Всадник на железном коне

- Николай... Ему не впервой слышать его имя, произнесенное чистокровным немцем, но этот голос... Его не смягчает ни хмель, как голос Бомгарта, ни долгая жизнь в Российской глубинке, как голос Бинха. Каждая буква словно грубеет, заостряется, царапает слух... Николай невольно вздрагивает - и от этого голоса, и от бесцеремонной руки, издевательски зарывшейся в волосы жесткими пальцами. Они треплют, ерошат пряди цвета воронова крыла - и Николая волной захлестывает ненависть вперемешку с жестокостью. Он ничего не может сделать, он бессилен под взглядом этих глядящих на него в упор светлых глаз, горящих почти лихорадочным огнем. Что-то похожее он видел прежде во взгляде Якова Петровича, но сейчас это «что-то» сильно почти до безумия. Его не просто рады видеть - это неистовый, почти животный восторг обретения того, кого не чаял увидеть, и Николаю страшно от этого. Он хочет вырваться, он хочет, чтобы его волосы исчезли, став короче, будто в одну из его бесчисленных детских болезней, чтобы руке немца не за что было его удержать - и вдруг он с ужасом ощутил, что волосы, которые он по привычке ощущал длинными, превратились в возмутительно короткую колкую поросль, которую и ерошит сейчас довольно улыбающийся немец. Сердце Николая, застывшее было, выбивает суматошную дробь в груди, когда уродливые шрамы на лице растягивает улыбка. Нелепая мысль, что раньше, возможно, это лицо было красивым, изумляет даже его самого. - Я нашел тебя... - немецкая речь обжигает лицо лихорадочным шепотом. И снова этот восторг в глазах, который делает странного немца более ужасающим, чем даже таинственный Всадник, наводящий ужас на Диканьку. А может, это и есть Всадник? Николай цепляется за спасительную мысль, пытается оглядеться по сторонам, увидеть хоть что-то знакомое, но ответом - лишь незнакомый запах, громкий лязг и... Николай не может даже понять, что именно он видит. Два огромных железных чудовища друг против друга, терзающие своей поступью мерзлую, искалеченную землю, сминающие заборы и бревенчатые стены, захлебывающиеся дымом, как тысяча дуэльных пистолетов... - Добра коняга! - доносится до слуха Николая одобрительный возглас. Кажется, он уже слышат этот голос в Диканьке... Или же нет? Но сейчас он почему-то делает ясным невероятное. Николай всё же не ошибся, и этот странный немец действительно всадник - только на свой манер. И глядя на своё отражение в светлых глазах, Николай с каким-то ужасом понимает: и он сам - тоже? - Николай... Николай Васильевич! Испещренное шрамами лицо расплывается, превращаясь в знакомое и изрядно встревоженное лицо доктора Бомгарта. - Николай Васильевич, голубчик, что ж это с вами, и шли-то вроде спокойно, по свежему воздуху... - доктор протянул Николаю руку, помогая подняться. - Я же говорил, вся эта история с мертвыми душами может губительно отразиться на нервах... И вот, пожалуйста! Снова видение, Николай Васильевич? - Ваш диагноз, как всегда, точен, Леопольд Леопольдович, - Гоголь украдкой огляделся по сторонам, но никаких железных чудовищ вокруг видно не было, дома и заборы диканьковские были целехоньки. - И что же? - Бомгарт понизил голос. - Что вы видели? Снова Всадника? - Нет, - Гоголь мотнул головой. - Думаю, на этот раз нет особых причин беспокоиться, моё видение, если ему вообще можно доверять, относилось к будущему... Весьма отдаленному будущему, которого нам, Леопольд Леопольдович, не суждено увидеть. - В самом деле? - Бомгарт оживился. - И всё же расскажите, Николай Васильевич, это же невероятно увлекательно - видеть столь отдаленное будущее! Особенно, если настоящее так... Он не договорил, лишь красноречиво огляделся кругом. Гоголь понимал - несмотря даже на Всадника, нынешнее существование Бомгарта в основном угнетало серостью и скукой, и совсем не располагало к тому, чтобы пытаться представить себе жизнь через несколько сотен лет. - Что ж, попытаюсь, Леопольд Леопольдович, - Гоголь помедлил, собираясь с мыслями и одновременно пытаясь подобрать нужные слова, чтобы доктор понял его, а не посчитал совсем уж сумасшедшим. Вот и еще одна проверка для литературного таланта, мелькнуло в голове. Гоголь откинул со лба волосы - прежней, ничуть не изменившейся длины, понял он с облегчением - и набрал воздуха в грудь. Расскажет, и будь что будет. Пожалуй, умолчит только об одном - о том, что в далеком будущем русскому и немецкому народу всё же придется воевать. К чему зря расстраивать милейшего доктора Бомгарта?