кожу, уже предвкушая с оттенком отвратительного собственничества и тихо ненавидимой Иваном ревности, как прекрасно будут отмечать эти следы его принадлежность. Сам Ракитич только сладко тягуче постанывает, гладит, поощряя, ладонями скрытую тёмной хлопковой рубашкой крепкую грудь Нико, давит пальцами на плечи, оставляя маленькие округлые синяки, тянет настойчиво к себе, вжимаясь своим горячим податливым телом, создаёт видимость полной покорности, но Ковач знает его достаточно долго, чтобы легко читать его хитрости.       Маленький милый охотник, неопытный, но такой сообразительный лис… Нико обожает его бессовестное беспризорное обаяние, излюбленные уловки, его хищную натуру под маской любезной скромности и почти набожного смирения. Нико обожает его до глубины души, и иногда ему кажется, что это разрывающее его сердце и разум чувство, не дающее сосредоточиться на чём угодно другом, не позволяющее осознать и усмирить его, не больше, чем очередная ловушка, расставленная Иваном и не замеченная когда-то Ковачем. Он хочет держать ситуацию под контролем, не позволяя Ракитичу управлять им больше, но тот вновь стреляет лукавыми взглядами, гнёт в усмешках мягкие губы, целует его самозабвенно, влюблённо, страстно, и Нико готов самолично затягивать любую удавку на своей шее, лишая себя кислорода, Ивана предпочитая ему. — Ты всё ещё не сказал мне, чего ты хочешь, mein lieber, — Нико тоже не чужды эти заигрывания и любовные издевательства, он знает прекрасно, чего хочет от него Ракитич, зубами больно прихвативший нижнюю побелевшую губу, чтобы сдержать вырывающийся против его воли из судорожно вздымающейся груди. — Mein kleiner Fuchs…       Ковач шепчет ему на ухо, ладонями оглаживая напряжённую спину, ведя от крепких плеч вдоль впалой линии позвоночника, прослеживает кончиками пальцев контуры выступающих острых лопаток, будто ожидая абсолютно серьёзно почувствовать под подушечками мягкие маховые перья — наверняка роскошные, с металлическим антрацитовым блеском — крыльев, скользит по шелковистой смуглой коже, пробираясь под расстёгнутые брюки, большими пальцами касаясь соблазнительных ямочек внизу поясницы, а ладонью сжимая ягодицы.       Он сам с трудом терпит все эти игры, чувствуя, как упирается почти болезненно напряжённый член в ткань его собственных строгих брюк, как прижимается тяжело к его паху горячее тело, как Иван, ища облегчения для себя, поводит бёдрами несколько раз, потираясь о него, но всё ещё не может отказать себе в удовольствии увидеть, как выгибается, единственно желая получить облегчение своего возбуждения, от одних только его слов, сказанных с придыханием и томной интонацией на немецком, к которому так чувствителен отчего-то Иван. — Иво, я жду, — Нико стягивает нетерпеливо с Ракитича штаны вместе с бельём, пытаясь помочь ему стряхнуть ненужную одежду, но не желая отпускать его от себя дальше, чем на расстояние глубокого прерывистого вдоха, в результате в четыре руки кое-как стягивая джинсы и отбрасывая их в сторону, не особо заботясь даже о том, чтобы не попасть ими во всё ещё чадящие пряным дымом оплавившиеся свечи. — Я хочу, чтобы ты сказал мне, чего ты хочешь. Абсолютно все свои желания.       Иван, не выдержав, стонет коротко, прижимаясь к нему в хаотичном сбивчивом поцелуе, разбивающиеся на миллионы небольших мимолётных, но не менее страстных касаний языком и губами к его рту, потрескавшимся сухим уголкам губ, впалым щетинистым щекам, мягким скулам и наметившимся ярко линиям неизбежных возрастных морщин. Ракитич, признаться честно, влюблён до одури, по-женски крепко и с каким-то с трудом осознаваемым липким наивным безумием, в Нико так долго, что едва способен вспомнить себя без этого чувства к старшему на семнадцать лет, кажется, почти целую жизнь, Ковачу, к тому яркому хваткому молодому человеку, к его капитану, его товарищу, а позже его тренеру и наставнику. Он любил его любым, каким только тот представал в его жизни, игнорируя сменяющие друг друга цвета форм, за каждой безошибочно различая самого Нико, не игрока, человека прежде всего. Но только теперь Иван, никогда прежде не обнаруживавший в себе особых фетишей и пристрастий, задыхается, разглядывая с фанатизмом уверовавшего лицо знакомое до той степени, когда кажется, что он видит его впервые — расслабленное, мягкое, но вместе с тем сохранившее черты привычной властности и твёрдой уверенности.       Иван задыхается, разглядывая с фанатизмом уверовавшего лицо Нико, потому что не видел ещё никого, кто стал бы так хорош со временем. — Господи, — Ракитич отстраняется с трудом, прижимаясь носом к его носу, пытаясь тщетно восстановить сбитое дыхание, зарывается пальцами в чернильные с благородной проседью волосы, стильно зачёсанные назад, растрёпывает причёску, вцепляясь в пряди. — Просто говори. Просто… говори со мной… На… На немецком… пожалуйста.       Ковач молча вскидывает бровь, будто удивившись просьбе, на деле только и ожидая этой сдавленной мольбы, чтобы вновь начать ласкать желанное тело горячими ладонями, скользя ими вдоль напряжённо сгорбленной спины к загривку, одной рукой вынуждая склонить голову к его плечу, а второй поглаживая ласково линию челюсти, пальцами надавливая на и без того приоткрытые мягкие губы, проникая глубже в жаркий влажный рот, без слов не то намекая, не то приказывая ему. — Что ты хочешь от меня услышать, mein kleiner fuchs, — Нико давит пальцами на шероховатый горячий язык Ивана, чувствуя необходимую влагу на мягко облизываемой коже, губами, изогнутыми в понимающей ухмылке, касается чувствительного уха, шепчет проникновенно-низко, будто стремясь подчинить волю Ивана себе одним только голосом. — Я могу рассказать тебе стратегию игры Баварии на следующем матче? Выбранную схему? Игроков основы? — Ракитич недовольно мычит, не выпуская покорно изо рта пальцев, почувствовавших всю прошедшую из груди низкую вибрацию, заставившую Ковача вздрогнуть, сильнее сжимая ладонь в волосах Ивана. — Могу рассказать тебе одну забавную историю из юношеской сборной. Там было много пива, живая курица и Дарио, которого отправили строить радиовышку, — он посмеивается, вспоминая произошедшее и упиваясь откровенно возмущённой реакцией Ивана и, прежде чем тот успеет что-то сказать, касается влажными пальцами расслабленного кольца мышц, проникая одним внутрь. — Или могу рассказать, что я хочу сделать с тобой прямо сейчас. — Пиво, курица и Дарио это интере… — Ракитич сбивается с мысли, простанывая на высокой ноте, запрокидывая голову так художественно прекрасно, что Нико, никогда не владевшему особыми талантами в искусстве, нестерпимо хочется запечатлеть это. Длинную изогнутую шею, покрытую алыми пятнами его злых поцелуев, лежащие в абсолютном хаосе мягкие пряди хмельного счастливого золота, прикрытые от удовольствия тёмно-зелёные, возбуждённо блестящие глаза. — Но лучше последнее… — Хорошо... Я бы хотел растягивать тебя своими пальцами. Долго, так долго, как только ты сможешь выдержать, Иво, пока ты не будешь изгибаться в моих руках, пытаясь получить больше и глубже, — Ковач, не выдержав собственного напряжения, выдыхает жарко, отчаянно, подаваясь бёдрами вверх, недовольно прошипев что-то невразумительное на безумной смеси двух языков, когда возбуждённый член упирается в грубую ткань вместо желанного соприкосновения с обнажённым телом Ивана. — Я бы хотел уложить тебя на этот диван, чтобы ты чувствовал спиной холодную кожу, а грудью, как я слизываю с тебя весь наш оставшийся мёд, Mein lieber, чтобы потом ты даже смотреть спокойно не мог на него, каждый раз вспоминая, как я вылизывал тебя, не доставая пальцев из твоей прекрасной задницы. — Ебаный твой рот, Нико, — Иван чертыхается, вскидываясь в его объятьях, хаотично сжимает на крепких плечах ладони, пытаясь хоть как-то удержаться в этом мире, будто боясь, что что-то способно забрать его от Ковача, проникнувшего в его податливое тело уже тремя пальцами. Это вызывает дискомфорт, сухая кожа трётся болезненно, и Ракитич ничего не хочет так сильно, чтобы только Нико сейчас достал жестом треклятого фокусника смазку и сделал то, чего им обоим так хочется. — Если тебе так хочется, — Ковач усмехается криво, удачно надавливая подушечками пальцев на чувствительную точку внутри, заставляя Ивана захлебнуться долгим, ничем не заглушенным чувственным стоном, резонирующем в его сердце таким томным жгучим желанием, что он может только едва слышно шептать на грани с каким-то злым возбуждённым шипением. — Я бы взял в рот твой член, позволил бы тебе двигаться так быстро и сильно, выебать меня в горло так глубоко, как бы ты только захотел, я бы даже позволил тебе кончить мне в рот… — На лицо… — Иван бесстыдно трётся побагровевшим восхитительно членом о всё ещё облачённого в тёмные ткани Нико, оставляя на идеальной ткани рубашки влажные следы, сходя с ума от этого вульгарного контраста абсолютно одетого Ковача и его, обнажённого полностью, пытается найти облегчение, мечется, не понимая собственных желаний, не осознавая себя, теряясь между даримыми Нико ощущениями, его глубоким голосом. — Ты дьявол… дьявол… настоящий… — Ja, и я бы потребовал взамен тебя, мой маленький лис. Я бы взял тебя сразу после оргазма, не давая тебе даже отдышаться, вошёл бы по одной слюне, чтобы ты чувствовал всё, что я даю тебе, чтобы ты чувствовал меня ещё несколько дней каждый раз, когда только захочешь опять запрыгнуть на одного из своих блаугранас, чтобы ты вспоминал, как я брал тебя всю ночь, как ты скулил на моём члене, как просил выебать тебя до слёз, так сильно, чтобы ты потерял сознание, чтобы ты запомнил эту ночь на всю оставшуюся жизнь.       Ракитич не то стонет, не то скулит бессильно, вгрызается острыми зубами в шею Нико, прокусывая тонкую пергаментную кожу до крови, накрывает маленькую ранку губами и языком, слизывая бархатный железистый привкус багряной яркой крови, изгибается немыслимой дугой, на пике удовольствия пытаясь насадиться на пальцы внутри себя максимально глубоко, одновременно с этим стремясь прижаться как можно плотнее к Ковачу.       Он приходит в себя от мягких поглаживаний широкой ладони по спине, успокаивающе разминающей сведённые судорогой мышцы, и горячего языка, скользящего вдоль его ушной раковины, мягко ласкающих мочку влажных губ. — Ты чудовище, Нико, — с трудом бормочет Иван, отстраняясь от его шеи, прижимается ко рту в глубоком чувственном поцелуе, вылизывает его рот так яростно и жадно, будто хочет съесть его вовсе. — Ты просто ужасен… Ты заставляешь меня чувствовать себя шлюхой… — Как самокритично, Иво, — Ковач хмыкает, позволяя Ракитичу сейчас действовать так нагло и развязно, как только захочется, наслаждаясь влажными неторопливыми поцелуями, раздразнивающим их ещё больше. — И ты сам меня об этом просил. — Строй из себя джентльмена сколько угодно, Ники, но я-то знаю, — Иван неохотно размыкает их губы, отодвигаясь ровно настолько, чтобы скользнуть рукой между ними, чувствуя влагу своей спермы на тёмном хлопке рубахи Ковача, дёрнувшись немного, чувствует упирающийся в свои бёдра по прежнему напряжённый член, и улыбается внезапно хищно, коварно, шепчет, склонившись к самому уху, на самом развязном и самом пошлом немецком: — Ты, кажется, говорил что-то о мёде и слюне, м?