Faded

You were the shadow to my light Did you feel us? Another star, You fade away, Afraid our aim is out of sight… Wanna see us alive (Ты был тенью, затмившей мой свет, Чувствовал ли ты нас? Очередные звёзды – И ты исчезаешь, Боюсь, наша цель вне пределов досягаемости… Хочу видеть нас живыми) С некоторых пор жизнь Бориса Щербины наполнена одними и теми же образами. Ему снятся пустынные поля под однотонно-серым небом, давящая на уши неестественная тишина, ряды одинаковых панельных домов – тоже серых и пустых, пугающих своей покинутостью. И он бежит, бежит среди этого безжизненного пейзажа и пытается закричать, пытается позвать хоть кого-нибудь, но горло сдавливает, и вместо некогда зычного твёрдого голоса вырываются лишь невнятные полузадушенные хрипы, которые тут же пропадают. В этих ужасных снах нет даже эха – звук будто не проходит сквозь загустевший, отравленный воздух, и дышать становится всё тяжелее с каждым шагом. Иногда вдали виднеется знакомый силуэт, который Борис так неистово ищет среди вымершего ландшафта. «Валера!» – пытается позвать он, но отчаянный окрик так и замирает в миллиметре от потрескавшихся губ. Борис заходится приступом кровавого кашля и просыпается. Больница, в которой он теперь проводит круглые сутки, почти ничем не отличается от безликих мест в его снах: те же мёртвые белые стены и давящая, безжизненная атмосфера бессмысленности всего происходящего. Днём над Щербиной суетятся врачи, имитируя некое подобие жизни, но их старания уже не интересуют политика; с некоторых пор он принадлежит только своим снам, в которых ищет своего Валеру и даже находит под конец. Борис видит его силуэт на горизонте и бежит по пустоши к нему, беззвучно зовёт, тянет руки, но никогда не успевает добежать: то его увозят в машине люди в строгих костюмах, то Валерий обращается в полосатого кота и скрывается где-то в подвалах. Пару раз Борис видел во сне его мёртвое тело, подвешенное за петлю на шее – и просыпался, задыхаясь от слёз и судорог по всему телу. Борис ненавидит себя за то, что не смог спасти его; хотя как бы он спас, будучи сам полуживым от последствий радиации и под прицелом КГБ? После пробуждений Борис больше не может заснуть. Или не хочет, чтобы снова не видеть безлюдных заброшенных мест и не чувствовать собственного угнетающего бессилия. Почему, если уж ему суждено с завидным постоянством видеть Припять и её окрестности, почему он не возвращается в те невозможно уютные вечера, когда познал с Валерием это новое чувство – родство душ, ощущение опоры, надёжного плеча и доброго сердца рядом, а потом благодарность, восхищение и любовь? Они никогда не говорили о любви, даже тогда, когда вечера стали заканчиваться тёплыми объятиями и поцелуями, но Щербина был уверен в своём чувстве. Да, это странно, любить мужчину, причём такого непохожего на самого Бориса, но разве в этой истории с Чернобылем вообще было хоть что-нибудь нормальное? Быть может, радиация проникла в его мозг и что-то там перестроила, но это тоже было уже неважно. Борис знал, что любит Валерия Легасова. Пока они вдвоём находились вдали от остального мира, занимаясь ликвидацией последствий катастрофы, Борис был уверен во взаимности своих чувств: он видел её в улыбках, чувствовал в прикосновениях, в самой атмосфере, окружавшей их. Почему же ему не могут сниться их ласки и поцелуи? Почему всё время радиоактивная пустыня и бесплодные попытки встретиться снова? Where are you now? Where are you now? Where are you now? Was it all in my fantasy? Where are you now? Were you only imaginary? (Где ты сейчас? Где ты сейчас? Где ты сейчас? Был ли ты всего лишь моей фантазией? Где ты сейчас? Не плод ли ты моего воображения?) С тех пор, как они расстались, Щербине было всё сложнее верить во взаимность. Жить в одном городе и не иметь возможности увидеться – это безумно тяготило политика, всегда такого сильного и уверенного в себе, подтачивало его изнутри сомнениями, что всё произошедшее с ними в Чернобыле было не более чем жестом отчаянного человека, который потянулся к единственному доступному источнику тепла. Любил ли его Легасов? Учёные такие странные люди, в этом Борис уже успел убедиться на все сто процентов. Валерий был всегда таким неловким в общении с людьми, словно появился на свет из пробирки и всю жизнь провёл в химической лаборатории, среди таких же друзей-пробирок. Когда ему приходилось общаться, то в глазах его часто мелькало странное изумлённо-испуганное выражение, как будто химик спрашивал себя: «Ой, а это кто, люди? Живые люди, прям настоящие? Ой, а делать-то что с ними, они же не говорят на языке химических формул!» Борис по праву считал себя в некотором роде исключением, но откуда ему знать наверняка? Может, Валерий просто привык к нему, как привыкают к людям дикие животные, выращенные в неволе – но от этого они не перестают быть дикими. Может, Легасов вовсе и не любил его. От этой мысли вспоминать их уединённые моменты становилось ещё сложнее, чем каждую ночь пересекать опустевшие поля или дворы. Щербина до сих пор помнил вкус и податливость губ учёного, его мягкий и шершавый язык, от прикосновения к которому что-то сладко поджималось внизу живота. Он помнит слишком много, и это слишком хорошо, чтобы являться ему в снах, оставляя после себя болезненную лавину сомнений. Снились ли Легасову радиоактивные пустыни Чернобыля и пустые окна домов в Припяти? Или он вообще не мог спать с тех пор, как вернулся из судьбоносной «командировки»? Борис поневоле чувствовал себя преданным, брошенным, когда узнал о самоубийстве Валерия. Он ушёл, ничего не сообщив, ничего не оставив после себя – кроме аудиокассет, конечно. Но эти кассеты предназначались миру, они были созданы для общего блага, а Борису, лично Борису он не оставил ничего. Просто взял и пропал навсегда; и после своих трудов в Спитаке и этой ужасающей новости о том, что Валеры больше нет Щербина чувствовал себя лишь тенью себя-прежнего. Он словно выцветал, постепенно превращаясь в призрака и тонул в пучине собственного бессилия, становясь с каждым днём всё более чужим для этого мира. Where are you now, Atlantis Under the sea, Under the sea Where are you now? Another dream, The monsters running wild inside of me, I'm faded. I’m faded. So lost… (Где ты сейчас? Ты Атлантида На дне моря, На дне моря. Где ты сейчас? Очередной сон, Монстры бушуют внутри меня, Я исчезаю. Я исчезаю. Я так потерян…) Его слабость была видна невооружённым глазом, и этим не преминул воспользоваться товарищ Чарков, вызвавший Щербину к себе спустя несколько месяцев после второй годовщины аварии. Глава КГБ с непринуждённой улыбкой повёл разговор о Валерии Легасове, с удовольствием наблюдая за полными боли глазами собеседника. Чаркову как будто нравилось заставлять людей страдать, он откровенно наслаждался покрасневшими глазами и участившимся дыханием Бориса. Речь шла о кассетах: первые пять КГБ конфисковало, но не успело сохранить в секрете: нелегальные копии быстро разошлись по учёному миру и правда, такая неудобная для репутации Советского Союза, стала всплывать на поверхность. Борис подумал, что здесь не обошлось без вмешательства Хомюк, но Чаркову, естественно, ничего не сказал. Тем более что главе КГБ куда интересней была шестая кассета. КГБ предполагало, что в ней есть скрытый шифр, но они так и не смогли его найти, потому и обратились за помощью к человеку, который, как они думали, знал академика Легасова лучше и мог помочь им с расшифровкой. С тех пор Чарков со своими сладенько-приторными угрозами ушёл в прошлое, Щербина проводил круглые сутки под наблюдением врачей, а шифр так и не был найден, если он вообще там был. Зная Валерия, Борис мог предположить, что если тот и использовал шифр, то ключ к нему должен быть на поверхности. В этом была погрешность КГБ как организации в принципе: будучи специалистами в заговорах, в поиске глубинных смыслов и соединении несоединяемого, они вполне могли пропустить нечто очевидное и не почуять угрозу в чём-то слишком простом и невинном, каким и был Валерий при жизни. Эта кассета хранилась в прикроватной тумбочке Бориса в больнице. Это было последнее воспоминание о Легасове, чудом попавшее к нему из цепких лап Чаркова, и пусть оно и правда ничего не значило, Борис хранил его, как ценнейшее сокровище на свете. В больнице не было возможности слушать запись, но это было и неважно: просто беря прозрачный пластиковый прямоугольничек в руки, Щербина мысленно прокручивал в голове всё, записанное там. Он столько раз послушал это в поисках несуществующего шифра, что помнил текст почти дословно. «Ядерная катастрофа на Чернобыльской АЭС – это чистейшее безумие. Такого никогда не было за всю историю человечества. Если бы не изъян в строении реактора, последствий было бы меньше. Безумие, чистейшее безумие. Единственное, что подтолкнуло реактор ко взрыву – халатность работников станции. Когда реактор взорвался, погибли люди. Об общем количестве жертв думать страшно. Хотя итоги по погибшим подводить рано. Аналитическим путём их число можно будет выяснить только спустя пять или более лет. Юноши-новобранцы, может быть, проживут ещё немного дольше. Больше всего мне жаль мирных жителей. Они точно ничем не заслужили быть в центре такой катастрофы. Разные люди погибли: старики, женщины, дети. И молодые пожарные, пожертвовавшие собой в первую ночь. С ума сойти, сколько людей погибло и погибнет». Запись эта была в духе Валерия: слезливая, наивная, совестливая. Но КГБ насторожило больше то, не что он говорил, а как он это произносил. Легасов говорил очень торопливо, словно не задумываясь о смысле сказанного, но делал очень большие, неестественные остановки между предложениями. А в конце, после самой затяжной паузы Легасов внезапно произносил: «Наïвний дурень» – и запись обрывалась. Последняя фраза – сказанная на украинском – и заставила Чаркова обратиться к Щербине, ведь кому как не ему, коренному украинцу, могло предназначаться это послание? Именно так окрестил Валерия сам Щербина – «наивный дурак». Возможно, это было ключом к шифру, но Борис всё равно его не нашёл, как ни искал. Поднявшись с кровати, Борис с трудом сдержал стон боли. Тело ему практически не повиновалось, болезнь неутешительно прогрессировала. Он зажёг настольную лампу (всё равно больше не уснёт сегодня) и достал из тумбочки кассету. Ничего особенного, кассета как кассета. Цифра «6» на корешке картонной обложки, написанная неровно, будто рука писавшего дрожала, отчего хвостик вышел похожим на букву «б». Если бы это могло что-то значить… «Б» - значит «Борис». Могла ли кассета предназначаться ему изначально? Может ли быть теория Чаркова о том, что именно Борис сможет разгадать некий шифр, небезосновательной? Щербина не знал. Его самого не настораживала ни странная манера повествования на записи, ни кривая цифра. Мало ли как может себя вести человек накануне самоубийства. Не исключено, что учёный и вовсе мог тронуться умом в таких условиях, которые ему «обеспечило» государство после памятного выступления в суде. Ум был главным инструментом в жизни Валерия Легасова, и отсутствие научной работы и всеобщее презрительное молчание могли выбить его из колеи. И всё же Борис злился, скорее от бессилия, чем по-настоящему испытывал гнев. Почему, почему всё так сложилось? Как так могло произойти, что государство, называющее себя справедливейшим в мире, так довело одного из лучших своих граждан? Как так получилось, что даже один из самых высокопоставленных чиновников этого самого государства не смог вытащить своего друга и любимого из этой трясины безумия и отчаяния, а вместо этого сам погрузился в неё? «Зачем, ну зачем ты покинул меня, Валера? – яростно шептал Борис в темноту палаты, сжимая в руках кассету. – Почему покинул меня, не предупредив, почему не дождался? Как ты мог оставить меня одного? Если бы ты подождал, если бы ты любил меня, ты бы сказал об этом. Ты же умный, ты гений, ты нашёл бы способ. Мы бы встретились с тобой здесь, в шестой радиологической, мы бы лежали в одной палате и умирали вместе. Умерли бы в один день, как в сказках, держась за руки, слышишь? Потому что только так должны умирать те, кто любит. И нам бы позволили провести последние наши дни вместе, потому что два жалких умирающих старика вряд ли способны быть угрозой для великого советского будущего. С тех пор, как ты сказал, что нам осталось пять лет, я уже знал глубоко внутри, что хочу провести их только с тобой. Но ты не любишь меня. Не любил… наверное… теперь я уже никогда не узнаю об этом». Борис откинулся на подушки полусидя и провёл остаток ночи, погрузившись в дрёму на грани сна и яви. Утром на пороге палаты Щербины появился незнакомый парень, судя по возрасту – ещё интерн. Очень худой и бледный, с умными глазами, он вежливо представился, хотя было видно, что он немного нервничает перед важным государственным деятелем. – Борис Евдокимович, здравствуйте. Меня зовут Валдис Тормис, я буду помогать Вашему лечащему врачу наблюдать за… хммм… течением Вашей болезни. Вы позволите мне сделать стандартный осмотр? Удивительно, но Щербина проникся к юноше с первого дня общения очень добрым и тёплым отношением. В последнее время люди, особенно врачи, раздражали Бориса – своим расшаркиванием перед ним, ненужными подбардиваниями, подобострастными и виноватыми взглядами. Валдис оказался очень спокойным и собранным, от него веяло юностью, временем надежд и упований, которых у самого Бориса не осталось. Иногда интерн оставался на ночь, и его ненавязчивого присутствия в палате было достаточно, чтобы проспать до утра, хотя сны и не отступали. Пару раз он даже будил Бориса, смущённый его слезами и криками. Но больше всего Щербине запомнился случай, когда он впервые увидел на этом бледном лице улыбку. «Влюбился», – мысленно констатировал Борис, ощущая горькую радость где-то в районе солнечного сплетения. Это было так чудесно, что любовь продолжала жить и покорять сердца людей, вот только Борис думал, что ему самому больше никогда не удастся почувствовать вкус своей последней любви. These shallow waters, never met What I needed I'm letting go A deeper dive Eternal silence of the sea I'm breathing Alive (Эти безжизненные воды никогда не были тем, В чём я нуждался, Я всё отпускаю И погружаюсь ещё глубже, В бесконечную тишину моря, И я дышу, Живой) Выныривая из очередного сна, наполненного душными кварталами Припяти-призрака, Щербина долго не мог отдышаться и затравленно жмурился от света настольной лампы. Валерий снова был так близко, как будто даже ближе, чем раньше, но в последний момент раздался выстрел, и не было ни крови, ни падающего замертво тела: образ Легасова просто растаял на глазах Щербины, когда в его груди образовалась дыра от пули. Борис чувствовал жгучее разочарование и боль, будто это ему прострелили сердце насквозь. Снова не спас. Снова не добежал, не помог. Когда Борис проморгался, он обнаружил Валдиса, сидящего в круге света, падающем от лампы. Интерн широко улыбался, читая какую-то записку. – Парень. Слышишь, Валдис? – просипел Щербина, сетуя на то, что не мог самостоятельно даже повернуться на другой бок. Валдис вздрогнул и обернулся, пытаясь вернуть лицу серьёзно-сдержанное выражение. – Дай воды глотнуть. Интерн послушно принёс стакан и помог бывшему политику приподняться. Щербина выпил, борясь с тошнотой и кашлем, а потом лёг обратно, но не закрыл глаза, а стал внимательно смотреть на молодого парня. – Что это у тебя там? – поинтересовался Борис, криво улыбаясь уголком губ. Валдис обернулся на клочок бумаги, оставленный на тумбочке, и тоже не смог сдержать улыбки. Он взял записку и, держа её с трепетным восторгом, поднёс её к глазам Щербины. Политик разочарованно нахмурился: записка оказалась просто набором химических формул, написанных через запятую. – А, понятно. Учёба, да? – Да нет же! Это… шифр. У нас это не очень приветствуется, а ещё ей нравятся умные парни. Так что мы переписываемся вот так. Нужно написать названия формул буквами – в столбик, и первые буквы всех предложений образуют новое предложение. Хм. – Даже так? И что же здесь написано? – Ну, смотрите, – интерн пустился в интригующие объяснения, и его горящие глаза напомнили Борису взгляд Легасова, когда тот объяснял ему устройство атомного реактора. – Н2О2 – перекись водорода, значит буква «п». N2O – оксид азота, буква «о». I – понятно, просто йод. Это, хммм, диоксид серы и так далее. Тут написано «Пойдём в кино». Она согласна на свидание со мной, понимаете?.. Тут юноша, кажется, понял, что немного увлёкся от счастья, как бывало, не мог остановиться Валерий, если его «несло». – Ой, простите, Вы, наверное, хотите спать, а я… – Если бы мне было неинтересно, я бы не спрашивал. Не боись, парень. Щербина слабо похлопал его по плечу и отвернул голову от света, прикрыв глаза. Может быть, удастся действительно ещё уснуть, только чтобы ещё раз, хоть издалека увидеть Валеру… Нет, Борис явно что-то упускает. Эта мысль разбудила его перед самым концом смены Валдиса. – Валдис. Раздобудь мне, пожалуйста, карандаш или ручку и бумагу. Срочно, – сказал Борис, сам поражаясь вдруг проявившемуся металлу в голосе. Шифр, которым пользуются наивные гениальные учёные вроде Валдиса, но пропущенный агентами КГБ? Может ли быть такое, что последняя шестая кассета и правда содержала в себе шифр? Валдис послушно принёс Щербине письменные принадлежности, и, хотя в глазах его мелькало сомнение в способности умирающего держать ручку и что-то писать, он тактично промолчал. А Борис как никогда чувствовал в себе прилив сил. Он даже сел самостоятельно, тяжело опираясь на подушки. Когда он начал писать, Валдис как раз оставлял свою ночную вахту, а его сменщик – лечащий врач – ещё не появился, и Борис некоторое время мог побыть в блаженном одиночестве. Он стал писать, кусая губы и с трудом сдерживая гулко бьющееся сердце – казалось, оно вот-вот вылетит из груди. «Ядерная катастрофа на Чернобыльской АЭС – это чистейшее безумие. Такого никогда не было за всю историю человечества. Если бы не изъян в строении реактора, последствий было бы меньше. Безумие, чистейшее безумие. Единственное, что подтолкнуло реактор ко взрыву – халатность работников станции. Когда реактор взорвался, погибли люди. Об общем количестве жертв думать страшно. Хотя итоги по погибшим подводить рано. Аналитическим путём их число можно будет выяснить только спустя пять или более лет. Юноши-новобранцы, может быть, проживут ещё немного дольше. Больше всего мне жаль мирных жителей. Они точно ничем не заслужили быть в центре такой катастрофы. Разные люди погибли: старики, женщины, дети. И молодые пожарные, пожертвовавшие собой в первую ночь. С ума сойти, сколько людей погибло и погибнет». Я тебе кохаю Борис Щербина чувствовал, как у него ослабевает что-то в животе. Он смотрел на результат своих трудов, прерывисто дыша и не веря своим глазам. «Ты это сделал, Валера. Ты сделал шифр, чёртов гений. Ты не бросил меня, ты любил меня, всегда любил, и оставил мне признание на моём родном языке! Ты любишь меня!!! Валера, мой Валера, как я мог сомневаться в тебе?» – в голове, как фейерверк, взрывались тысячи мыслей, таких ярких, таких всепоглощающе счастливых, что Борис буквально забылся в ослепительном моменте понимания и осознания. Легасов любит его. Он оставил ему послание. Не бросил… Where are you now? Where are you now? Under the bright, But faded lights, You set my heart on fire. (Где ты сейчас? Где ты сейчас? Под яркими, Но исчезнувшими лучами Ты зажёг моё сердце). Борис бежал по Припяти, и его ликующий возглас подхватывало эхо в пустых домах, но оно не было устрашающим. Город, ставший свидетелем не только катастрофы, но и невероятного чувства, праздновал вместе с ним торжество любви. – Валера! – кричал Борис так, будто лёгкие не были забиты раковыми опухолями. Дышалось легко и свободно. Звук этого прекрасного имени снова подхватывал и множил безлюдный город. Ноги вывели Щербину в парк, недалеко от гостиницы, где они любили гулять ночами. Сейчас где-то за дымной завесой неба сияло солнце, освещая тропинки и деревья тусклым серым светом. Щербина свернул с главной аллеи, не сбавляя шага – и увидел перед собой знакомый силуэт в серо-голубом пиджаке. Ветер трепал его тёмно-рыжие, тронутые сединой волосы, очки поблёскивали толстыми стёклами. – Валера! Легасов обернулся и потушил в ближайшей урне недокуренную сигарету, а потом двинулся навстречу Щербине и позволил сжать себя в собственнических объятиях. – Я тебе теж, – шепнул Борис Валерию по-украински, и учёный тихо рассмеялся. Сердце Бориса невольно ёкнуло – он обожал звук этого смеха, ощущение его тепла под своими руками, неровную кожу щеки, в которую он уткнулся губами. – Я нашёл тебя. Боже, я нашёл тебя. Я так ужасно скучал, Валера, мой Валера… Легасов в ответ стиснул плечи Щербины, всё ещё счастливо посмеиваясь. – Я очень ждал тебя, Боря, – радостно выдохнул Валерий, поднимая голову и встречаясь глазами с любимым. Взгляд химика светился бесконечной нежностью и преданностью. – Прости, что так долго. Но знаешь, ты гений. Ты действительно гений. – Всё хорошо. Теперь я рядом. Мы вместе. – Да, – взволнованно ответил Борис и утянул Валерия в сладкий поцелуй. *** – Товарищ Тормис, вам определили две новых палаты, подойдите ко мне за карточками, когда будете готовы к смене, – прозвучал за спиной Валдиса строгий голос врача. – Но у меня же был… – попытался возразить интерн. – Ваша предыдущая палата пуста. Делайте свою работу, не отвлекаясь на глупости, – врач развернулся и ушёл в ординаторскую. Валдис тяжело вздохнул и опёрся на стену. Он понимал, почему палата Бориса Щербины опустела. 22 августа 1990 года, вчера. Позже Валдис узнает, что Щербина умер со счастливой улыбкой на губах. I'm faded…