save me

so save me before I fall save me, I don’t wanna go alone

      Софиты светят ярче грёбаной сверхновой, и Эш двигается по площадке практически наугад. В принципе, не худший вариант. По крайней мере, так не видно недовольной рожи фотографа, разодравшего ором глотку, и отвратительного малинового (серьёзно?) пиджака Гольцине.       Вспышка. Ещё одна. И ещё.       Эш не помнит, сколько их уже было. Перед глазами плавает серебристая рябь, и он надеется, что не останется с ней до конца дня. Фотограф — чёрт-как-его-зовут — продолжает истошно орать.       — Эш! — раздражённо зовёт Гольцине. — Ты сегодня начнёшь работать или нет?       — Я работаю, — низкий рык в ответ.       Он ведь правда работает. И даже не жопой. Вернее, не только ей. По-другому в этом бизнесе не прокатывает.       Вспышка.       Вспышка.       Да сколько, блять, можно?       Эш почти ничего не видит. Зрение — как после целой бутылки какого-нибудь вискаря. Софиты, вдобавок ко всему, жарят не хуже адских углей. Модные тряпки, которые он должен счастливо демонстрировать читателям какого-то ебучего журнала, уже мокрые от пота. Вот, сука, ваш стиль. Вот, сука, настоящее лицо любого бренда. Покупайте. Потратьте последние деньги. Носите с удовольствием.       Вспышка.       И как угораздило влипнуть в это дерьмо?       Вспышка.       Хватит.       Вспышка.       Стоп.       И вдруг — пауза, до того неожиданная, что верится с трудом. Софиты резко гаснут, и все поворачиваются куда-то влево. Эш инстинктивно делает то же самое и едва сдерживается от злорадного смеха: прямо в змеином клубке проводов стоит паренёк, готовый от стыда сквозь землю провалиться, и тщетно старается носками кроссовок вернуть всё на прежнее место. Получается, конечно, не очень. Одна из верхних ламп несколько раз мигает и гаснет совсем. Паренёк втягивает голову в плечи и складывает руки так, словно молится.       И правда. Лучше молись. Гольцине тебя разорвёт.       — Эйджи! — вскрикивает кто-то за площадкой, а затем ураганом подлетает к пареньку. — Эйджи! Я же просил быть осторожнее, — поворот — к Гольцине, точно так же сложенные для молитвы руки. — Простите. Он стажёр, поэтому ещё…       — Перерыв! — рявкает фотограф. — Приведите тут всё в порядок. И ты, Эш, приведи себя в порядок.       Эш закатывает глаза и демонстративно ерошит чёлку, окончательно уничтожая укладку, над которой стилист корпел-пыхтел часа полтора. Что ж. Теперь времени на подготовку уйдёт больше. Замечательно.       — Эйджи! — продолжает сокрушаться мужчина. — Первый день, а уже умудрился…       — Простите, Ибе-сан! Я нечаянно.       Ибе-сан. Японцы, значит.       Эш с интересом присматривается к ним. Не то чтобы он никогда не имел дела с азиатами. Напротив, здесь, в Нью-Йорке, их предостаточно, но, во-первых, они не японцы и, во-вторых, толкают в Чайнатауне дурь, доводя местную полицию до ощущения полнейшего бессилия. Так себе контингент.       Мужчина держит руку для смачного подзатыльника, но в итоге мягко опускает её на макушку того самого Эйджи и ободряюще треплет его по волосам.       — Ничего страшного, — гнев на милость — за считанные секунды. — Я в свои первые дни тоже много ерунды делал.       Эйджи поднимает голову, пристыженно осматривается, и Эш ловит его взгляд.       Такие тёмные. Такие тёмные глаза. И такие тёплые. Улыбка, яркая и счастливая, расплывается на юном-юном лице. Сколько ему? От силы семнадцать? Возможно, даже меньше, если он до сих пор не разучился быстро забывать о неприятностях и искренне улыбаться незнакомцам. Эш не в курсе, был ли он сам когда-либо на это способен, но ему кажется, что так, вот именно так открыто и тепло, умеет только Эйджи. Во всём Нью-Йорке — уж точно.       Эш отвечает лёгким кивком. Подобное случается чертовски редко, но в этот раз ноги сами несут его вперёд. Конечно, грациозно и чинно, но всё же — несут. Эйджи по-прежнему улыбается, немного неловко, точно увидел старого друга, с которым давно потерял контакт.       Наверное, у него много друзей. Настоящих друзей.       — При...       Эш не успевает договорить. До тошноты знакомые пальцы хватают его за запястье, вдавливают в кожу массивные кольца, и ничего с этим уже не поделать. Эш бы рванул в другую сторону, но публичные скандалы — самый верный способ нарваться на неприятности. Нет, разумеется, Гольцине вежливо откланяется, пожелает всем хорошего рабочего дня, а вот вечером припомнит всё. Он знает, как сделать больно, не оставляя следов.       Запястье простреливает болью. Следом — затылок, которым Гольцине под хлопок закрывшейся двери прикладывает об стену чёртовой гримёрки. В нос забивается запах кислого вина. Эш не хочет дышать. Брезгливая гримаса искажает его лицо.       — Ты что, щенок, решил сорвать съёмки? — рычит Гольцине и вжимается в Эша всей своей тушей. — Подумай хорошенько, чем потом будешь расплачиваться.       Заезженная песня. Гольцине всегда говорит, что у Эша, кроме смазливого личика, ничего нет. Гольцине всегда говорит, что вытащил его из дерьма, и что Эш должен быть благодарен. Понимание благодарности у него донельзя извращённое. Эш прочувствовал его каждой клеткой своего тела, которое нещадно болело после всех тех ночей. Блядство. Омерзительное блядство.       — Ты у меня на поводке, Эш, — шипит Гольцине. — Дёрнешься — окажешься на улице.       — Поскорее бы, — Эш откровенно дерзит, но, по крайней мере, сейчас он в относительной безопасности. Он — товар, который нельзя портить.       — Сучёныш.       Гольцине выворачивает запястье так, что оно едва-едва не хрустит. Эш жмурится, но лишь на долю секунды. Не дать слабину. Не дать почувствовать превосходство.       — Весь в тебя, папочка, — губы растягиваются в издевательской усмешке.       — Ты вырос испорченным.       — Именно. Вырос. Поэтому уже не так на меня встаёт, да?       Левую скулу обжигает хлёсткой пощёчиной. Огонь разливается по всей половине лица. Синяка не останется, потому что в здравом уме Гольцине «портить личико» не будет. Это ещё унизительнее, чем если бы он позвал своих амбалов, и те отпинали Эша на мраморном полу загородного особняка.       — Я тебя купил, сукин ты сын, с потрохами купил, — выпаливает Гольцине чуть ли не в губы, — и точно так же продам. Поверь, я найду тебе хозяев, которые долго с тобой возиться не станут.       Эш осознаёт, что пока у него вариант один. Надо переждать.       Старик тяжело дышит. Вонь отвратительная.       — Чтобы через двадцать минут был на площадке. Артур позовёт визажиста.       — Ладно, папочка, — Эша воротит от того, как опять приходится строить из себя паиньку, но в этом вся суть — пройти по самой грани и успеть вовремя вернуться к безопасной зоне.       Гольцине сплёвывает прямо на ковёр, в последний раз одаривает Эша гневным взглядом и грузно разворачивается. Дверь грохает ещё раз.       — Ублюдок, — шепчет Эш и подходит к зеркалу. Видок — так себе. Штукатурка, которой его усердно мазали, потекла. По щеке расползается болезненно красное пятно. Глаза — дикие. Эш прислоняется лбом к холодному стеклу. Приятно. Куда приятнее, чем блядская площадка, где ему, как дрессированному цирковому зверьку, постоянно отдают команды.       «Улыбнись. Нет, по-другому. Больше невинности. Ты понимаешь, что это такое? Вот и покажи нам. Отлично. Замри».       Улыбнись.       Да пожалуйста.       Эш выходит из гримёрки с самым миролюбивым выражением. Полный дзен. На вершине мира Будда не был так спокоен.       За дверью уже стоит Артур, верная псина Гольцине. Он зло усмехается:       — Куда?       — В туалет, — Эш жмёт плечами. — Или что, папа сказал, что мне сегодня нельзя ссать?       — Поссышь кровью, Линкс, если что-нибудь выкинешь, — цедит Артур.       — Нравится чувствовать власть, да? — непринуждённо бросает Эш. — Пользуйся, пока можешь. Потом тебя вышвырнут.       Артур говорит что-то ещё, но Эш его не слышит. Он проплывает мимо. Безразличие — лучший ответ мусору, который из кожи вон лезет, чтобы стать кем-то.       Эш действительно заходит в туалет, умывается положенные три минуты, не вызывающие ни у кого подозрения. У раковин топчется персонал, вечные подай-принеси, и Эш, заказав такси, выходит вместе с ними. Теперь всё легко. Нырнуть влево. Прошагать в ногу с мужиком, несущим тяжеленный штатив, и с ним завернуть в лифт. Завернуть в лифт и столкнуться с теми самыми чёрными глазами, которые сначала удивлённо распахиваются, а затем наполняются искрами-смешинками.       — Что, выгляжу дерьмово? — спрашивает Эш, привалившись плечом к гладкой стенке. — Эйд-жи, — он произносит имя, скорее, для себя, чтобы наконец-то попробовать его на вкус.       — Н-нет, — теряется Эйджи, — вовсе нет. Ты очень хорошо выглядишь. Я бы сказал, замечательно… боже, не слушай, — плечи понуро опускаются, и Эш смеётся.       Эйджи вспыхивает.       — Ничего смешного!       — Ничего, — спокойно повторяет Эш. — Будем считать, что всё дело в английском языке. Хотя… ты здорово им владеешь.       — Языком?       — И языком тоже?       Щёки Эйджи загораются. Он прячет лицо в ладонях и трясёт головой. Мило. Чертовски мило. И сладко. На панели сверху загорается цифра три.       — Слушай, — не сводя глаз с тройки, тянет Эш, — хочешь в большое приключение?       — Приключение?       — Именно.       Два.       — Ну… я просто хотел осмотреться здесь. Через двадцать минут мне надо быть у Ибе-сана.       — Да или нет? — спрашивает Эш, склонившись к чужому уху.       Эйджи не отвечает. Вернее, всё-таки отвечает, но его бормотание сложно разобрать. Его уши заливаются краской. Опять же, мило.       Один.       Сейчас или никогда.       Лифт останавливается. Эш крепко берёт Эйджи за руку и вытаскивает наружу. Впереди — сутолока строгих костюмов. Если поддаться общему потоку, то проскользнуть через него — проще простого. Эйджи спотыкается пару раз, пытаясь остановиться, но это — самый лёгкий и самый приятный груз из всех, что Эш когда-либо взваливал на себя. Такси ждёт у входа. Всё по расписанию. Артур наверняка уже заподозрил неладное и поднял на уши своих ребят.       Эш ускоряет шаг, искренне надеясь, что Эйджи не уроется на мокрых от дождя ступеньках. Раз-два-три-четыре. Сделано. Финиш. Чёрный кожаный салон встречает сухим теплом и хрипловатым голосом таксиста. Эйджи, которого Эш буквально рванул на себя, неуклюже плюхается на сиденье. Надо же. Такой очаровательный ступор. До сих пор не понимает, что происходит.       — Куда едем?       — Центральный парк. А там посмотрим.       — Принято.       Машина плавно трогается с места и выруливает на дорогу. Пробок, к счастью, нет. Офисное здание в зеркале заднего вида становится крошечным и вскоре теряется.       — Ибе-сан меня убьёт, — наконец-то произносит Эйджи и облизывает пересохшие губы. — Точно убьёт.       — Высадить? — смешливо интересуется Эш. Он — всё равно что похититель. Спёр азиатского мальчика и везёт его хрен пойми куда. Если честно, очень похоже на его собственное детство (до сих пор передёргивает от тонированных тачек), но с той существенной разницей, что Эйджи никто вреда не причинит. Единственный, кто здесь рискует, — сам Эш. И чёрт разбери, почему он решил, что в такое путешествие надо взять с собой практически незнакомого японского паренька с совершенно детской манерой всему удивляться.       — Повернём назад? — робко спрашивает Эйджи.       — Не вариант. Если повернём, то мне крышка.       Глаза — грёбаная катастрофа. Переживает за человека, который затащил его в машину. В Японии что, все такие участливые? Или он исключение даже для своей страны?       — Тебя преследуют? — напугано так.       — Вроде того. Но ты в безопасности, — заверяет Эш. — Просто… у меня мало времени, и я не хочу провести его один.       Эш, на секундочку, не врёт. У него и правда мало времени. Куда бы он не бежал, люди Гольцине всё равно найдут его. Обшарят каждый закоулок, заглянут в каждую грёбаную сточную канаву, но найдут. Это — технический вопрос, который доверят решать Артуру. И всё же оно того стоит. Достаточно представить себе виноватую мину этой псины и перекошенную рожу Гольцине.       Пре-вос-ход-но.       — Если так надо, — продолжает Эш, — мы остановимся в парке, и я закажу тебе такси обратно.       — Не надо, — с неожиданной решимостью произносит Эйджи и хмурится. — Только скажу Ибе-сану, что… — он достаёт из кармана джинсов телефон, и Эш мгновенно накрывает его руку своей ладонью.       — Выключи.       — Почему?       — Выключи, — повторяет Эш. — Пожалуйста.       Эйджи — послушный мальчик (боже). Он озадаченно смотрит на Эша, но телефон всё равно выключает и убирает обратно в карман. Эш достаёт свой. На дисплее — около двадцати пропущенных с разных номеров. Вот придурки. Вытащенная сим-карта летит в приоткрытое окно.       — Ну а теперь давай попробуем нормально, — он улыбается, склонив набок голову, и протягивает Эйджи руку. — Меня зовут Эш.       Тёплые пальцы Эйджи касаются его пальцев, холодных и немного дрожащих.       Вопрос в глазах напротив сменяется беспокойной заботой.       Эйджи — домашний котёнок, которого никогда не выкидывали на холод. Он понятия не имеет, каков мир за пределами квартирного уюта. И уж тем более он понятия не имеет о том, что далеко не каждый человек, предлагающий помощь и поддержку, действительно добр.       Эш же знает об этом не понаслышке. Однажды ему протянули руку, однажды его вытащили из фантасмагории ожившего ночного кошмара, но лишь затем, чтобы сходу безжалостно окунуть в следующий кошмар. Он до сих пор расплачивается по счетам, которые только растут, и до сих пор просыпается по ночам в поту. Сон во сне. Этому нет конца.       Эйджи уплетает мороженое, пачкая нос шоколадом, и наверняка не думает о том, что Эш — какой-нибудь сраный сутенёр, который накачает его низкосортной дурью до звона в ушах и продаст на ближайшем аукционе. Нет, конечно, для сутенёра Эш слишком молод, но вот кем-то вроде Артура он вполне бы мог быть. Эйджи ведь симпатичный. Милый до безобразия. Самое оно для извращенцев из круга Гольцине.       — Всё, пропал, — деловито сообщает Эш. — Если бы я был каким-нибудь расчётливым ублюдком, тебя бы уже везли в багажнике.       — Чего? — Эйджи, всполошившись, смешно округляет здоровенные чёрные глазищи.       — Урок номер один: в Нью-Йорке не стоит ничего брать у незнакомцев. Тут часто пропадают люди. Куда чаще, чем в Токио, или откуда ты там.       Эйджи перестаёт есть. Напрочь забыв о мороженном, он недоверчиво смотрит на Эша. Шоколад все ещё на кончике его носа. Заглушенный ладонью залп смеха раздаётся моментально. Эш просто не может не смеяться. Всё донельзя хреново, а он в городском парке кормит украденного японского паренька мороженым. Что ж, умирать так умирать. Его банковская карта уже заблокирована. Налички хватит на одну ночь в каком-нибудь мотеле. В принципе, больше и не нужно, потому что к утру люди Гольцине найдут его в любой точке на карте.       — Забудь, — бросает Эш. — Не думай о торговцах органами и серийных убийцах, — он готов поклясться, что Эйджи только что вздрогнул. — Лучше подумай о том, что расскажешь мне.       Эйджи трёт подбородок. Эш понимает: надо было самому задавать вопросы, а то вот — критическая ошибка и зависание.       — Окей, — он хлопает в ладоши, выводя Эйджи из затупа. — Сколько тебе лет?       — А сколько дашь?       — Сколько угодно, — выпаливает Эш. — А если речь всё-таки о возрасте, то лет шестнадцать-семнадцать.       — Девятнадцать, — отвечает Эйджи. — Стоп. Что значит... в смысле, что ты подразумевал под «сколько угодно»?       Эш улыбается лукаво, и Эйджи, немного подумав, буквально подскакивает на месте. Стеснительный. Для девятнадцати лет так вообще святой. Не то чтобы Эш подкатывал. Просто ему нравится реакция Эйджи. Нравится, как вспыхивают и без того живые глаза. Как голос ломается на высокой ноте. Как…       — Я пошутил, — миролюбиво заверяет Эш. — Типичный американский юмор.       Ага. Наитипичнейший. Каждый день с прохожими так шучу.       Лжец-лжец-лжец.       — Садись обратно.       Эйджи прищуривается, но всё равно садится, причём по-девчачьи так, плотно сомкнув колени и сложив на них руки. Прелесть. Можно продолжать допрос с пристрастием.       — Чем занимаешься? Что делал в студии?       — Ибе-сан — фотограф, а я — его помощник. Мы до этого работали в Японии, но его пригласили сюда, и он взял меня с собой.       Взрослый мужчина берёт с собой девятнадцатилетнего мальчика в другую страну. В мире Эша подобные вещи отдают дерьмом. В мире Эша взрослый мужчина оказывается больным извращенцем, а девятнадцатилетний мальчик — его заложником. В мире Эша… да, в конце-то концов, Эйджи к этому миру никакого отношения не имеет. Хватит сравнивать.       — А ты чем занимаешься?       Ну, конечно. Такой вежливый и застенчивый паренёк просто не в состоянии долго рассказывать о себе. Наверняка чувствует себя грёбаным эгоистом, когда вынужден стягивать к своей персоне слишком много внимания. Здесь таких называют «тихонями» и зачастую гнобят в школах. Сам Эш не в курсе. Только от других слышал и по телику в тупых сериалах видел. Ему-то самому до тихони далеко. Да и в школе он не учился.       — Ничего особенного, — Эш лениво жмёт плечами, изображая скуку.       — Да? Твоё «ничего особенного» находится в Нью-Йоркской студии?       — Вроде того. Первые съёмки.       Ну да. Первые. Если только за неделю. Сегодня — вторник.       — Поздравляю! — Эйджи говорит это так искренне, а затем вдруг тушуется и опускает голову. — То есть, получается, это я тебе первые съёмки запорол.       Эш фыркает. Мог бы и догадаться, что Эйджи обвинит себя во всех смертных грехах.       — Там и запарывать было нечего, всё с самого начала пошло не так.       — Знаешь, я бы хотел как-нибудь снять тебя. У тебя очень… — Эйджи мелко сглатывает, — интересное лицо.       Которое ты увидишь почти везде, если пройдёшься по магазинам.       — Как-нибудь снимешь, а пока мне надо решить, что можно показать здесь японскому туристу, — Эш задорно подмигивает, заранее проклиная огромные баннеры, для которых сам же снимался, и людей Гольцине, которые сегодня перевернут Нью-Йорк вверх дном.       Библиотека встречает уютной тишиной, в которой мягко шелестят книжные страницы, и запахом дерева. Это — конечный пункт. Эйджи не жалуется на усталость, скопившуюся в ногах после длинной прогулки, но Эш видит, что пора остановиться. Он и сам, если честно, устал, но с завтрашнего дня ему ещё долго не придётся ходить по городу, так что…       — Ты правда любишь читать? — спрашивает Эйджи, усевшись за один из столов.       Эш садится напротив и, подперев щёку ладонью, кивает.       — А что, раз американец, так сразу клинический идиот?       — Ни в коем случае, просто… — Эйджи неловко запинается, — просто удивился. Я думал, у тебя нет времени на чтение.       Эш хмурится.       — Видел, значит, рекламу?       — Ага, — Эйджи ерошит волосы на затылке. — Ещё когда из парка выходили. Парфюм вроде бы, да?       — Дерьмовый, кстати.       Эйджи принимается разглядывать столешницу. Интересно, наверное, до чёрта. Он долго молчит, а затем всё-таки произносит:       — Знаешь, я одного не понимаю. Почему ты здесь?       — Поверишь, если скажу, что просто хочу пообщаться с тобой?       Эйджи откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и строго качает головой. Ну как строго. Хочется взъерошить его ещё сильнее, как маленького птенца, чтобы перестал из себя серьёзного строить. Выходит-то не очень. Эш тяжело вздыхает и тоже откидывается на спинку. Правда, у него это получается естественно и расслабленно.       — Ладно-ладно, — Эш сдувает упавшую на лицо прядь. — У меня есть причины сбегать, но это не твоя проблема. Твоя проблема в том, что ты не поверил, хотя я был честен.       В кой-то веки.       Не то чтобы Эш старался Эйджи понравиться. Не то чтобы он вообще старался хоть кому-то понравиться. У него ничего нет, кроме собственной шкуры, и эту самую шкуру окружающие оценивают дорого. Каждый день выигранная генетическая лотерея приносит свои дивиденды. Иногда она приносит и людей вроде Гольцине, которые сводят все плюсы на нет. В случае же с Эйджи почему-то достаточно ничтожно малого. Достаточно просто разговаривать с ним, потому что он умеет слушать, и слушать его, потому что он умеет разговаривать. Делает это каким-то совершенно особенным способом. Не просит ничего за своё внимание. Наслаждается моментом.       Эш всего лишь хочет оставаться с ним так долго, как позволит ситуация.       Эйджи подаётся вперёд. Тревога ему к лицу. Глаза — огромные, беспокойные, способные душу по ниточке наружу вытянуть.       — Если я как-то могу тебе помочь…       — Не можешь, — перебивает Эш твёрдо. Эйджи не заслуживает такого пинка, но этот тон и этот похолодевший взгляд — самые правильные вещи теперь, когда в окне вспыхивает отражение фар, и прямо перед библиотекой останавливаются две одинаковые машины. Эшу не нужно видеть номера, чтобы знать, кто пожаловал по его душу.       Люди Гольцине сработали гораздо быстрее, чем Эш предполагал. Надо же. Недооценил псов.       — Но, послушай, — уже мягче произносит Эш, — подожди немного, и я обязательно позову тебя куда-нибудь ещё. Ты сам выберешь место, и… — боковым зрением он следит за тем, как из чёрного брюха новенького спорткара выбирается Артур, — всё будет по-другому. Честное слово.       Эш понятия не имеет, почему это так важно сейчас, но он накрывает ладонью лежащую на столе руку и легко сжимает чужие пальцы.       — Спасибо за этот день, — произносит он тихо. Эйджи — в полнейшей растерянности. Самое время прощаться. Потом будет поздно. Потом Эйджи может очнуться и пойти следом, и дело примет самый дерьмовый оборот. Эш, не оборачиваясь, выходит на улицу. Он вообще-то не собирается сопротивляться, даже нахально демонстрирует, что в руках у него ничего нет, но Артур, пользуясь случаем, всё равно приказывает своим амбалам «проверить».       Эш терпит, пока его досматривают. Разве что на досмотр это мало похоже. Грубые руки шарят там, где уж точно складного ножа не найти, и намеренно проскальзывают по заднице.       — Прочь, — холодно произносит Эш. — Или хотите проблем с папой?       Артур усмехается криво и сплёвывает себе под ноги.       — Боюсь, сегодня на повестке дня твои выходки, Линкс. Ему будет похуй, если тебя отъебут прямо здесь.       — Если бы ему действительно было похуй, ты бы стоял первый в очереди за мной, — парирует Эш и, скинув чужую ладонь со спины, сам садится в машину. — Хоть где-то первый. Круто, да?       — Сука, — цедит Артур, забираясь на переднее сиденье. — Молись, чтобы папа Дино простил. То есть вымаливай. Ты же умеешь.       Эш ничего больше не слышит. Справа от него грузно плюхается телохранитель Гольцине, второй громила занимает место рядом с Артуром, и машина мягко трогается вперёд. Наверное, Эшу всё же кажется, но в зеркале заднего вида он видит одинокую фигурку, стоящую на крыльце библиотеки и растерянно озирающуюся в поисках чего-то.       Кого-то.       Эш прислоняется лбом к стеклу и жмурится. Жизнь предельно легка в этом плане: если наказания уже не избежать, то есть смысл постараться урвать остатки нормальной жизни. Например, минут пятнадцать-двадцать сна.       О сделанном Эш нисколько не жалеет. В полудрёме он видит обеспокоенные чёрные глаза и вымазанные мороженым губы.       Эш осознаёт, что его заставят просить прощения, а потому даже не старается выдумать оправдание. Он смотрит на Гольцине, не скрывая отвращения, и замечает, как у того от гнева мелко трясутся руки. Пальцы узловатые, с выступающими суставами, и Эш невольно вспоминает, как это мерзко — чувствовать их в себе.       Он ненавидит этот особняк. Он ненавидит каждого здесь. Никто не обязан был его спасать, никто не обязан был идти против извращённых вкусов старика, но Эш и не ставил бы это им в вину, если бы они сами никогда не трогали его. Любители лёгкой добычи. Любители чего-то «эдакого», которое едва-едва дышит и чуть ли не блюёт от отвращения.       Раз.       Два.       Три.       Эш набирает побольше воздуха и, храбрясь, небрежно бросает стоящему у входа Артуру:       — Может, хоть ты отсюда выйдешь? Я понимаю, ты не прочь подрочить, но…       — Закрой рот, — обрывает Гольцине и добавляет, повернув голову к Артуру, — а ты — проваливай. Завтра объяснишь, как всё это вышло.       Артуру не нужно повторять дважды. Он — отличный слуга. Даже дверь за собой закрывает по-лакейски тихо. Не хватает только белых перчаток и подноса с шампанским.       — Объясняй, — бросает Гольцине и, поднявшись с кресла, подходит близко-близко. Эша тянет назад. От Гольцине пахнет табаком, вином и подкрадывающейся старостью. Мёртвый запах. Заткнуть бы нос.       — Погулять захотелось.       Первая пощёчина — почти вскользь. Эш не чувствует, но от этого только хуже. Нет ничего унизительнее слабого удара. Слабый удар напоминает о том, что его лицо для старого извращенца ценно. Слабый удар напоминает о том, что Гольцине не видит в нём реального соперника. Скорее, маленькую цепную зверюшку, которая никогда по-настоящему не укусит.       — Где был?       — Везде.       На губах — презрительная улыбка. Эш держит её, будто щит. Вторая пощёчина — уже увесистая.       — Извиняйся.       — Извини.       — Неубедительно.       Эш жмёт плечами и высоко задирает подбородок:       — Убедительнее не получится.       — Ты забыл, как правильно разговаривать со мной. Зарвался. Не хочешь вставать на колени — сам поставлю.       Эш ничего не видит, но так проще. Плотная повязка на глазах не даёт рассмотреть тушу Гольцине, бьющегося на нём в предоргазменных судорогах. Благо, тело уже ни к чему не чувствительно, и всё это походит на мерзкий сон, идущий параллельно реальности.       Эш спокоен. Пока спокоен. Голова по-прежнему тяжёлая от снотворных, которые в него запихали, чтобы не дёргался и не напрашивался на вторую порцию бездарных пинков от Артура.       Даже бьёт по-лакейски. Мусор.       Эш одновременно везде и нигде. За пределами и в себе. В темноте он видит лицо Эйджи.       Эйджи говорит ему, что всё в порядке.