Простите, родные

Ромал раздражённо ходил по вагону. Он никак не мог поверить в то, что произошло пару дней назад. А произошло вот что… … Кондуктор работал как всегда, пока не стал бледный, как бумага, и его глаза не заблестели. — С тобой все нормально? — спросил тогда Ромал. Сонни кивнул, что все хорошо, но затем упал в обморок. Приехавший врач поставил диагноз — туберкулёз лёгких, и перевёл кондуктора в реанимацию. … Ромал вздрогнул от шума открывающейся двери, это были Бадди и Гилберт. — Вы хотели нам что-то сказать? — спросил Бадди. — Да. Кондуктор тяжело болен. Врач сказал, что дня два он протянет, а больше не обещал. Я собираюсь его навестить, пойдёте со мной? — спросил Ромал и внимательно посмотрел на детей. — Да, конечно, — с готовностью ответил Бадди, Гилберт просто кивнул. Через пару часов они были в больнице. К кондуктору их не пустили, и они ожидали в коридоре. — А с чего началась его болезнь? — спросил Бадди у Ромала. Тот начал рассказывать: — Кондуктор часто чувствовал слабость, у него кружилась голова, он отказывался от еды и воды. Так продолжалось больше трёх дней. Потом он начал падать в обморок, и врачи обнаружили туберкулёз лёгких в тяжёлой форме. Тут двери открылись и врач пригласил одного зайти в палату. Пошёл Ромал. Сонни лежал на постели, повернув голову к стене. Весь он казался маленьким, с исхудалым лицом, на котором чудесно сверкали два чёрных глаза. Ромал подошёл к постели кондуктора совсем близко. Он хотел обнять его. Тут в палату тихо вошли Бадди и Гилберт и осторожно приблизились к кровати кондуктора. — Сонни, трудно тебе? — тихо спросил Ромал, стараясь вложить в вопрос как можно больше нежности и ласки. Сонни неторопливо отвёл от стены свои блестящие глаза и взглянул на всех. — Трудно, Ромал, — проговорил он каким-то глухим, хриплым голосом. — Трудно! Сонни приподнялся на постели и поцеловал Гилберта, затем обнял Бадди и Ромала, а потом устало опустился на подушку. — Ромал, возьми, — прошептал Сонни, протягивая Ромалу небольшой медальон. — Я хочу, чтобы он был у тебя. Ромал бережно принял медальон и смахнул слезу. Гилберт, не сумев сдержать слез, кинулся на грудь к дяде. Тот нежно прижал его к себе и тихо прошептал: — Прости, родной. Простите все меня. Новая тишина воцарилась в комнате. Только тиканье часов нарушало воцарившееся безмолвие… Пошла минута, другая — тишина. Сонни дремал, положив одну руку на грудь, а второй перебирая складки простыни. — Сонни, — тихо позвал Ромал. Ответа не было. Пальцы перебирали все медленнее и медленнее, наконец, рука бессильно упала на постель. Он забылся сном, беспомощный и прелестный духовной трогательной красоты. Ромал с детьми, сдерживая слезы, вернулись в поезд. На следующее утро врач пришёл в поезд, бледный, с усталыми красными глазами. — Кондуктор скончался сегодня ночью! Ромал, дети, и все работники горько заплакали… Он лежал худенький-худенький в пышном белом гробу. На восковом лице с плотно сомкнутыми, точно слипшимися веками глаз смерть запечатлела свой холодом пронизанный поцелуй. Оно было величаво — покойно и как-то важно — это не детское лицо, мертвое и прекрасное новой таинственной красотой. Его похоронили под молодой вишней, на холме. На могиле поставили белый мраморный крест с надписью: «Здесь покоится кондуктор поезда динозавров. Спи с миром, милый друг.»