Николас

Раннее утро. Конец сентября. За окном через молочно-серую завесу из тумана и моросящего дождя проглядывают буро-жёлтые кроны деревьев и чернеющий остов садовой беседки, где в редкие погожие дни я люблю работать и где Хана поит меня неизменным чаем с разнообразными вкусностями в виде сэндвичей, крохотных бутербродиков-канапе на один укус, пирожных со свежей ягодой и кусочками запечёных фруктов в сливочном креме — традиционный английский файф-о-клок. Мелкие капельки-дождинки монотонно стучат в стекло и, собираясь в ручейки, мокрыми извилистыми дорожками стекают вниз к деревянному карнизу, почерневшему от воды. Я опускаю тюлевую занавеску, отхожу от окна и не спеша спускаюсь в гостиную. Хана уже ждёт с завтраком, чинно стоя поодаль от стола в белоснежном накрахмаленном переднике поверх строгого в тёмно-коричневую клетку платья и с гладко зачёсанными под кружевную наколку седеющими волосами — прямая, бесстрастная, отлично вышколенная моя незаменимая домоправительница. На самом деле, у нас очень тёплые, почти родственные отношения, поскольку Хана, много лет прислуживающая ещё моим родителям, неотъемлемая часть этого дома, моей холостяцкой одинокой жизни и, пожалуй, единственный по-настоящему близкий человек. Но ритуал завтраков, ланчей, обедов, вечернего чая, а затем и ужина Хана соблюдает неукоснительно, бросая все свои многочисленные дела и никому из слуг не доверяя эту «почётную» миссию — прислуживать мне за столом. Такова Хана и таков один из строгих, многочисленных укладов моего поместья в графстве Хэмпшир, где я почти безвыездно живу всю мою тридцатидвухлетнюю жизнь, если вычесть годы учёбы в университете и немногочисленные заграничные путешествия с родителями в далёком детстве. Край длинного обеденного стола, накрытого белой льняной скатертью, сервирован как обычно: фрукты в двухъярусной, до зеркального блеска начищенной серебряной вазе; свежая, ещё тёплая разнообразная выпечка (от булочек со сладкими начинками, поблёскивающих сахарной глазурью, и маковых рулетиков до золотистых коржиков и облитых шоколадом кексов) и неизменная яичница с беконом и зелёным горошком. Я неторопливо принимаюсь за еду и вполуха слушаю монотонный отчёт Ханы о текущих хозяйственных делах. По правде сказать, сам я не принимаю никакого участия в хозяйственной жизни усадьбы: всеми делами заправляет Хана. Она сама нанимает работников, муштрует прислугу, следит за порядком в доме и на прилегающей территории с английским садом и цветником, симметрично расположенным ромбами и кругами по обширному, площадью в несколько десятков акров, зелёному газону, разрезанному надвое широкой, выложенной красной черепичной крошкой дорогой от дома до въездных ворот; ведёт учётные записи расходов и доходов; совместно с управляющим решает, когда пахать и сеять, бить по осени птицу, высаживать по весне огород, убирать урожай и бог знает что ещё она учитывает и о чём заботится в моём далеко не маленьком хозяйстве. Я же от природы ленив и всё своё свободное от лени время посвящаю любимому занятию: писательству. А писатель я довольно известный не только в родном Хэмпшире, но и по всему Соединённому Королевству. Мои романы пользуются у дам высшего света, равно как и полусвета, неизменной популярностью, а многотысячные издаваемые тиражи книг приносят неплохой доход. Я пишу историко-приключенческие романы о рыцарях, кровавых битвах, прекрасных дамах и их не менее прекрасных и мужественных возлюбленных. Правда, пишу я под псевдонимом Арчибальд Холидей, и никто из моих не слишком многочисленных знакомых, когда я, поборов свою лень и нежелание с кем-то видеться и общаться, выбираюсь по крайней необходимости из своего добровольного заточения, даже не догадывается, что при встрече приветствуя меня — британского аристократа, четырнадцатого графа Аллена Оливера Шеффилда, — имеют честь приветствовать знаменитого писателя, побуждающего прекрасную половину английского общества смеяться и рыдать, следуя за перипетиями и причудливыми переплетениями судеб книжных героинь и героев. Должен заметить, что на самом деле эта самая «прекрасная половина» меня мало интересует, да и пишу я про принцесс, графинь и бедных простолюдинок лишь потому, что о чём я действительно хотел бы писать, в нашем закостенелом ханжеском обществе является преступлением против природы и всего сущего, попранием законов людских и божьих и испокон века предаётся проклятию и анафеме как самое злостное злодеяние из всех, каковые существуют в мире. И это преступление — любовь мужчины к мужчине. Я несчастный, проклятый человек и должен тщательно скрывать свою настоящую сущность, чтобы не стать преступником и изгоем среди людей. И в этом кроется главная причина, почему я так одинок и почему прячусь в своём поместье, крайне редко появляясь в свете и никого не приглашая в гости к себе, даже близ живущих соседей, что уже само по себе является дурным тоном в высшем обществе, к коему я, к несчастью, принадлежу. — Сэр Аллен, я вам ранее говорила, если вы не забыли, что сегодня меня приедет навестить мой Николас, поэтому за обедом вам будет прислуживать моя кузина Катрина. Она уже ожидает в моих комнатах. Она также проследит за работой прислуги, так что, смею заверить, сэр, моего отсутствия вы даже не заметите. Я вернусь завтра утром. Если у вас есть какие-то пожелания насчёт ужина… — Нет-нет, Хана, распорядись сама. Ты же знаешь, я не привередлив, да и вряд ли вообще спущусь к ужину. Сегодня я намереваюсь работать до глубокой ночи. Нужно закончить роман, издатель торопит, а мне ещё осталось несколько заключительных глав. Передай, чтобы меня понапрасну не беспокоили. — Хорошо, сэр, но не забудьте про ланч и обед. Я велю подать вам наверх в комнату рядом с вашим кабинетом. Катрина вас оповестит, когда настанет время. — Да, хорошо. И возьми коляску с кучером. Джиму скажи, чтобы запряг Грея. Да накажи, чтобы также за тобой наутро приехал. Дождь, похоже, не перестанет и завтра, не стоит тебе на дороге ждать почтовый дилижанс, ещё простуду подхватишь. — Спасибо, сэр, только кучер мне ни к чему, я не нежная леди, сама справлюсь, да и гонять лишний раз коляску незачем. Пусть Джим занимается в конюшне своими делами. — Ну смотри, как тебе будет угодно, я не против. Такой разговор у нас происходит пару раз в месяц, когда к Хане приезжает её сын. Он живёт в Портсмуте и два раза в месяц заезжает навестить мать в их домик в соседней с поместьем деревушке. Сама Хана живёт в поместье постоянно, где у неё есть собственные «апартаменты»: две комнаты и небольшая гардеробная, а половину своего дома она сдаёт в аренду молодой семье с двумя маленькими детьми. Дом бережёт для сына, надеясь, что он переедет жить в деревню, когда женится. Я Николаса никогда не видел, но знаю о нём, наверное, всё с самого его раннего детства. Хана любит рассказывать о сыне, когда я, устав от одиночества и соскучившись по общению, приглашаю её разделить со мной вечерние часы в библиотеке перед растопленным камином. Хана редкими маленькими глотками попивает сливовый ликёр собственного приготовления, а я так же неторопливо потягиваю из старинного серебряного кубка горячий грог — ром, разбавленный наполовину водой с пряностями и фруктовым сиропом. Летом же, в погожие вечера, мы сидим на террасе: наслаждаемся вечерней прохладой после утомительного дневного зноя, попивая душистый чай, заваренный Ханой по особому, только ей известному рецепту. Хана хороший рассказчик, а я умелый слушатель. Она припоминает случаи из своей жизни, и все они непременно в конечном итоге сводятся к рассказам о Николасе. Хана любит его самой нежной и преданной материнской любовью и мечтает, что её двадцатипятилетний красавец-сын, как только скопит достаточно денег на собственный почтовый дилижанс с двумя ездовыми лошадьми, обязательно возьмёт в жёны добропорядочную девушку из хорошей семьи. Это её давняя мечта — женить сына и на старости лет нянчить внуков.

***

На следующий день Хана уехала, а ночью меня разбудил шум голосов внизу. Через минуту раздался осторожный стук в дверь, а затем в приоткрытую щёлку заглянула Катрина. — Сэр Аллен, вы спите? — шёпотом позвала она. — Что случилось, Катрина? — Сэр, там вас спрашивают… приехал сын миссис Ханы. Только дворецкий, мистер Адам, его не впускает, так и стоит бедняга под дверью, под дождём мокнет. — Хорошо, Катрина, ступай, я сейчас спущусь. Проводите молодого человека в библиотеку да затопите там камин. — Слушаюсь, сэр. Всё сделаю. Голова Катрины в ночном капоре тут же исчезла за бесшумно закрывшейся дверью, я же, неспешно накинув длинный, закрывающий щиколотки халат, спустился следом. Войдя в библиотеку, увидел высокого статного здоровяка с зачёсанной назад копной волос, спадающей почти до плеч тёмными мокрыми сосульками. С его одежды капала вода, и возле ног, обутых в высокие, до колен, сапоги, образовалась небольшая лужа. При моём появлении он сделал стремительный шаг навстречу, но тотчас же остановился и почтительно поклонился коротким кивком. — Николас? — задал я уточняющий вопрос. — Точно так, сэр, Николас, сын вашей экономки Ханы Эмберс. Очень извиняюсь, что в столь поздний час потревожил вашу светлость… я… — Оставь с извинениями, лучше расскажи толком, что случилось. — Сэр, с матушкой беда, слегла к ночи в горячке, а доктор из города ехать отказался, говорит, в такую погоду да ещё ночью ни за что не поедет. Сказал, чтоб я утром за ним приехал, ближе к обеду. Да какой к обеду, если помощь сейчас нужна, матушка совсем дышать не может и горячая вся, до утра доживёт ли, нет — кто знает? В дороге-то под дождём да на ветру промокла, вот и простудилась. Я и решил, что, может, у вас где поблизости свой доктор имеется… — Разве Хана не в коляске уехала, я же ей сказал, чтобы взяла? — Так сломалась ваша коляска, а кучер вроде чинить собрался, да запил. Хана вам говорить про то не стала, решила сама с ним разобраться, как вернётся. А другую, четырёхместную, взять не посмела: вдруг вы соберётесь куда выехать, вот и… пришлось ей стоять под дождём, ожидая дилижанс. Промокла да продрогла. Эх, если б я знал про то, я же как раз на почтовом дилижансе у мистера Смита работаю, сделал бы крюк, забрал от вас матушку, а теперь что ж… — он сокрушённо развёл руками и с тревожной надеждой посмотрел на меня. — Вот, значит, как! Молодец, что приехал ко мне. Сядь пока в кресло ближе к камину, ты же весь промок, ещё не хватало самому заболеть. — Обо мне, сэр, не тревожьтесь: я не барышня и простудами и прочими недугами не страдаю. Скажите, куда ехать, да записку напишите, а уж дальше я сам. Времени рассиживаться нет, матушка совсем плоха, на соседку пока оставил, а чем она поможет, молодая совсем да и глупа не в меру, всё твердит, что заразы боится, да и дети малые дома одни остались, как бы не проснулись. Я согласно кивнул, подошёл к бюро и черкнул пару строк своему личному доктору мистеру Макинтошу, жившему в двух милях от усадьбы в собственном имении, которое его прадеду подарил мой прадед ещё пять-шесть десятков лет назад за преданность нашей семье. Затем позвонил в колокольчик. В дверях тут же показалась всклоченная голова дворецкого, а затем и всё туловище в наспех надетой ливрее, топорщившейся на пивном животе. — Адам, сходи на конюшню и передай, чтобы запрягали вторую коляску. Да смотри, живо, времени ждать нет. Поклонившись, заспанный дворецкий бесшумно исчез за створкой двери. Вложив свёрнутый лист в конверт, я добавил к записке несколько банкнот и подошёл к Николасу. — Вот, возьми, — протянул ему незапечатанный конверт. — Свой дилижанс… ты же на нём приехал? — дождавшись утвердительного кивка, продолжил: — Оставишь на заднем дворе, к доктору поедешь в коляске, она легче и быстрей — сократишь время. Дилижанс потом заберёшь, о лошадях можешь не беспокоиться, конюхи о них позаботятся. Проедешь от поместья ещё пару миль до соседнего участка «Лысая гора», там увидишь на взгорке дом с красной черепичной крышей. Передашь мою записку хозяину. Это доктор Макинтош. Он останется с твоей матушкой столько, сколько потребуется и сделает всё возможное для её выздоровления. — А-аа деньги зачем? — спросил Николас, посмотрев на меня непонимающим взглядом. — Заплатишь доктору за лечение и купишь в городе необходимые лекарства. — За помощь спасибо, сэр, а вот деньги — это лишнее, у меня достаточно средств, чтобы позаботиться о матушке. Благодарю покорно, но не нужно этого, — выпрямившись со спокойным достоинством во взгляде и во всей мощной фигуре, возразил парень. Он вынул банкноты из конверта и протянул их мне. Наши взгляды встретились, и я на минуту задержал ошеломлённый взгляд на правильных, будто выточенных искусным скульптором чертах лица парня. Особенно поразил твёрдый, полный внутренней силы и достоинства взгляд светло-серых глаз с чёрными кружочками зрачков. Сын Ханы и впрямь был необыкновенно красив как лицом, так и великолепно сложенным сильным телом. Его волосы от тепла во всю пылающего в камине огня уже почти высохли и пушистой мягкой волной обрамляли узкое с высокими скулами загорелое лицо. Решительный росчерк угольных бровей контрастировал с ясным лучистым взглядом, делая его особенно выразительным. Не слишком полные губы сейчас были сложены в упрямую твёрдую складку. Но мне виделось, что при других, не столь тревожных обстоятельствах, они, должно быть, мягкие и сочные, как спелые вишни. Я замер и смешался, почувствовав возбуждение, пронзившее горячей волной низ живота, и предательскую дрожь в мышцах. От затылка по позвоночнику пробежала толпа зябких покалывающих мурашек, вмиг увлажнив кожу спины. Николас по-прежнему протягивал мне банкноты, а я молчал, не сводя с его лица пристального взгляда. Наконец я сморгнул и, сделав над собой усилие, вернулся в действительность, оторвавшись от созерцания столь совершенного облика, по сути, обыкновенного деревенского парня, понимая, что моё минутное помутнение рассудка уже заметили, о чём мне поведала тень усмешки на красивом изломе до неприличия притягательных губ. Увидев мой решительный жест отказа, Николас, оглядевшись, положил банкноты на верхнюю ступеньку складной лесенки у стеллажа со старинными родовыми фолиантами. Затем, пристально посмотрев мне прямо в глаза своим до невозможности лучистым, проникающим в самую душу взглядом, коротко поклонился и, в несколько секунд достигнув двери, скрылся за ней, ещё раз перед тем обернувшись и обжёгши меня прощальным лучом колдовских глаз. Я остался стоять посреди библиотеки, встревоженный внезапным известием о болезни Ханы, но ещё более того взволнованный обликом её сына, обжигающе-пронзительный взгляд которого до сих пор будоражил моё воображение. А ещё я был смущён и обескуражен собственным идиотским поведением, так неуместным в данной ситуации. Я в смятении начал мерить широкими шагами библиотеку, проклиная себя за этот досадный и крайне постыдный промах. Где была моя дворянская выдержка, как я мог так глупо себя повести, я — потомственный наследник славного графского рода, — перед обычным сельским, пусть даже смазливым, но мужланом? Что он теперь обо мне подумает, какое составит мнение о дворянине, которому столько лет служит его мать? Я остановился и сунул руку за лацкан халата, прижав яростно колотящееся в груди сердце. Гулкие частые удары били по ладони, как палочки в руках дворцового барабанщика. Звук их, отдававшийся в висках, казалось, был слышен во всех уголках библиотеки. «Может быть, он из-за тревоги о матери, — подумалось мне, — не заметил моей минутной слабости, и я зря себя сейчас так казню? Да нет, как же не заметил? Ведь я явно увидел на его ошеломительных губах промелькнувшую ироничную усмешку. Не-еет, он всё понял, но, на удивление наделённый природным тактом и сдержанностью, сделал вид, что ничего такого за мной не заподозрил. Да, наверное, я и не первый, кто залюбовался его статью и необыкновенной красотой. Должно быть, он уже привык к таким взглядам. Но я-то… я-то хорош, нечего сказать, поплыл как зелёный юнец, и перед кем — перед деревенским мальчишкой, едва начавшим путь к мужской зрелости». Я вновь забегал из конца в конец просторной комнаты, не переставая клясть себя последними словами: «Нашёл время, чёртов извращенец! У парня матушка чуть ли не при смерти, а ты вздумал бросать на парня свои похотливые взоры, скотина. Да ещё в халате вышел, как дряхлый, давно презревший приличия старикашка. Эх, что же… что же делать? Гадко-то как на душе, как постыло — выть хочется. И совестно как! Одиночество моё, греховная моя склонность — вот что всему виной!» Я бы ещё долго бегал и изводил себя муками совести, меряя нервными шагами библиотеку, если бы усталость и вконец сбившееся от крайнего волнения дыхание не бросили меня в кресло. Я чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. На столике стояли графин с яблочным сидром и два бокала на ножках в виде виноградных лоз. Но я, проигнорировав бокал, обхватил тонкое горлышко графина дрожащей рукой и большими глотками начал пить золотистый, слегка щекочущий язык лопающимися пузырьками напиток. Тонкие струйки стекали с уголков рта на подбородок и липкой влагой впитывались в воротник халата и ночную батистовую сорочку, давая прохладу разгорячённой коже.

***

Ночью я почти не спал. Моё не в меру разыгравшееся воображение рисовало самые безумные картины, бросавшие меня то в жар, то в холод. Я представлял, как крепкое сильное тело ложится рядом и несмелая рука осторожно тянется к моему замершему в напряжённом ожидании лицу, нежно проводит вниз по щеке, узнавая кожу, касается подрагивающими пальцами полураскрытых губ… Я непроизвольно захватываю палец, втягиваю в рот, проводя языком по жёсткой подушечке, и начинаю посасывать, как сладчайший леденец, зажмуривая глаза от охватившего тело вожделения. Палец тотчас отнимают и резким жестом притягивают к себе мою голову, обхватив широкой ладонью затылок. Тут же жадно прижимаются мягкими губами к моим — ждущим и нетерпеливым. Мы замираем лишь на мгновенье, упиваясь сладостью ощущений, а затем хищный язык врывается в мой послушный рот и начинает безумный танец, то сплетаясь с моим языком, то тягуче всасывая всем ртом, то прикусывая зубами, ничуть при этом не осторожничая. Поцелуй сводит с ума. Я чувствую опьяняющий вкус, стараюсь досыта напиться прерывистым, чистым, как лесной родник, дыханием молодого здорового организма и совершенно перестаю что-то соображать, плавясь и почти теряя сознание в крепких волнующих объятьях. Я почти явственно ощущаю плотно прижимающее меня к себе горячее молодое тело, упругость гладкой кожи и наслаждаюсь, наслаждаюсь бесконечно, боясь оторваться и прервать хоть на миг этот сводящий с ума сладостный поцелуй. Затуманенный немыслимыми фантазиями разум постепенно возвращает меня в реальность, но воспалённое и до крайности возбуждённое тело моё страдает, не находя выхода: плоть напряжена и горит огнём, а мускулы живота скручивает судорогой в тугой болезненный узел. Я сжимаюсь в комок, подтянув колени к подбородку, стараясь усмирить постыдное возбуждение, и от жалости к себе, от обиды на свою несчастную судьбу начинаю негромко поскуливать. Глаза наполняются щиплющей влагой. Это слёзы. Слёзы отчаянья. Моя жизнь мучительна для меня. Я плачу, закрывая рот влажной простынёй, чтобы никто ненароком не услышал моих всхлипов и не узнал о моих тайных страданиях. Проходит три дня. Всё это время я с нетерпением жду приезда Николаса, ведь он должен вернуть коляску и забрать свой дилижанс. Ожидание невыносимо, и каждый прошедший день приносит разочарование. Наконец я не выдерживаю и отправляю в деревню посыльного узнать о здоровье Ханы. Но посыльный возвращается с полдороги в коляске вместе с Николасом. И вот мы снова в библиотеке, но на этот раз он сидит напротив меня и рассказывает скупыми фразами о самочувствии Ханы. На столике сервирован чай, но Николас, проигнорировав моё приглашение, ни разу не притронулся к своей чашке. Я слушаю его и не слышу: разглядываю, стараясь надолго запечатлеть в памяти черты лица, так внезапно ставшие самыми важными и дорогими; сильные, покрытые тёмным загаром руки, держащие на коленях широкополую фетровую шляпу; с наслаждением, как редкое живописное полотно, оглядываю его крупную, ладно скроенную фигуру; пепельные пряди волос, доходящие до воротника клетчатой рубахи, поверх которой надета жилетка из грубой тёмно-коричневой кожи с потёртостями по швам от долгой носки; узкие бёдра, переходящие в крепкие стройные ноги угадываются под плотной тканью обтягивающих суконных штанов, заправленных в короткие ковбойские сапоги. Он продолжает свой рассказ, изредка подкрепляя сказанное то кивком головы, то рубящим взмахом руки, а я в ответ понимающе киваю, стараясь придать лицу подобающее выражение, хотя внутри у меня всё дрожит, а сердце готово в любую секунду выпрыгнуть из грудной клетки. Я чувствую, как лоб и виски покрываются испариной, но не двигаюсь, боясь неосторожным жестом выдать своё возбуждённое состояние. Когда уж совсем от накатившего волнения становится невмоготу, я осторожным движением подношу чашку ко рту и делаю глоток, чтобы увлажнить пересохшее горло и перевести сбившееся дыхание. Но Николас, как я ни стараюсь изображать спокойный вид, всё же замечает моё состояние. Решив, что я настолько расстроен болезнью Ханы, начинает меня успокаивать: — Сэр, матушка чувствует себя уже много лучше. Спасибо мистеру Макинтошу: он прописал лекарства, и от них ей стало гораздо легче. Правда, она всё ещё очень слаба и кашель пока не прошёл, но через несколько дней она точно поправится и вернётся к работе. Прошу, не ищите ей замену. — С чего ты решил, что я собираюсь миссис Хану кем-то заменять? Хана незаменима, и не нужно торопиться. Как только твоей матушке станет лучше, я велю перевезти её сюда — в поместье. Приставлю к ней служанку, и она скорей поправится. А работа подождёт, не тревожься об этом. Николас, пока я говорил эту длинную речь, стараясь придать своему голосу уверенный, спокойный тон, смотрел в сторону отрешённым взглядом и машинально мял в руках свою шляпу. Мне в какой-то момент показалось, что он тоже меня не слышит и думает о чём-то своём. Я закончил говорить, а он ещё какое-то время продолжал сидеть в той же напряжённой позе и смотреть в одну точку. Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, Николас встрепенулся и произнёс совершенно невпопад, тем самым подтвердив моё убеждение в том, что он ни слова не слышал из сказанного мной: — Сэр, матушка просила передать вам свою благодарность за помощь. Да и я тоже сказать не могу, как вам благодарен. Если бы не вы, не знаю, что бы было с матушкой. Так что по гроб жизни я вам обязан, и если что нужно, — тут он вскинул на меня свой необыкновенный взгляд, — я с радостью, только скажите. Всё для вас сделаю. Может, в доме что сладить надо или ещё какие дела… Катрина за матушкой ухаживать будет, а я… меня с работы-то уволили. Мистер Смит не простил мне эти несколько дней, что я не выходил на работу, хоть я и рассказал о болезни матушки. И за дилижанс был очень зол. Надо было его на следующий же день вернуть, да я матушку одну не мог оставить, вот он обозлился да и взял на моё место другого человека. Сегодня дилижанс передам новому извозчику и свободен. — Что же, — воскликнул я, подавшись вперёд, — это даже хорошо, что ты теперь свободен. Пока Хана выздоравливает, побудешь вместо неё. Сложного тут ничего нет, думаю, ты легко справишься. Дворецкий поможет, объяснит твои обязанности, да и Хану, раз такое дело, сегодня же сюда перевезём. Николас сразу расцвёл лицом, и взгляд его, до этого напряжённый, потеплел. В глазах сверкнули искры радости, и ещё что-то промелькнуло в его взгляде, отчего моё сердце замерло на секунду и я сам весь подобрался, затаив дыхание. Это длилось одно мгновение. Николас тут же перевёл взгляд на свою шляпу, а потом поднялся и, быстро попрощавшись и сказав, что будет с матушкой ближе к вечеру, поспешно вышел из библиотеки, оставив меня в глубоком раздумье. В тот же вечер Хана с сыном прибыли в поместье на отправленной мной за ними коляске. Николас стал работать у меня, замещая мать, пока та помаленьку оправлялась от недуга. И всё было бы хорошо, если бы моё внутреннее состояние не оказалось ещё тяжелее, чем если бы я вообще никогда больше не увидел Николаса. Мы теперь встречались ежедневно, потому как у меня вдруг проснулся интерес ко всему, что происходило на моих землях. А у Николаса постоянно возникали ко мне архиважные по разным поводам вопросы. Также он ежедневно докладывал о проделанных за день делах, и мы подолгу вместе обсуждали планы на следующий день. Иногда я вместе с ним выезжал на отдалённые участки, чтобы проследить, как идёт работа на полях или заготовка в лесу дров для своих нужд и на продажу местным селянам. Такое тесное общение с предметом своего тайного вожделения мне давалось с большим трудом. Надо ли говорить, что о писательстве я вообще думать забыл, повергнув в глубокую скорбь своего издателя, единственного, кто знал моё настоящее имя, и многочисленную толпу дам-читательниц, жаждущих продолжения трёх незаконченных любовно-приключенческих романов. Несмотря на молодой возраст, Николас достаточно хорошо разбирался в сельском хозяйстве и, не уставая, делился со мной своими познаниями. Правда, я мало что во всём этом смыслил, да и слушал невнимательно, отвлекаясь на созерцание самого Николаса, его оживлённого выражения лица и сияющих воодушевлением глаз. В такие минуты я мог беспрепятственно разглядывать, незаметно лаская взглядом притягивающее, словно магнит, лицо, мягкий тёмный пушок, покрывающий скулы и упрямый подбородок, слегка проступающий на смуглых от загара щеках румянец, подрагивающие на прищуренных лучистых глазах длинные ресницы, брови, по стрелкам которых хотелось провести пальцем… Я мог только смотреть, а хотелось дотрагиваться и целовать, узнавая вкус его сводящих с ума губ, то и дело приоткрывающих в улыбке ровный ряд белоснежных зубов. Он стал моим идолом, моим наваждением и моим мучением. Я не смел показать своих чувств, и чем дольше мы находились вместе, тем плачевнее было моё положение. Я горел в аду. А Николас, казалось, ничего не замечал и никогда не переступал черты, которая бы сделала наши отношения более дружескими, всегда видя во мне лишь своего хозяина. Однажды, уже под вечер, мы возвращались в усадьбу. Проезжая по косогору вдоль берега реки, я предложил остановиться. Утомительный дневной зной, на удивление продержавшийся целую неделю, спал, и на землю опускалась вечерняя прохлада. Мы расположились на поляне, поросшей мелкой, уже слегка пожухлой травой. Вкруг поляны рос частый кустарник, и воздух наполнял сладковато-терпкий аромат, шедший от мелких соцветий, сплошь покрывающих ветви кустарника. Я присел на траву и вытянул гудящие ноги. Николас расположился в нескольких шагах от меня. Разлёгшись во весь свой немалый рост, он поднял руки вверх и смачно потянулся, а потом, повернувшись на бок лицом ко мне, сказал, озорно сверкнув глазами: — Сэр, а ловко вы сегодня поддели управляющего насчёт той буковой рощи. Похоже, он давно уже приказал начать там вырубку. Если бы вы вовремя туда не заглянули, он бы весь лес на дрова пустил да и продал себе на карман. Жулик он, ваш управляющий, и ворюга. Матушка ещё в прошлые года подозревала, что Прескот нечист на руку, да только он так ловко всё обстряпывал, что она его никак поймать не могла. Земель-то у вас много, за всем не углядеть, вот он и пользовался этим, делая себе выгоду на бесхозных участках. — Ты намекаешь на то, что я сам ни во что не вникал? — Ну… — замялся Николас, грызя травинку, — вроде того. Таким угодьям, сэр, хозяин нужен, крепкая рука. — Вот и принимайся за дело, завтра же выгоню управляющего, а тебя поставлю на его место. Ты любишь землю, много знаешь, и селяне, заметил, к тебе прислушиваются, а не просто тупо приказы исполняют. Лучшего управляющего мне и не сыскать. — А что, я не против. Мне у вас нравится. И вы… — Николас вдруг замолчал на полуслове и замер, с промелькнувшим в глазах испугом быстро взглянул на меня. — Что… я? — спросил, пытаясь поймать его ускользающий взгляд. — Тоже нравлюсь? Почему замолчал? — Простите, сэр, я не то хотел сказать… я… пора нам продолжить путь, совсем уже стемнело, да и лошади в упряжке целый день — устали. С этими словами он пружинисто поднялся на ноги и пошёл, направляясь к коляске. Но почти сразу остановился, поджидая меня. Я тоже встал и, сделав несколько шагов, остановился напротив Николаса. Мы стояли и смотрели друг на друга. Я видел смятение в его глазах: он был взволнован так же, как и я. Мы оба прерывисто дышали. Я не знаю, что со мной произошло, откуда во мне вдруг появилась решимость. Я сделал последний, отделяющий нас друг от друга шаг, и протянул руку, проведя по его плечу. Ладонь ощутила стальные мускулы, и это ощущение было непередаваемо приятно и взволновало меня ещё больше: рука моя дрогнула, но тут же была накрыта и прижата большой тёплой ладонью. Что произошло дальше, и кто первый переступил черту, разделявшую нас до сих пор, я не помню. Возможно, мы оба одновременно разрушили последнюю, стоявшую между нами преграду и, прижавшись к друг другу телами, сплелись в тесных объятьях. Мой мир покачнулся, а сознание померкло. В голове вспыхнули и взорвались тысячи ослепительных фейерверков от опалившего мои губы горячего дыхания. Наконец я получил то, о чём мечтал долгими бессонными ночами — свой первый, так долго жданный, вожделенный поцелуй. Сначала его губы прижались к моим нежно и несмело, но это продолжалось лишь мгновение. В следующий миг я услышал свой стон, и тотчас же властная рука легла на мой затылок, решительным жестом притягивая к себе, а язык, проведя прохладной влагой по полураскрытым губам, жадно ворвался внутрь и по-хозяйски начал исследовать мой пересохший рот, заполняя его живительной влагой. Ни на мгновение не останавливая свой сумасшедший танец, он лишил меня последних проблесков здравого рассудка. Я отдался на волю своим желаниям, полностью растворившись в упоительных ощущениях. Умелые губы Николаса всасывали мой язык, вытягивая вместе с ним из глубины горла приглушённые гортанные звуки, скорее похожие на последний хрип умирающего, чем на страстные стоны; яростно сминали потерявшие чувствительность губы: я уже перестал ощущать совсем не нежное покусывание, а лишь солоноватый вкус крови, что приводило моё вернувшееся из небытия сознание в ещё большее возбуждение. Мощная волна похоти накрыла меня с головой и лишила последних сил. Если бы не крепкая рука, обхватившая торс, я бы рухнул на ослабевших ногах, которые, как и губы, я совершенно перестал чувствовать. Мы словно растворились друг в друге, соединившись в долгом упоительном поцелуе, и, лишь отстраняясь на мгновение, чтобы вдохнуть воздух в опалённые лёгкие, опять приникали истерзанными губами к таким же нетерпеливым, искусанным до крови, распухшим губам. Сколько это происходило, — может час, может целую вечность, — не знаю. Очнулся, когда мы лежали на ворохе сорванной друг с друга одежды, продолжая целоваться и исследовать руками тела друг друга до самых потаённых мест. Мы катались по траве, стонали и рычали как два голодных зверя от возбуждения, волнами пронизывающего наши потные тела до самых кончиков пальцев ног, тёрлись друг о друга, чувствуя пульсирующую, сочащуюся смазкой плоть, никак не решаясь перейти к тому главному, чего желали оба, но не смели ни он, ни я первыми высказать своё желание вслух. Да мы и не говорили вовсе, заменяя ненужные слова действиями. И всё же я вновь не утерпел и первым сделал этот совершенно безумный шаг. Подмяв Николаса под себя, что было нетрудно, так как его тело было созвучно каждому моему движению, я приподнялся и взглянул в его затуманенные похотью глаза. В свете луны его радужки искрились серебром, а чёрные увеличившиеся зрачки казались бездонными. Но в самой глубине их я увидел то, что придало мне решимость и отозвалось восторгом и ликованием в моей едва живой от переполнявших её чувств душе. Я увидел в устремлённом на меня взгляде любовь. Николас любил. Меня. В этот миг я почувствовал, как по телу разлилась волна великого, всепоглощающего счастья, которого я не знал никогда в своей долгой бесцветной жизни. И вот он — мой луч надежды, моё освобождение, моя любовь — подарил мне этот прекрасный миг, наполнив мой одинокий безликий мир своей любовью. На душе стало легко и свободно, как будто крылья за спиной выросли, и мне ничего не стоит взмахнуть ими, оторваться от земли и взлететь в головокружительную вышину звёздного неба. — Ники, — прошептал я с придыханием в его губы, — я хочу, чтобы ты сделал это. Сейчас. Хочу, чтобы мы стали совсем близки, понимаешь? Хочу, чтобы ты стал моим, а я твоим. — Но сэр… — прошептал Николас мне в ответ, и его зрачки сузились, а лицо выразило растерянность и испуг. — Какой я тебе «сэр» после всего, что сейчас с нами произошло?! — воскликнул я громким шёпотом. — Зови меня по имени — Аллен! И… сделай это немедленно! Я хочу! Мы оба этого хотим, не так ли? — Д-да… Только… у вас это, должно быть, впервые. Я не смогу сделать так, чтобы… в общем, я не смогу причинить вам боль. Лучше вы, сэр… Аллен. — Ещё раз назовёшь меня «сэр», и я тебя придушу. Он порывисто прижал к себе мою голову, ткнувшись губами в мокрые от пота волосы, а потом откинулся назад и коротко хохотнул. Его лицо сразу потеряло напряжение и стало расслабленным и безоружным, как у ребёнка, сделавшись ещё красивее и притягательнее, а в глазах появился озорной блеск: — О, я не против умереть в ваших руках, — сказал он вполголоса, посмотрев на меня с лукавой улыбкой. — Это положит конец всем моим мучениям. Я ведь рядом с вами каждый божий день терпел невыносимую пытку. Думал, уже не выдержу — пойду и сам удавлюсь. Если бы вы сегодня не решились, то так бы и сделал. Сил моих больше не было. Себя мучили своей нерешительностью, а ещё того больше — меня. Я ведь давно уж понял, что вы… что нравлюсь вам. А сам, как вас впервые увидел, так сразу и пропал — по уши влюбился. Да только кто вы, а кто я — и помыслить не мог! Думал, всё, загублена на веки вечные моя головушка. И надо же было такому случиться — матушке под дождь попасть и захворать. Видать, и впрямь не зря говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло! — Ну ладно, хватить рассуждать, Ники, — я накрыл его губы своими, и мы вновь долго и страстно целовались. С трудом оторвавшись и отдышавшись, я прошептал, опаляя горячим дыханием его опухшие, искусанные губы: — Люблю тебя, люблю с той минуты, как увидел, и хочу ужасно. Пойди, возьми в коробе с продуктами бутыль с конопляным маслом и неси её сюда.