(прости и прощай)

Билл не хочет возвращаться в Дерри. В Дерри дороги разбитые, запах затхлый, застоявшийся еще с далеких тысяча восемьсот хвостатых, чертовы гребаные дети на манер Генри Бауэрса и его сраных полоумных дружков, в Дерри брошенная железная дорога, поросшая дикими желтыми цветами, его младший брат и детство. Физически тебя отталкивает оттуда как положительный заряд от положительного. Как можно дальше. Подсознательно там твой дом, Билл Денбро, там ты. Что ты думаешь, вылетая первым попавшимся рейсом из новенького английского аэропорта, Билли? Что все страхи пугали тебя только в пятнадцать, что никакого монстра на самом деле нет, что через неделю ты вернешься домой к Одре, и все снова будет хорошо, как и все эти прошедшие двадцать семь лет? Нормальные мужчины не выполняют обещания, данные в около гормональном возрастном периоде, хотя бы потому, что память отшибает налогами, работой, списками продуктов, перечнем супер важных дат из разряда дней рождений, годовщин, чужих свадеб и кучи бесполезной информации. Но самолет быстро рассекал небо над спокойной акваторией Атлантического океана, а ты все еще сидел на борту боинга и не мог заснуть. Боинг не Титаник, ты уверен, что самолет не разобьется в теплых водах Гольфстрима, только потому, что так захотел гребаный недоклоун в своей разваливающейся канализации. Дерри оставался где-то там. Все плохие воспоминания забываются, блокируются психосоматически. Ты помнишь хоть что-нибудь, Билли? Помнишь? Нет? Тогда тебе придется вспомнить. Подняпряги свои извилинки, ты же можешь это, Большой Билл, у тебя всегда получалось неплохо соображать, поэтому неудачники и сплотились вокруг тебя. Поэтому ты и смог повести. Поэтому ты и был лидером, на которого могли равняться. Поэтому сраный монстр и был забит в глубины лабиринта сточных труб, униженный и оскорбленный. Ты смог сделать это, Билл, ты сделаешь это вновь и когда вернешься. Город выглядит все так же паршиво. Билл засыпает на последних тридцати восьми минутах полета, перед тем, как шасси дергано ударятся о выстланный американский асфальт чернокожими ребятами, работавшими все еще за бесценок. Майки, скажи, что ты не в числе этих ребят. Майки, почему ты так и не уехал из этой гребаной задницы? Майки, почему ты всё еще помнишь обещание, данное четырнадцого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года? Сколько человек за пределами Дерри знало о том, что действительно происходит здесь? Семь. Учитывая, что один из них унес с собой тайну в могилу, заставив набить свой рот в дополнение сырым от проливного, еще не такого токсичного как через десять лет, дождя дерном, наполненным свежеотложенными яйцами червяков, которые через добрые пару месяцев обглодают еврейский язык, чтобы Урис уж точно не проболтался, лежа в своих вылизанных иудейских нарядах со звездой Давида в руках. Всего лишь его традиция, обычай, ничего личного. Билл не хотел быть частью этой тайны, но удача раскладывает пасьянс куда лучше него самого, в процессе чего умирает твой младший братик, Джорджи, еще десятки детей и что-то внутри вас, клуба неудачников. А ты сам-то уверен, Уильям Денбро, что вернешься домой живым и невредимым? (если вообще вернешься). Денбро уже под сорок, у Денбро уже семья, дом, засохший арабский фикус Элли вместо дерева, в сорок и с засохшими арабскими фикусами с друзьями из детства не общаются, это все равно, что вспоминать, организовывая встречу третьей детсадовской группы "Ковбойчики", и балаболить: "а помнишь, как в яслях ты крупно обосрался при всех" или "на самом деле это мы засунули тебе огромную гусеницу за шиворот", потому что было глупо, потому что все уже все забыли, включая то, что было вчера на завтрак. Вы все забыли, что тогда произошло. И подсознательно Денбро не хочет больше ничего вспоминать, что шло после пропажи Джорджи. Говорит себе "нет-нет-нет" которую сотню подряд, что не замечает, когда такси тормозит в Дерри, когда Дерри вновь поглощает Большого Билла, терпеливо ждет его выхода из автосалона, зовет-зовет-зовет, чтобы он поскорее вышел, чтобы он поскорее вернулся в сладкое лето тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. В около сорок лет серьезные мужчины не прилетают с другого континента в обшарпанный городок, чтобы увидеться со своими друзьями, выпить пиво, вспомнить детство и разойтись обратно по домам. Когда звонит Майк, то в твоей груди что-то, натянутое целых двадцать семь лет, обрывается и тяжелым грузом летит вниз, намереваясь раздавить все твои внутренности, и хорошенько по ним пройтись как Джильда Грей на высоких остреньких каблуках, танцуя своё кабаре. Денбро чувствует, как внутри него все смято, словно после прокрутки кишок через самый быстрый режим мясорубки. Билл растерян и забывает забрать несколько центов со сдачи. Он в Дерри. В гребаном захудалом мэнском городишке, построенным отбитыми ребятами, которые не смогли сделать это место получше, сдвинуть его чуть правее или вообще не основывать. Тогда бы этой твари досталось меньше живности, меньше детей, не достался бы Джорджи, и она бы подохла с лютого голода. Если только монстр не поспособствовал, чтобы случайному уставшему дровосеку, например, Поль Баньяну, перепившему сдуру чистого стопроцентного спирта задолго до сухого закона, не ударило в голову такой здоровской идеей. В здоровом разуме ткнуть сюда топором и сказать, что тут будет Дерри, было просто иррационально невозможно. И глупо. Но они все снова вместе. Как в пятнадцать. Как когда их пугал монстр, и они сцепили четырнадцать измазанных в пыли ладошек, образуя круг из заветного числа семь, как когда они смогли противостоять гребаному чудовищу, врезавшемуся в Землю огромным метеоритом много миллионов лет назад, когда та была еще совсем юной необузданной девой-вирджинией, а Северная Америка была куда ближе к Европе. И если за все эти миллионы лет никто еще не надрал задницу этому гребаному чудовищу, то стоит внести Билла Денбро в историю Дерри как значимую личность. (если у дерри вообще есть шанс на свою историю) Потому что Билл Денбро возвращается вновь, чтобы надрать задницу дьяволу. Они сидят за круглым - практически - столом, как рыцари короля Артура, только если у рыцарей был выбор, кому именно надрать эту самую задницу, то у них нет. И как знать, что эта тварь не блюдит за вами, чтобы хорошенько испугать, чтобы заставить вернуться в свои новые родные дома где-то там, за пределами Дерри. А лучше отомстить-отомстить-отомстить, хорошенько помучить и убить. Если у вселенской твари и есть достоинство, то она явно не оценила, как кучка каких-то детей втоптала его в дно водосточной системы маленького мэнского городка, заставляя дрожать и сворачиваться в глобулу, чтобы зализывать оставленные ноющие раны. Но они это больше не дети. У детей больше страхов. Дети боятся крыс, полоумных старшеклассников, отжимающих мелочь у маменькиных трусливых малышей, плесени, полосующей стены подвала, стремных клоунов, утопленников, темноты, подкроватных монстров, одиночества. Но, возможно, они остались детьми где-то внутри. Когда Билл Денбро ступает обратно в Дерри, он чувствует, что вновь начинает заикаться, а на языке начинает что-то вертеться. (через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет). Как дурацкая песня из радио, мотив которой приедается, пока ты едешь домой, ненавидишь того, кто построил такую отвратную развязку трассы, а дурацкая песня из радио все еще играет. Но ты не можешь вспомнить ее слова, лишь навязчивый мотив. (черезсумракстолббелеет,вполночьпризракстолбенеет). Или брошенная кем-то дрянная фраза, но ты не можешь точно воспроизвести ее, чтобы пожаловаться на жизнь, и каждый раз переделываешь ее, чтобы звучало как можно трагичнее, как можно реалистичнее и правдоподобнее. (черезсумракстолббелеетвполночьпризракстолбенеет). Подобно стыдному моменту, который произошел много лет назад, но ты внезапно, перед тем как заснуть, посреди ночи, вспоминаешь, что что-то произошло, что ты что-то сделал не так, не правильно, что-то, вызывающее чувство собственной иррациональной ничтожности, но в памяти только краткие обрывки. (ЧЕРЕЗСУМРАКСТОЛББЕЛЕЕТВПОЛНОЧЬПРИЗРАКСТОЛБЕНЕЕТ). Их осталось шестеро. И что-то магическое, таинственное, покинуло их, испарилось, улетучилось. Билл смотрит уставшим взглядом в металлическую стенку заварника, исцарапанного за несколько лет использования. И он готов поклясться, что видит отражающегося Стенли Уриса среди них, сидящего правее самого Денбро. Словно фатимское видение Девы Марии. Они все еще были вместе и должны были вместе бороться. Вспомнить что-то всегда сложнее, чем забыть. Нужно было хорошенько напрячь извилинки. После круглого стола они обещают собраться в семь часов вечера в библиотеке. По глазам Майка видно, что он не шибко верит, что они соберутся вновь, все шестеро. Потому что после двенадцати лет они никогда больше не собирались вместе. Вдвоем, втроем, но никогда всемером, всем клубом неудачников. Что-то немного нарушилось в их магическом круге, соединенным из четырнадцати ладошек, измазанных в деррийской пыли. Что-то пошло не так. Те события просто не могли произойти бесследно, не оставив глубокой отметины. Шрамы вновь возвращаются. Идя в одиночестве по Канзас-сити, Билл ощущает, как боль обратно возрастает, как детские рубцы проступают обратно, от падений в канализации, ожогов паяльником, которым они разогревали наточенный серебряный доллар, чтобы сделать хорошую тройку таких же хороших пулек, чтобы быть вооруженными чем-то получше эритрейской армии против чертового монстра. Но остаться без шрамов где-то там, в голове или сердце, было ещё сложнее. Смерть Джорджи - один из них. Вырастая, люди учатся брать ярость и злость под контроль, чтобы быть, как и все взрослые - спокойными, статичными, неинтересными. Но Билл Денбро ощущает ярость и злость в тысячекратном размере и готов вырвать сердце твари собственными руками, разрывая плоть на сотни кусочков. Потому что где-то внутри Билла Денбро сидит все еще тот заикающийся ребенок, которого боится вселенский монстр, которому этот самый Билл Денбро сделал очень-очень больно. Эта тварь не умела испытывать чувства, лишь мастерски имитировать, но чертов мальчишка из клуба неудачников заставил его ощутить. И от этого эта тварь злее в тысячекратном размере как и ты, Большой Билл. Денбро пинает мелкие камушки под ногами как и в пятнадцать. Словно этого промежутка в целых двадцать семь годов и не существовало, а его тело просто случайно обросло лишними футами в росте и фунтами в весе, словно он скидывает сейчас эту шкуру, понесется вниз по улице, чтобы схватить Сильвер, брошенный в кустах, оседлать его и закричать на всю улицу "ЙОХО, СИЛЬВЕР, ВПЕРЕ-Е-ЕД!", съедет на пустошь, а там его будут уже ждать все остальные неудачники. Все вместе. Включая Стенли. Но Сильвер уже давно проржавел и наверняка ушел на металлолом. А их дымовую яму, на целых пять метров, между прочим, где каждый вносил залог двадцать три цента, сровняли с землей. Она могла стать их могилой. Как при индейском ритуале, так и в прятках от Генри Бауэрса с его полоумными конченными дружками. В принципе, в борьбе с Оно и Генри Бауэрсом они и без ямы могли найти себе могилу в Дерри. Независимо от того, в брюхе клоуна, кладбище или развилках сточных труб. Но выжили. В отличие от остальных. Билл Денбро не сразу обращает на хрипящее щебетание знакомого велосипедного звоночка. Билл оставил Сильвера под дождем, и через щели залилась вода, отчего металл, не покрытый лаком, покрылся хорошеньким рыжим слоем коррозии. Сильвер больше не гремел с прежним раздражающим всех звоном, но мог еще издавать какие-то опознавающие звуки. И что-то издавало их вновь. Билл Денбро поднимает глаза. Его Сильвер. Склоненный боком к фонарному столбу, облепленному бумажками со скидочными рекламками. Выцветший, с полуспущенными колесами, старый добрый малый. Билл Денбро узнает давних друзей с первого взгляда. Это может быть паршивая клоунская шутка. Потому что звонки не хрипят сами по себе, даже если тумблер заедает, только не звонки пятидесятых годов. Сильвер стоит, прислоненный боком к фонарному столбу, с подломанной ножкой, и начинает капать дождь. Синоптики обещали чистое небо, двадцать градусов по Цельсию, безветренную погоду и хороший день. Но начинал капать дождь. И капал он только на конце Канзас-сити, грозясь перейти в шквальной ливень, как тогда во второй половине осеннего дня тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, когда Джорджи улизнул из дома с новеньким корабликом, еще ярко пахнущим парафином и едкой чернильной ручкой, как тогда, когда Билл бросил Сильвера на улице и металл покрылся коррозией. А где-то, возможно, тонул еще один ребенок, но ты этого не знал, Билл. Не знал. Билл вновь ощущает себя ребенком, словно огромный пласт кожи начинает сползать с его тела, тяня вниз. Дождь льет-льет-льет, затапливая широкую улицу, что вода начинает доходить до края бордюра за считанные секунды, словно кто-то ускорил время, как промотку кинопленки, чтобы побыстрее дойти до самого интересного и желанного момента в фильме, где с главным героем вот-вот должно случиться что-то необъяснимо важное, значимое, серьезное, переворачивающее сюжет вверх головой и заставляющее зрителя открыть рот. Кроссовки Билла Денбро вымочены вновь, а тело парализовано. И если это промотка той самой тридцати миллиметровой, посеребренной хорошеньким слоев для более четкой детализации изображения, то что-то сейчас произойдет. Билл вспоминает, что у него вертится на языке весь день. Чем ближе он подъезжал к Дерри, тем больнее это давило на его черепную коробку, словно стянутыми цепями, не позволяющими чему-то случиться или вырваться. Это было что-то, спасшее их тогда, тем далеким летом тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, позволяя вырваться из страшных паучих лап и загнать их туда, далеко-далеко. Но вы все равно боялись, что Оно вернется. И Оно вернулось. Дождь хлещет Билла по сутулым плечам, и он понимает, что не может двинуться, что вода парадоксально поднимется до уровня второго этажа, что сейчас все затопит, поглотив собой его и старого друга, хрипло щебечущего своим звоночком. Еще немного и то, что вернулось, вылезло из дна сточного лабиринта, убьет его. Он хватает Сильвер за проржавевший руль, чтобы оседлать старую развалюху и бесстрашно пронестись по Канзас-Сити вверх, удирая от страшного монстра. Он хватает Сильвер и держит за руль так крепко, ощущает, что колеса вновь пружинят, как тогда, в том самом детстве, и несут его по выстланному американскому асфальту, позволяя ехать так быстро, что еще немного и Билл Денбро крикнет, как тогда, в том самом детстве. Билл Денбро несется вверх по Канзас-сити, удирая от гребаного монстра, его тело словно деформируется, становится сутулистее, тоньше, меньше, а велосипед несется, как после радикальной починки его отцом перед летними каникулами, как в тогда, в том самом гребаном детстве. Билл Денбро возвращается в сладкое лето тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Сильвер все так же мчится по широкой дороге, а позади гудят клаксоны машин. Он не боится эту тварь.