***
Джим просыпается в холодном поту и несколько мгновений пытается понять, где находится. Матово–белый потолок расцвечивают красные и фиолетовые всполохи, ноздри ловят запахи, от которых он успел отвыкнуть за часы забытья, и где–то на самой границе слуха маячат звуки, слишком резкие и насыщенные для той стихии, в которой он привык находиться. Требовательные сигналы клаксонов. Завывание ветра в водосточных трубах. Неразборчивое бормотание дождя. Свежий, почти осязаемый из–за перенасыщенности озоном ночной воздух врывается в распахнутое настежь окно, забирается под одеяло, приникает второй кожей, заставляя дрожать от холода. Джим переворачивается на бок и тщетно пытается заснуть вновь. Часы меланхолично мигают зеленым. Четыре утра. Он садится в кровати и невидяще смотрит перед собой. Что–то нужно делать. В идеале надо бы еще поспать, но сейчас это дохлый номер, поэтому Джим встает и идет в ванную. Он долго стоит под прохладным душем, но отнюдь не из–за сонливости. Стоит вернуться в комнату – и рука неизбежно потянется к терминалу, приводя в движение отлаженный механизм его саморазрушения. Он всегда был сторонником прогресса, но сейчас хочет сбежать в леса и затеряться там. В тщетных попытках забыть – или хотя бы понять. Он не знаток потемок чужих душ и прекрасно осведомлен об этом. Ничто не происходит просто так, и причинно–следственные связи ясны, но результат заставляет его в яростном бессилии сжимать кулаки. Никогда еще собственная беспомощность не ощущалась так остро. Он понимает, что должен, но не может и не хочет принимать для себя неизбежность, изложенную в четырех минутах и тридцати шести секундах подчеркнуто сухих констатаций и не менее красноречивого безмолвия. Удивительно, как в своей сути похожи счастье и боль. Для того, чтобы заставить кого–то радоваться и горевать, люди используют простые слова. Чаще всего – одни и те же. «Я сожалею о том, что не могу сказать вам этого лично, капитан». Он сожалеет! Джим садится на кровать, поджав под себя ноги, и смотрит в окно. Он – в который раз – искренне старается отрешиться от звуков родного голоса, но быстро сдается. Он сбился со счета, сколько раз прокручивал эту запись за последний год – в надежде найти хотя бы намек на то, что понял все неправильно. Он наизусть выучил каждое слово, каждую паузу и малейшие изменения интонаций, но в этот раз почти готов признать поражение. Так бывает, когда не хочешь мириться с гибелью главного героя в любимом фильме, и старательно пялишься в экран, надеясь, что на этот раз все закончится по–иному. Джим знает, что исход предрешен, но все равно слушает. Просто потому, что это единственная возможность чувствовать так близко того, кто всегда должен был быть рядом. «Мое решение не было спонтанным». «Ублюдок!», – в сердцах думает Джим. Он еще и продумал все заранее. Ему хочется заорать на ни в чем не повинный компьютер, выплеснуть тираду о том, что можно хотя бы иногда думать о других, а не только о себе. Но он молчит. И молча проклинает технический прогресс. Пару десятков столетий назад у них не осталось бы выбора, кроме как объясниться тет-а-тет. Хотя, пару десятков столетий назад этот засранец не смог бы свалить туда, откуда его невозможно было бы вытащить – за острые уши, непременно. «Я не буду утверждать, что это решение далось мне легко. Но в сложившейся ситуации я считаю это логичным и самым разумным выходом. Я исхожу из интересов всех сторон. Предвидя ваше негодование, уверяю, что определился с датой отбытия только после того, как доктор Маккой заверил меня, что ваша жизнь вне опасности». Джим зло кусает нижнюю губу и чувствует, как щеки начинают полыхать от сдерживаемой ярости. Но её не на ком выместить, ведь единственный виновник и адресат – за тысячи световых лет отсюда. Он не мог даже помыслить о том, что будет так скучать.***
– Ты разговаривал с ним? – Джим, когда это гоблин водил со мной задушевные разговоры? – Значит, разговаривал. – Нет. – Боунз. – Джим… Хорошо, черт бы тебя побрал. Да, говорил. Точнее, я перебирал гипо и слушал его трындеж о высоких материях и прочем дерьме. Он приперся прямо в палату, пока ты спал, и мне некуда было деться. Скажу тебе, удовольствия в этом было мало. – И что он тебе сказал? – Из всей той воды, которую он на меня вылил, мне было понятно только то, что он считает себя неспособным контролировать свои эмоции, что это недопустимое поведение для вулканца, бла–бла. Как ты догадался, напоминать в тот момент о его смешанном наследии было себе дороже. Я сказал ему, что все это полная ерунда, но он меня даже слушать не стал, все бубнил про какой–то колинар. Что это вообще за хрень? – Не может быть, чтобы он всерьез… – Ну не знаю, на мой взгляд, он был предельно серьезным. Да что с тобой, Джим? На тебе лица нет. Сейчас, погоди–ка… – Боунз, не надо, я в порядке. Ч–черт, поаккуратнее можно?! – Джим, поверь моему опыту – в твоем случае гипо много не бывает. Кстати, он просил передать тебе вот это. Видимо, не надеялся, что ты мне на слово поверишь. Правильно сделал, кстати. Я в этих вулканских заморочках не силен. – Что это? – Джим, неужели ты всерьез считаешь, что я стал бы прослушивать конфиденциальное сообщение? – Спасибо, дружище. – Погоди–ка. – Что? – Если ты в ближайшие три дня хотя бы заикнешься об Энтерпрайз, клянусь, я тебя к кровати привяжу.***
Он отдает себе отчет в том, что долгое время намеренно отказывался принимать то, что иронично приподнятая левая бровь, разные «действительно» и «очаровательно» – вкупе с неизменной, в обязательном порядке снабжаемой немым укором поддержкой и готовностью логически обосновать любую безумную идею своего капитана – навсегда исчезли из его жизни. Он до сих пор не может смириться с тем, что команда оправилась от потери гораздо быстрее, чем он. Гораздо быстрее, чем ощущение провальной пустоты в груди сменилось ноющей непроходящей тоской, сошли на нет пересуды и сплетни. Гораздо быстрее, чем он мог себе представить, из постоянного лексикона экипажа испарились слова «коммандер» и «Спок». Гораздо быстрее, чем по мнению Джима, его лучший друг того заслуживал. И только, пожалуй, самые близкие друзья разделяют его боль и сейчас. Он не понимает, почему внезапное бегство Спока так ударило по нему – и с другой стороны понимает, причем очень хорошо. Он слишком глубоко увяз в том, что должно было давать свободу. И совершенно не против такого расклада. «Я осведомлен о том, что людям свойственно винить себя во всем, даже в том, к чему они не причастны. Нийота рассказывала мне об этом, но в то время мотивация нелогичных человеческих поступков и умозаключений мало интересовала меня. Но мне бы не хотелось, чтобы ты считал себя виноватым хоть в чём–то... Ты знаешь это и без вербальных подтверждений, но я скажу: встретившись с тобой, я по–иному стал смотреть на многое. Ты изменил меня, Джим. В последнее время мне кажется, что я мог бы понять людей, если бы стремился к этому…». *** – Ты знала о том, что он собирается сделать? – Поверь, для меня это было не меньшим сюрпризом. – И все-таки? – … знала. Если так можно выразиться: он соизволил сообщить мне уже чуть ли не на пороге шаттла. Я понимаю, что тебе плевать, но я потом еще дня три опомниться не могла. – Я понимаю. И мне не плевать. – Слушай, Кирк. А какого хрена ты меня об этом только сейчас спрашиваешь? Год прошел. Год! Неужели ты надеешься, что он вернется? – Я не знаю. Вообще-то это ты с ним встречалась, и хоть немного должна была понимать, что творится в голове у этого чокнутого. – Только не надо валить с больной головы на здоровую. – Извини. – Не могу сказать, что твои извинения прозвучали искренне. – Ладно, понял. – Джим, постой. – Что? – Раньше мне казалось, что именно ты – единственный, кто знал Спока так хорошо, как никто не знал. Даже я. – А теперь? – Теперь я в этом уверена. *** «Проанализировав совокупность данных, я пришел к выводу, что, несмотря на регулярные тренировки, не обладаю уровнем самоконтроля, достаточным для сдерживания нелогичных проявлений эмоционального компонента моей личности. Подтверждением моим словам служат нехарактерные для вулканцев реакции на стрессовые ситуации… Большинство этих ситуаций прямо или косвенно были связаны с тобой, Джим. Я осознаю и принимаю тот факт, что вследствие своей не поддающейся должному контролю эмоциональности могу причинить тебе вред. Я не хочу этого». Джим стоит, оперевшись обеими руками о широкий подоконник, и смотрит в небо. В голове одновременно – гулкая звенящая пустота и целый ворох спутанных, несвязных мыслей, каждая из которых в конечном итоге завершается остающимся без ответа «почему?». Почему, черт возьми, у него все не может быть как у нормальных людей? Почему обязательно нужно столько потерь для того, чтобы понять, что на самом деле важно? «В связи с этим я не вижу иного выхода, кроме как следовать традициям моего народа. Я связался с послом Споком, и он обещал оказать мне всяческое содействие… Думаю, ты захочешь знать, что посол был категорически не согласен с принятым мною решением. Догадываюсь, что в этом вопросе ты был бы солидарен с ним». Просыпаясь каждое утро, Джим первым делом тянется к коммуникатору – пока не вспоминает, что одним личным номером в книге контактов стало меньше. Фантомный эффект в действии. Кажется, что если бы вместо Спока у него отняли руку или ногу, это ощущалось бы менее болезненно. Джим заранее согласен на обмен – без торга и условий. Проблема в том, что старьевщик в лавке поломанных судеб не принимает запчасти. *** – Я видел его единственный раз, Джим. Перед тем, как он отправился в Гол. – На Новом Вулкане есть Гол? – Несмотря на то, что нас осталось мало, еще есть вулканцы, которые хотят пройти колинар. Когда я подыскивал планету для основания колонии, то предвидел этот вариант, и хотел максимально удовлетворить нужды всех оставшихся в живых вулканцев. Дать местности, где были отстроены первые монастыри, привычное название было логично. Если ты об этом. – Почти. Извини, но меня это просто бесит. На вашем месте любой другой народ о логике думал бы в последнюю очередь. – Пойми, Джим. Нам важен строгий и упорядоченный уклад жизни. Даже потеряв дом, мы не готовы отказаться от традиций. Это то, что делает нас теми, кто мы есть. Теми, кем мы должны быть. – Я понимаю, Спок… Ну, а ты сам? Извини, я никогда не спрашивал тебя об этом и, наверное, не имею права… ты можешь не отвечать, кстати. – Я отвечу, Джим. – Когда Кирк из вашей вселенной… ну… – Продолжай. – Как ты жил? Ты тоже прошел колинар? … – Я зря спросил, знаю. Извини. – Вовсе нет. Хочу сказать тебе, что я пытался сделать это гораздо раньше. – И как? У тебя получилось? – Я сейчас тебе кое–что покажу. Джим смотрит на самого себя и сглатывает непрошенный ком в горле. Голографическое изображение Кирка почему–то расплывается на экране монитора, но видеть – не главное. Джиму очень хочется, чтобы то, что говорит капитан, когда–нибудь услышал и его Спок. «Признай, Спок. Для таких, как мы, дом – это странствие»*. – Он прав. – Бесспорно, Джим. Ты прав. Как ты думаешь, если эта вещь до сих пор со мной, получилось ли у меня тогда? – … как ты думаешь, он вернется? – Есть то, что сильнее нас, Джим. То, что безошибочно помогает отличить истинные желания от мимолетных. Не исключаю, что это не всегда справедливо, ведь мы должны жить своим умом. Но я благодарен судьбе за то, что она мудрее нас.***
Рассвет вовсю раскрашивает горизонт красновато–оранжевыми отблесками. Огромный город просыпается, шумя двигателями аэрокаров, шурша щетками уличных автоуборщиков, звеня веселыми детскими голосами, собирает толпы у школ и супермаркетов, и ему нет никакого дела до кого-то одного. Джим смотрит на часы. Половина седьмого утра. Он встает с постели и не спеша натягивает мундир. Энтерпрайз ждет его, и он ощущает её нетерпение, чувствует, как она готовится к новому варп–прыжку. Старт назначен на завтра – и теперь он уверен в том, что не сорвется, наплевав на курс и пятилетнюю миссию, и не двинет в другую сторону. Он уверен, что команда поддержала бы его – как уверен в том, что не сможет из–за своей слабости так подвести их всех. Он принял решение. Осень обычно приходит в Сан–Франциско рано. Август не успевает закончиться, а желтые листья уже летают вокруг, навевая тоску на меланхоликов и провоцируя приступы депрессии у всех, кто не способен просто радоваться жизни. Джим любит осень. Он не хочет признавать этого – но он смирился. Смирился с тем, что остался один. Он больше не расценивает это как предательство и никого не винит. Он не хочет признавать этого, но он сдался. Джим не спеша идет по узким аллеям городского парка и вдыхает кружащие голову запахи города, который никогда не был для него домом. Они расстаются на пять лет – но Джим понимает, что на самом деле навсегда. Говоря начистоту, он не решился бы назвать домом даже целую планету. Глухая тоска в левой части груди постепенно стала привычной составляющей каждого его утра, и Джим уже не мыслит себя без нее. Он усаживается на единственную сухую скамейку и отстраненно разглядывает светлое, умытое рассветом небо. На горизонте собираются кучевые облака, но дожди для этого времени года – обычное дело, и Джим не удивляется, когда ему на нос приземляется первая прохладная капля. Ему не плохо и не хорошо. Он просто больше не чувствует себя достаточно живым для таких сильных эмоций. – Не думал, что вы способны усидеть на одном месте дольше пяти минут, капитан. – Ты ошибался, – усмехается Джим. Его сердце бьется о ребра и останавливается. – Я рад этому, – говорит Спок, и в его голосе явственно скользит веселье. Джим медленно разворачивается – только чтобы убедиться в том, что если есть на свете чудо, то оно происходит именно сейчас. Как оказалось, для этого не нужны ни волшебные палочки, ни Санта–Клаус, ни эльфы. Хотя, насчет последних все-таки стоит уточнить. Спок стоит рядом с ним, привычным жестом сцепив руки за спиной – настолько естественный здесь и сейчас, словно не свалился на голову Джиму из ниоткуда, а молча прогуливался рядом и вдруг решил напомнить о себе. – Как ты меня нашел? – Джим понимает, что должен был моргнуть ещё секунд тридцать назад, но боится сделать это, ведь видение может исчезнуть. Когда глаза жжет уже нестерпимо, он все–таки моргает – и искренне удивляется, видя вздернутую левую бровь и легкое недоумение в темных глазах своего нежданного собеседника. Он не может припомнить другого такого случая, когда был настолько счастлив. Но на самом деле – может ли хоть одно Рождество или даже исполнение заветной мечты сравниться с обретением самого себя? – По GPS-сигналу коммуникатора можно отыскать любого сотрудника Звездного Флота за десятые доли секунды. Мне казалось, что вам это известно. – Джим только кивает в ответ. Конечно. Элементарно, Кирк. Спок, окинув критическим взглядом скамейку, садится рядом – как может оценить Джим, слишком близко для успешно завершившего ритуал отрешения от эмоций адепта учения Сурака. О личном пространстве больше никто не задумывается – и это не может не радовать. Хотя кажется, куда уж больше. Джим на секунду прикидывает, как они сейчас смотрятся со стороны – человек и вулканец. Вместе. Оба в парадных мундирах, на кованой скамейке в городском парке, под мелким моросящим дождем. Забавно, наверное. – Мог бы и зонт захватить, – зачем–то говорит Джим, разглядывая друга во все глаза и не понимая, что в нём изменилось. Что–то совершенно определенно стало другим, но что – понять он пока не может. – Мне представлялось, что в данной ситуации вы должны были говорить несколько иные слова, – замечает Спок – и уголки его губ едва заметно дергаются вверх. И Джим понимает – сдержанная холодность и напускное безразличие, и сейчас угадывающиеся во взгляде вулканца, больше не тяготят его. Как будто они оба наконец поняли, что друг с другом играть в эти игры больше не нужно. Зато в их распоряжении останется больше времени на шахматы. – Забыл, что я самый нелогичный человек из всех существующих? – скорее по привычке отшучивается Джим. Спок не отрывает от него взгляда и едва заметно качает головой. Джим сглатывает. – Чёрт, ты же мне не снишься? – он не удивится уже ничему (но это точно будет слишком жестокая шутка). Поэтому он протягивает руку и сжимает плечо Спока. Грубая ткань форменного мундира под его пальцами сминается, он чувствует шероховатую поверхность, тепло чужого тела под своей ладонью – и сковывающий сердце лед рассыпается миллионами ярких искрящихся кристаллов. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, а потом Спок накрывает его руку своей, – и слова как будто уже не нужны. – Я был и всегда буду вашим другом, капитан. Мое место – здесь. Рядом с вами. – Только сейчас дошло? – После благополучного завершения последней миссии я дал себе слово защищать вас. Моя вышедшая из–под контроля эмоциональность смутила меня. Я действительно считал, что однажды смогу ненамеренно причинить вам вред. Исходя из этого, я сделал вывод о том, что удалиться на достаточное расстояние и пройти ритуал будет оптимальным решением. Но… – Но? – Находясь вдали от тебя, я понял, что… – Спок замолкает и отводит взгляд, тщательно подбирая слова, но Джим не торопит его, зная, что сейчас ему предстоит услышать что–то действительно важное. – Невозможно защищать кого–то, отстранившись. Я понял, что испытываю необходимость постоянно держать тебя в поле зрения. – Спок, ты, конечно, самый лучший старший помощник в мире, но скажи это человеческим языком, пожалуйста, – Джим лукаво смотрит на него и видит в глазах Спока зарождающееся понимание. И ответ. – Я хочу быть рядом с тобой, Джим. У осени в Сан–Франциско есть одно неоспоримое преимущество – она всегда приходит вовремя. ______________________________________________ * - фраза из присутствовавшей в одном из вариантов сценария фильма Star trek into darkness "сцены с кулоном". Оно съело мне весь мозг. Я не могла не )))