Did yo, Robert?

Девочка, ты так красива Будь осторожна Ведь ты завладела сердцем монстра. Он смотрит на неё тяжёлым изучающим взглядом, как смотрит кошка на почти исдохшую мышь, пытающуюся выбраться из её плотно сомкнувшихся когтей. Он тянет её за хвост обратно к себе, нарочито отпуская его кончик в последний момент, чтобы она могла глотнуть свободы, а потом пасть обратно в его руки. Этот метод, как показывает практика, работает. Три года проходит, а она снова в Дерри, снова проходит возле дома на Нэйблт-стрит и оборачивается. Отблеск солнца играет в её тускло-светлых волосах, ставших длиннее с их последней встречи, а во втором глазе, закрывающим пугающую пустоту, вспыхивает холодный огонек. Он чувствует её. Ощущает за километр. С первого медленного движения колес машины по мокрому гравию до болезненно сжавшегося сердца возле колодезного домика, где они в первый раз встретились. Она смотрит с тоской на сложенные вокруг дыры в земле камни, и на её лицо нападает меланхолия. Такое красивое и вытянувшееся, без детской пухлости. Она уже совсем взрослая, и это делает её другой. Чуждой и незнакомой, словно она — совершенно другой человек. Но что-то в ней все то же. Она все так же любит сахарную вату в луна-парке, вскрикивает и поднимает руки вверх на корабле викингов, когда его штормит из стороны в сторону, танцует и кричит любимые песни на всю улицу, как будто вокруг никого нет, и улыбается. Очень много, с ямочками на щеках. И губы её на вкус словно вересковый мёд — терпкие, сладкие, тягучие и податливые. Они касаются его губ, приоткрываются и пытаются захватить с затаенной нежностью. Он помнит, как она целовала его в том доме, когда ей было шестнадцать. Девочка, у которой опыта будет в любовных делах побольше, чем у столетнего дряхлого монстра. Он усмехается ей в рот, надавливая большим пальцем на подбородок, и Кэйтлин запрокидывает голову. Она выросла. Но он всё ещё прилично её выше. Чтобы встретиться глазами, ему приходится сильно наклониться, а ей — поднять голову. У него глаза в этом обличье серо-зеленые, совсем как лес в этом проклятом городишке. Она говорит это «Бобу» на ушко, словно маленький секрет, и целует в него же следом, втягивая между зубов мочку уха. «Боб» покорно склоняет голову, и она у него кружится, кружится, кружится, и грозится вот-вот оторваться от тела и улететь, как один из его любимых шаров. Потому что Кэйтлин здесь, она целует его и не спешит убегать. Он опирается локтями на стену позади неё, и загнанно ей дышит в шею. Как зверь, пойманный в капкан. Её пальцы, стягивающие с него майку, белизна которой режет глаз, имеют луновидную форму ногтей. Они царапают по-кошачьи живот, и гладят сладко, маняще, забираясь под резинку трусов. Оно не привыкло к прикосновениям людей, к тесному физическому контакту — тем более. Но ей он позволяет себя касаться везде, чувствуя себя как настоящий девственник. Она — его первая. Во всех смыслах. Была и остаётся. Её смех обжигает ему скулу, и «Боб» жмурится от удовольствия. У него под веками пляшут догорающие угольки, искры, но никак не мёртвые огни. Боб полностью растворяется в том, как ладонь Кэйтлин смыкается вокруг его члена, и движется плотным кольцом. Если она заметит сейчас рыжину в его глазах, он — пропал. Она выставит его за порог своей снятой на неделю квартирки, и они увидятся снова лишь когда у него будут волчьи намерения её сожрать, а у неё — дать ему по башке битой, если та найдется. О, а у Кэтти она всегда находилась, когда он появлялся рядом. Но «Боб» и не догадывался, что всё это время Кэт смотрела ему в глаза. Она следила за ним так же пристально, как и он — за ней. Её губы смыкаются у него на пульсе мягким обхватом змеи, на бьющейся синей венке, и он испускает побеждённый стон в её висок. И шепчет, что он весь её — от ниточек нервов до распадающихся молекул, до последнего иссушающего поцелуя и первого утреннего прикосновения. У Кэйтлин сохранился все тот же понимающий взгляд — она поднимает на него глаза и смотрит. Они горят у неё по-своему и без света, а сердце гулко гуляет под ребрами. Он почти может ощутить его в ладонях, когда гладит её грудь, ощутить его меж пальцев, прикасаясь к её заострившимся соскам, и сжать, прижимаясь к её губам. Оно трепещет, бьётся из последних сил, пытаясь вырваться, и умирает. Оставаясь ненужным, съедобным куском мяса. Роберт приоткрывает мерцающие мертвым золотом глаза. Она шепчет, как до этого он шептал. «И вот она — я во тьме. И я остаюсь в этой тьме вместе с тобой». Её подбородок своевольно дёргается под его губами, словно у неё судорога. Предсмертный мандраж. «Роберт» гладит её по волосам, и прижимает к себе осторожно. В этом жесте и опасность, и забота. Она не может растолковать его, как-то, что он ей не навредит. Она не может его толковать никак. Из голубых глаз, таких же, как безоблачное небо над Дерри, текут такие же голубые слезы. Всё это — лишь фальшивка. Попытка сыграть в овцу, когда у тебя под шкурой дремлет настоящее животное. Он спускается губами по её животу, и слышит, как бьются об его внутреннюю сторону бабочки. Они вздрагивают и обмирают, как сама Кэйтлин, когда он касается её разгоряченного лона мокрым, холодным языком, одним движением раздвигая складки. Она шумно дышит и попеременно гладит пальцами его по остриженному затылку, глотает слюну и облизывает губы, оставшиеся совсем без защитного блеска. Его длинные пальцы сводят с ума каждый дюйм её кожи. Её охватывает гусиная кожа, она чувствует, как фалангами он гладит её под ягодицами, чтобы она расслабилась. Своими костлявыми, неуклюжими пальцами. Он весь сам по себе — одно большое недоразумение, но разве она когда-нибудь ему об этом скажет? «Боб» призывно целует её в клитор, и ноги Кэйтлин подгибаются. Конечно же, нет. Когда они оказываются на полу гостиной, она снимает с себя оставшуюся кофту и остаётся в одной лишь юбке в клетку. Он, честно говоря, не сильно смыслит в контрацепции, поэтому она сама разрывает упаковку, садясь на него сверху. Её светлые волосы щекотят ему лицо и шею. — Давай помогу.. И её слова не кажутся сейчас смущающими, а напряжённое лицо — странным. Он помогает ей снять с себя штаны и натянуть презерватив, потому что кто знает, как всё пойдёт дальше. Он вынужден подчиняться законам той формы, которую принимает, и никто не отменяет, что из-за его неопытности она не обзаведется парой отпрысков. Кэйтлин опирается руками по обе стороны от его головы. Он гладит её по бёдрам, указательными пальцами проходясь по кружевной ткани белых чулок, и несильно тянет на себя. Она принимает его в себя без особого дискомфорта. Как удобно уже не быть девственницей и обучать кого-то. Но его всё равно по этому поводу берет лёгкая доля зависти и, что самое странное, ревности. «Роберт» скользит пальцами вдоль её позвоночника. Бегающие мышцы под его пальцами гонятся друг за другом в ровном ряде движений, определённых их общим, но ею заданным темпом, и он останавливает их движение лишь когда добирается до поясницы. Её тело будто танцует на нём. Исполняет фееричный танец, от которого он не может оторваться. Он помогает ей, придерживает, организовывает поддержку, прощупывая выпирающие ребра и грудь, которую он оглаживает и болезненно — долго сжимает. Кэйтлин откидывает голову, и он позволяет себе привстать, притягивая её ближе, ещё ближе к себе, пока их лбы ни соприкасаются, пока он ни ощущает её дыхание на своих губах — теплое и сбивчивое. У людей это называется, кажется, не просто заниматься сексом. Это называется занятие любовью. Он захватывает её губу, и языком скользит во внутрь, натыкаясь на солод и привкус от ментоловых сигарет. Что-то меняется, а что-то навсегда уходит вместе с нами из детства. Она забрала с собой курение и распущенность, но ему нравится эти два в ней. «Боб» ускоряется, толкаясь в неё, и старается всё сделать ровно так, чтобы не кончить первым. Не выходит. Кэйтлин доводит себя до оргазма сама, доводя дело до финала уже пальцами. У него плывет голова, горят лёгкие, а все тело трепещет из-за жара. В голове и сердце — благоговейная пустота. Он не скупится взять их в рот, пробуя её на вкус. Облизывая сначала один, затем второй, третий и выпуская с глухим, хлопающим звуком из своего рта. Все это время неотрывно глядя в её помутневшие от нахлынувшего наслаждения глаза. — Я знаю, что это ты. Произносит она упавшим голосом. В нём печаль, а в глазах — тоска. Она должна ненавидеть Роба сейчас, наверно, очень сильно. Он молчит и устало утыкается лбом в её голый живот, и ничего не говорит, ластится к её ладоням и ищет в них ласки. Защиты. Покоя. Кэйтлин берет его лицо в свои руки. Кукольное, худое и бледное. Совершенно не похожее на лицо монстра. — Зачем такое?.. Он и не знает, что ей ответить. Чтобы понравиться ей, хотя она любила его даже чудовищем в гриме и нелепом костюме? Чтобы она почувствовала себя нормальной, и не уезжала из Дерри, стоило только рассвету забрезжить в небе? — Я не знаю. И в его ответе больше честности, чем во всех других сказанных за сегодня словах. — Ты поражаешь иногда меня своей глупостью, создание, пришедшее от динозавров. Вот вроде бы старше моего прадеда, а все равно ведёшь себя как типичный мальчишка. — Типичные мальчишки не едят детей, моя дорогая, и не пугают людей до усрачки. Она опускает на него обескураживающий взгляд, и он замолкает, понимая, что может сейчас получить. — И не приходят, переодетые в человека, к девочкам, которые им нравились много лет назад. На это ему нечем парировать. Кэйтлин права. В очередной раз. — Так что ты нетипичный монстр, Пеннивайз. От своего «позывного» он вздрагивает. Она не должна была произносить его сегодня, но все равно это сделала. Зачем? Он поднимает на неё сине-зеленые глаза. — А ты нетипичная для той, кто ненавидит меня всем сердцем.