***
В свете утреннего солнца он выглядит живей. Хотя цвет лица все такой же бледный, в глазах читается усталость. Лёгким движением руки он собирает целебные травы; собирает в букеты и развешивает высохнуть на солнце. Одежды серого цвета придают гармонии. Снаружи, но не внутри. — Твой брат просил передать, — все так же грубо и пренебрежительно звучит голос главы клана Цзян. Он протягивает белый тканевый свёрток, в котором прячется нефритовая подвеска в форме кольца. — Спасибо, — отвечает Сичэнь и откладывает подарок. В Облачные Глубины он не вернется. За последние шесть месяцев жетон обновлялся трижды, но ни один так и не был использован. Улыбка сияет на его лице, но под ней, совершенно точно, нет и намёка на радость, благодарность, жалость, что угодно, не стоящее с радостью в одной линии. На белоснежном лице отпечаток ужаса, горя, потерянности. Ласковым движением, совсем не желая показаться сентиментальным, Цзян Чен касается чужой щеки. Желает утешить. Желает увидеть улыбку чистую, искреннюю. Ресницы Сичэня дрогнули от нежного касания и сам он всем существом потянулся к желанному теплу. Он слепец. Он не видит ни тени луны, ни света солнца. Одно лишь чувство ему необходимо. Трепетно хватается руками за чужие одежды, тянет к себе. Нетерпеливо выпрашивает запретный поцелуй. — Постой, — срывается на самом волнующем. — Нет, — хмуро и требовательно звучит голос чистого и неприкасаемого. — Лань Хуань! — вырывается из самой глубины, звонкий и бодрящий голос, словно звук колокольчика чистого сердца. Невольно Сичэнь отрывается от столь желанного тепла, будто облитый ледяной водой. Снова погружается в темноту своей искаженной реальности. Смотрит вроде в глаза, а вроде сквозь них. Он просит прощения немым жестом и отворачивает голову, все не отпуская из рук лоскут чужой одежды. Больно смотреть на то, во что превратился прежде ясный как солнце и живой как река, первый нефрит благородного ордена. Цзян Чэн прикрывает глаза, в сотый раз обещая себе, что не пойдёт на поводу у покрасневших глаз. Не станет тянуть руки к свежим дорожкам неконтролируемых слез. Не будет прижимать к сердцу. Не станет потакать чужим прихотям. Как же он облажался. Сичэнь ласков, благодарен, эгоистичен. Он зарывается носом в чужие одежды, выпрашивает поцелуи, хватает ртом согретый чужим теплом воздух. Безустанно хватается ослабшими руками за чужую спину. Отчаянно впивается в чужие губы, шею, грудь. Выжимает все, до последнего вздоха. — А-Яо...— слышится севший голос в темноте комнаты. Тишина разрывает душу и сердце. — А-Яо, мой, А-Яо... — Сичэнь отчаянно вторит, словно эхо. Превозмогая боль, раздирающую душу; наступая гордости на горло; душа в себе самого себя, Цзян Чэн падает. Падает и сгорает. — Я здесь... — полушепотом отвечает разбитый и, кажется, более ничего не чувствующий глава ордена Цзян. — Я здесь.***
Утро будит ласково. Тихое постукивание едва увесистых капель дождя по крыше приятно ласкают ухо. В домике, спрятанном от всего мира, медленно расползается туманом аромат чая и трав, благовоний и осенней прохлады. Цзян Чэн, тем не менее, не желает подняться. Как он может выстегивать своих адептов за мельчайшие провинности, когда сам... — Ваньинь, — тихо и трепетно зовёт Сичэнь. Голос его смягчился, не слышатся нотки потерянности, не кричит во всеуслышание горе. Цзян Чэн даже хочет развернуться, и широко распахнув глаза, всмотреться в чужие глаза. Но не делает этого. Лежит мёртвым грузом и делает вид, что не хочет вставать. Он и не хочет. Ласковые руки первого нефрита осторожно ложатся на плечи Цзян Чэна. Мягкие, чуть влажные губы касаются виска. Тихий голос заполняет все свободное пространство, заставляя "каменное" и гордое сердце мужчины на миг растаять. Как же он облажался. Открывает глаза и поворачивает голову. В тот же миг ловит ласковый поцелуй, нежный взгляд и лучезарную улыбку. Пренебрежительно хмыкает и грубо отводит чужую руку от своего лица. — Глава ордена хоть иногда должен появляться на своей земле? — улыбается Сичэнь. — Да. Сичэнь кивает головой и поднимается с кровати, чтобы принести в комнату поднос с чаем, пресным завтраком и хоть немного ещё, совсем немного, побыть в тепле. — Ты принимаешь лекарства? — сухо интересуется Цзян Чэн, заплетая прядь волос в косу. — Думаю, я уже в них не нуждаюсь. — Думать вредно. Резкий, высокомерный и гордый. Цзян Чэн грубо опрокидывает чарку чая, хмурится. Горький чай, немного даже солёный. В ордене Гусу чай заваривают совсем не так. — Я ухожу. Сичэнь кивает. Он согласен со всем, согласен на все, лишь бы это повторялось. Лишь бы Цзян Чэн не бросал его. Лишь бы ещё хоть на секунду прикоснуться к нему. Он провожает его взглядом. В доме стало заметно прохладнее. Дождь уже не звучит так приветливо и нежно. Бьёт со всей силы, не щадя покрытия крыши. — Заменить нельзя. Стать подобием — невозможно, — голосом прошлого звучит в голове нефрита Цзинь Гуанъяо. И все же, снова и снова, чужое имя вырывается из глотки, звоном стоит в ушах. Снова и снова чужие руки хватаются за одежду, тянут на себя, не желают отпустить. Снова и снова идеальный и неприкосновенный, падает, сгорает. Оплетает путами нежный цветок лотоса, который более никогда уже не раскроется.