Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцанье Ее расширенных зрачков. — Николай Гумилёв, стихотворение «Она»
Она запивала абсент текилой и жаловалась на паршивые сигареты. Монпарнас смотрела на эту никчемную художницу с разводами красок на бедрах и пальцах, пыталась найти хоть что-то отталкивающее в её неопрятных шмотках, взъерошенных черных волосах, смазанной бордовой помаде, шальном ядовитом взгляде. И не находила, отвлекаясь на плавные движения, звонкий хмельной смех, насмешливые речи. Эр выглядела как воплощенный в жизнь женский идеал декадентов — убийственно красиво. Кто, помимо неё, в двадцать первом веке использует мундштук? Кто носит рваные чулки так же естественно и непринужденно? Словно какая-нибудь сирена или русалка из потерянного славянского язычества, она завлекала томностью и загадкой. Притягивала к себе всех тиранов, маньяков и душителей собственной разбитостью, самопровозглашенной виктимностью. В общем-то, поэтому Марго и здесь. Девушка сняла шляпу, тут же поправляя выбившиеся из укладки темные пряди и вешая головной убор на кривоватый деревянный крючок. Квартира-студия тонула в тающих отсветах вечернего солнца, творя атмосферу невероятных контрастов, всё будто покрылось тонкими слоями двух цветов — нежного персика и морозной синевы. И с каждой секундой пребывания здесь Марго, оттенки всё темнели и темнели, норовя смешаться в ночную грязь. Букет красных роз плавно перемещается из рук гостьи на поверхность старенького пианино. Цветы понуро возлегли в сантиметрах пыли. Марго всегда приносила розы. Марго всегда игнорировала то, с кем они ассоциировались у художницы. Здесь повсюду можно заметить засохшие букетики во всевозможных сосудах, от обычных ваз до чашек и банок из-под кофе. Этот мертвый сад из рассыпающегося гербария полностью сочетался с энергетикой квартиры, со всем интерьером, с самой владелицей. Разруха и упадок почти синонимичны имени художницы, её личности. Марго не преувеличивает в сравнениях, не любит предавать чему-то слишком большое значение, но Эр побраталась с трагедией ещё где-то на первом в своей жизни стакане абсента, приходится отдавать их союзу должное. Это место враждебно всему, из чего состоит и на чём держится мир Монпарнас. Идеальные костюмы с иголочки, обувь от самых прогремевших брендов, нескончаемое насилие, адреналин, ворованная роскошь, широта вкусов и желаний, погони, мигалки, убийства и власть. Марго хочет и берет, подчиняет законы и правила своим прихотям, ломает морали и чужие жизни, цепляется за материю всеми пальцами своих рук, всеми мышцами своего тела, лишь бы не соскользнуть, лишь бы не упустить только что присвоенное. Ей тяжело смотреть на измерение Эр, где нет ни желания быть, ни сил на это. Ей настолько плевать на себя, что впору грустить и плакать, но она смеётся задорнее самых счастливых, смотрит игривее самых падших и целует так, как не целуют живых. Марго магнитит к этой девушке с пугающей силой и как слезать с подобной наркоты, увы, люди ещё не придумали. — Ты могла бы убить меня, — Адель отставляет подальше палитру, опускает длинную кисть в растворитель и поворачивается к собеседнице. Темно-зеленый халат не завязан, являя на обозрение чёрное нижнее бельё и бледное, худое тело. Густые кудри по плечи и широкие брови заметно выделяются из-за белого савана кожи. Глаза полупьяно горят малахитом. — Я могла бы сделать, что похуже, — и вовсе не шутки, девушки серьезны, слова правдивы, а взгляды скрещены как на дуэли. — Выпьешь? — бровь художницы вопросительно подпрыгивает вверх. — Только если у тебя есть бренди. — Сойдёт и вино, — она отходит к серванту, слышится стук бутылки, звон бокалов и почти грубое молчание. Марго стягивает с ладоней кожаные перчатки, небрежно кидает их возле кровавого букета и сбрасывает с плеч пальто. Через минуту босые ступни художницы громко шлёпают по холодному полу и она застывает подле своей гостьи с поднесенным бокалом белого сладкого. — Ты совсем не умеешь выбирать напитки, дорогая, — Монпарнас делает пару глотков и презрительно морщится. — Помилуй, главное ведь градус и цвет. Они долго обсуждают мелкие темы, пересказывают просмотренные за неделю разлуки фильмы, роняют издёвки или незаметные комплементы, но совсем не говорят о главном. У Марго в кармане пальто заряженный револьвер и огромное влияние внутри парижского криминала. У Адель в сердце метафорическая дыра и груда пустых бутылок вперемешку с неидеальными портретами в мусоропроводе. — Я ждала нашей встречи, — шёпотом, никому не нужные откровения. Марго снова даёт слабину. Адель вливает в себя содержимое очередного бокала и перемещается с мягкого сидения софы на колени своей сегодняшней спутницы. Марго гладит её бёдра, ведёт ладонями по талии и выше, считает хрупкие ребра, сжимает небольшую грудь. Девушка на ней вздрагивает, покрывается мурашками и прикусывает свои синеватые губы. На улице осень, балкон нараспашку, а художница опрометчиво не одета. Марго хочет наругать и взять с неё обещание, что такого не повторится, хочется согреть и укрыть чем-то дрожащие плечи, но между ними нет места заботе. Любой зачаток привязанности должен быть уничтожен ещё в зародыше иначе придётся мучительно прятать нутро от пристальных глаз. Обе знают, что прячут его с самой первой встречи. Что художница забыла в притоне вопрос уже чисто риторический и появившаяся тогда вовремя Марго после нескольких минут разговора поняла бессмысленность спрашивать. Они целуются жадно и порывисто, раня друг друга зубами, забывая делать глубокий вдох. Адель не идеальная, не девочка с обложки, у неё чуть с горбинкой нос, узловатые пальцы, тёмные неровные круги под глазами и сутулая спина. Марго, привыкшая к прекрасным формам и тренированным телам, держит сейчас эту птичку в руках с трепетом орнитолога и удивляется собственному выбору, такому одиозному по отношению к её предпочтениям. Софа неудобная и маленькая, им приходится прерваться и уйти в спальню, где большая кровать с изящно изогнутой сталью ножек. Эр торопливо срывает с любовницы пиджак и атласную черную рубашку, зарывается испачканными в белилах пальцами в короткую, хорошо уложенную прическу, уничтожая её за мгновение. Ролексы с запястья Марго падают с грохотом на пол, а художница с тихим стоном падает лицом в подушки. Когда оттенки за окном наконец полностью смазываются в ночную грязь с мазками-звездами, Марго поспешно застёгивается запонки на довольно помятой рубашке и приглаживает бардак на голове. Собирая свои вещи с пола девушка оглядывается на балкон, где Адель медленно разделывалась со второй сигаретой. Узкая спина в прорези двери, шлейф горького дыма вокруг всего силуэта и завившиеся в мелкие кольца черные волосы — она и сама была достойна большого полотна, написанного рукой выдающегося мастера, достойна быть запечатлённой в своём пожизненном трауре по себе самой, достойна вдохновлять гениев и играть роль строптивой музы. Но все художники, которые смогли бы увидеть в ней всё это, рассмотреть за скептицизмом и отборными ругательствами чувственную и страстную личность, давно мертвы, похоронив с собой и весь модерн в искусстве, забрав в могилы декаденс, эстетизм и веру в прекрасное. Монпарнас любит лоск, блеск и дороговизну, она почти близка к тем людям конца девятнадцатого века, почти способна видеть, почти желает остаться. Но в комнате, посреди кладбища подаренных ею роз и бардака из не стоящих в шкафу книг, имелся ещё не завершенный, но уже поражающий воображение, написанный с нескрываемой любовью и трепетом, холст с самым частым сюжетом, к которому постоянно возвращалась художница — одухотворённая, готовая на муки и костры ради родины, Жанна д’Арк. Марго знает, чьё лицо с золотыми кудрями, пышной шапкой спускающихся до мочек ушей, послужило моделью для героини. Знает, чей суровый взгляд с холодными бурями на радужке был запечатлен на полотне. Она, чёрт возьми, знает. — В следующий раз звони перед своим приходом, Парнас, — ядовито и растянуто, так обыденно для неё, так по-грантеровски. Адель сокращает фамилию, низводя её до насмешки, укола, пинка. Произносит глумливо, издевательски, превращая греческий миф в укор, в упрёк, в констатацию её, Марго, неуместности в этой студии. Парнас убежище самого Аполлона, вместилище его величия, дом для его муз. Ты, Марго, не Аполлон. Ты, Марго, даже не земля, по которой он ступал. Ты — Марго. И мне тебя не нужно. Монпарнас надевает перчатки, косится на начинающий вянуть без воды букет кровавых роз, ещё раз бросает взгляд на незаконченную картину. Её розы чахнут, теряя цвет без воды, но ненастоящие цветы в волосах нарисованной Жанны, спорящие с её латами и кольчугой, будут цвести вечность. Дверь не стучит, не хлопает с яростью, просто поскрипывает, закрываясь. Марго закуривает лучшие во всей стране сигареты, проверяет время на, какая удача, не треснувших часах и поднимает голову, чтобы увидеть балкон на четвёртом этаже. Там горит приглушённый свет, слышится с раскрученного диска пластинки песня, кажется the cure, и девушке мерещится, что даже отсюда, снизу, она может почувствовать запаха масляной краски. Адель Грантер — полнейший хаос. И Марго не хочет иметь с ним дело на близком расстоянии. Она преступница, но вот кто в их схватке остался жертвой — пища для ожесточённых дискуссий.Он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мою жизнь. — Владимир Набоков, «Лолита»